Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Начинаем третий уже сезон нашего, не имеющего практически краёв и не ведающего границ времени, цикла. Подбор художественных иллюстраций, откровенно говоря, начинает вызывать у меня серьёзные затруднения: я просто путаюсь - было уже, или не было? Что-то запоминается, а в чём-то есть сомнения... Вот, например, сегодняшнее титульное полотно колебаний не вызвало. Точно не было! Русская зима в изображении трагически рано - в 29 лет всего! - скончавшегося уроженца Калязина Тверской губернии Никифора Крылова. Талантливый юноша странствовал по Руси с артелью иконописцев, был примечен самим Венециановым, приглашён учиться в столицу, достиг уже немалых успехов в портретной живописи и... умер в 1831-м от холеры. Какая потеря! О том, каких несомненных высот сей художник мог бы достичь, ярко свидетельствует размещённый ниже портрет его кисти графа В.С.Апраксина (кстати, тоже скончавшегося от холеры двумя годами позже!). Цитата из письма Александра нашего Яковлевича Булгакова:
- В жару Апраксин пил все со льдом, на ночь наелся холодной ботвиньи с рыбой, пил только воду со льдом. Ночью послали за губернатором Демидовым и за доктором; этот, найдя Апраксина весьма испуганным, хотел прежде всего пустить кровь, но он не дался, пиявки одни воспаления остановить не могли, и он умер в 6 часов времени
От холеры же в один год с Крыловым умер и семилетний сын графа - Петруша. И как тут не уверовать в некую мистическую связь между талантом художника и его натурою? А портрет-то - диво как хорош! Какова подача света и тени, совершеннейшая, почти фотографическая естественность фигуры и лица, рук! Бесподобно!
Однако же, мы с вами совершенно возмутительным образом отвлеклись от 12 января, в котором нас со свойственным покойным (уж у них-то времени - предостаточно) долготерпением ожидают следующие господа и события, с ними связанные. Упреждаю заранее - я что-то стосковался по работе, статья будет по размерам не исполинская, но изрядная!
- Сражение под Лангром: 4 000 погибших
- "Мы живём, под собою не чуя страны..." в вариациях 1826 года
- Скорбное предчувствие... Хандра Гоголя и Жуковского
- Морское путешествие с Великим Князем. Нечто о патриотизме
- Прелестный лонгрид от Достоевского. Не пропустите ни строчки!!
- Журнальный твиттер XIX века
12 января 1814 года, преодолев при Бар-Сюр-Обь, что под Лангром, серьезнейшее сопротивление 16-титысячной, при 50 орудиях, армии Мортье, войска союзников, предводительствуемые Императором Александром Павловичем, входят во Францию. Отдадим должное французам - оборона была яростной, до последнего ядра и солдата, и лишь к концу дня, в седьмом часу вечера, когда стемнело, сражение стало затухать. Мортье дал приказ к отступлению. Под покровом ночи они ушли так далеко, что на рассвете союзники, не найдя противника, кинулись поздравлять друг друга с победою. Мортье в это время был уже далеко - почти в пятидесяти верстах. Потери в той битве составили около 4 тысяч человек с обеих сторон. Утром 13 января в Лангр прибывает король Пруссии... Капитуляция Парижа состоялась 31 марта, в начале апреля подписан декрет о низложении Наполеона. Не хотелось бы изъясняться "скрепными" популистскими истинами, но... ведь всего-то Бонапарту надо было в злосчастном июне 1812-го не переправляться через Неман! И его полмира надолго оставались бы при нём! Все эти земные полубоги иной раз полностью утрачивают связь с реальностью - урок Истории, который никто и никогда не хочет затвердить наизусть! Что после заканчивается миллионными жертвами, и хорошо, ежели Святой Еленой, а иной раз ядом, пулей или Нюрнбергом! Мыльце, петелька и табуретик всегда ищут новых друзей в этом узком, но чрезвычайно перспективном кругу...
В январе 1826 года все только и обсуждают, что недавние декабрьские события. Что и понятно: в деле замешаны представители цвета дворянских фамилий. Так, например, 12 января действительный всё тот же действительный статский советник Александр Яковлевич Булгаков пишет брату в столицу:
- Шалунов берут помаленечку. Дай Бог, чтобы они оказались только шалунами. Это будет им наука.
Дошло, стало быть, и до Москвы. За день до того, Булгаков сообщает:
- Статья петербургских газет о составлении следственной комиссии и разделении бунтовщиков на три разряда очень всем благомыслящим была приятна... Средства оправдаться даны всем; невинных отпустят, но дай Бог, чтобы очистили Москву от бездельников. Премудро делает государь, что прямо к себе первому их допускает. Польза та, что его самого обойти нельзя, а виновные имеют (стой перед лицом своего государя) все способы лично все открыть государю и себя оправдать. Вот что пишет мне граф Чернышев, посылая также копию с весьма милостивого рескрипта, полученного им в одно время от императрицы Марии Федоровны, что доказывает, что вины детей не падают на родителей: «Вновь открываю письмо мое тебе, чтобы сообщить о получении письма на одиннадцати страницах от сына моего, писанного в кабинете императора. Он с умилением говорит о милосердии его величества; он идет в крепость. Не знаю, сколько времени он там оста¬нется, я покоряюсь. Таков мой удел. Зять мой [Никита Михайлович Муравьев - "РРЪ"] уже там. Оба они сделались членами тайного общества без моего ведома. Уж подлинно от жиру бесятся. Чего еще хотелось лучшего?»
Беспокоится в своём Михайловском и Пушкин. Кажется, не миновать ареста и ему - уж он-то знает - за что. Не напрямую повинен, но краем- точно. Лучше всего, мне кажется, об этом месяце написано у одного из первых пушкинистов столетия Павла Васильевича Анненкова. Почитаем!
«Круг арестов всё более и более расширялся, захватывая большинство его знакомых. Каждый день приносил известия, часто самые неожиданные, об арестовании лиц, всего менее подозревавшихся кем-либо в дерзких замыслах против государства. Мало-помалу вокруг Пушкина начинало образовываться нечто похожее на пустоту, которая является в среде товарищей после жаркого дела. Несколько разрозненных и чудом уцелевших личностей поглощено было теперь мыслию о спасении самих себя в общем крушении их дружины. То же приходилось теперь делать и Пушкину. С каждым днем становилось всё яснее, что единственный способ выдти на свободу, которой Пушкин так страстно домогался, состоял в том, чтоб обратиться за нею к новому правительству, не имевшему таких поводов сердиться и преследовать его, как прежнее. Пушкин не был виновен перед ним ни в каком посягательстве на его права, ни в каком сопротивлении его намерениям и ждал только, чтобы благоприятное политическое состояние страны, обрисовавшись вполне, позволило новой власти снисходительнее смотреть на ошибки и проступки прошлого времени"
На всякий случай Пушкин 20 января пишет Жуковскому:
- "... мудрено мне требовать твоего заступления пред государем; не хочу охмелить тебя в этом пиру. Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто ж, кроме полиции и правительства, не знал о нем? о заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности..."
Понять Пушкина можно. Оно конечно - грехи юности, горячность и всякая штука, но... Возмутительнейшие вирши про ненависть к "самовластительному злодею" и к его трону, про его "погибель, смерть детей" (!!!) и про "плешивого щёголя" заодно... Согласитесь, есть повод для ... ммм... некоторого беспокойства!
Счастливому отцу, обретшему, наконец, всего несколько лет назад, семейное счастие с Елизаветой Рейтерн, Василью Андреевичу Жуковскому пишет 12 января 1845 года из Парижа во Франкфурт вечный странник, не имеющий ни угла своего, ни душевного покоя, - Гоголь. Собственно, расстались они совсем недавно, в декабре, но состояние обоих - неважное. Долго хворал Жуковский. Недужен тяжелейшею хандрою (и прочими болезнями, коих у него всегда был букет) Гоголь. В общем, оба - хороши. Точнее выразиться, вовсе не хороши. Заодно - почитайте скептическое описание зимнего Парижа!
- Благодарю вас очень, очень за ваше для меня радостное письмецо; а бога я уже благодарил за дарованное вам счастие и еще буду благодарить. Вы также умейте быть отныне еще более благодарным ему, чем когда-либо прежде, и молите у него же о ниспослании вам сил быть ему благодарным. Известие о даровании вам сына* было принято радостно всеми близкими вам друзьями, а в особенности графинями Вьельгорскими. Поздравьте от меня Елизавету Алексеевну и поцелуйте ее ручку, а потом поздравьте также от меня всё милое семействе Рейтернов, начиная с барона. Я их всех люблю, хотя и не изъясняюсь с ними словами и речами. О себе скажу, что дорога мне сделала добро, но в Париже я как-то вновь расклеился. Время гнуснейшее: мгла и совершенное отсутствие всякого воздуха. Наместо его носится какая-то густая масса человеческих испарений. Время идет бестолково и никак не устраивается, и я рад бы в здешнее длинное утро сделать хотя в половину против того, что делывал в короткое утро во Франкфурте, хотя занятия были и не те, какие замышлял. Я не думаю в Париже пробыть более полутора месяца. Приближаясь к весне, я всегда люблю простор и вольный воздух, а здесь к весне вонь. Говоря вам откровенно, я во Франкфурте совсем не соскучился, но выехал единственно потому, чтобы переломить болезненное и лихорадочное состояние, которого продолжительности я опасался. А наслаждений у меня много было там внутренних и тихих, которые были достаточны разлить спокойствие на весь день. Но покамест прощайте; обнимаю и целую вас и всем вашим посылаю мой душевный поклон. Весь ваш Гоголь
Немного о Жуковском. Помимо расстроенного здоровья (сильнейшие сердцебиения, ухудшающегося зрения, к потере которого Василий Андреевич с покорностию судьбе готовился заранее, не добавляли ему оптимизма и средств к поправлению и прочие обстоятельства. Главное - совершенно испортившиеся отношения с царской семьёй. Просясь ещё в 1840-м в отставку, Жуковский - по многолетним заслугам своим перед Престолом - кажется мог бы рассчитывать на понимание.
...Государь, я хочу испытать семейного счастия, хочу кончить свою одинокую, никому не присвоенную жизнь… На первых порах мне невозможно будет остаться в Петербурге: это лишит меня средства устроиться так, как должно; во-первых, не буду иметь на то способов материальных, ибо надобно будет всем заводиться с начала...
Однако же, именно понимания он не встретил. Ни отставки, ни пенсиона, ни испрашиваемого займа тогда ему не дали, что послужило причиною довольно резкого письма Жуковского Императору. И хотя уже на следующий год Николай Павлович дал воспитателю своих детей просимое, включающее в том числе и право на проживание за границею, но оба были весьма недовольны друг другом, что продолжалось до самой смерти Василья Андреевича. Не отличалась здоровьем и супруга Елизавета Андреевна - до такой степени, что врачи запретили ей даже помышлять о возвращении на родину, меж тем как царская семья как раз давала понять о желательности оного. В декабре 1845-го сильно подкосило Жуковского известие о смерти Александра Ивановича Тургенева, добряка и умницы Тургенева. Зрение крайне ухудшилось, он едва мог ходить. Кончина Гоголя добила Жуковского окончательно, более он уже не вставал...
Нечастая возможность узнать, как общаются меж собою члены императорской семьи (один из которых, кстати, и есть воспитанник Жуковского), как они именуют в своём кругу Россию, предоставляется нам сегодня. Бонус - морское путешествие из Франции в Италию в компании Великого Князя Константина Николаевича с семейством. Это его письмо от 12 января 1859 года брату Александру Николаевичу (уже Государю) мы сегодня и почитаем.
Искренно, от всей души, благодарю Тебя, любезнейший Саша, за Твое милое длинное письмо от 20-го декабря, которое получил здесь 2-го Января, и в котором Ты мне так подробно говоришь про многое, что у нас происходит в нашей дорогой Матушке России. Дай Бог Тебе и в нынешнем 1859-м году сил и здоровья и крепости физической и нравственной, чтобы продолжать трудиться на ее благо, как Ты делал доселе, и я убежден, что Господь Бог, благословит дела Твои успехом. Разумеется, дело не обойдется без частных неудач и без борьбы, но я знаю, что это Тебя не остановит, точно также как Ты знаешь, что имеешь во мне Своего самого верного слугу, который близко ли, далеко ли всегда готов Тебе служить с самою полною ревностию, до последних дней жизни, до последней капли крови.
Сегодня этим письмом я Тебя долго не задержу, потому что нечего особенного рассказывать.
17-го Декабря мы из Вилла-Франки отправились в Геную, куда прибыли на другой день вечером и оставались там все 19-ое число. Я смотрел там огромный Американский Фрегат «Wabash», который весьма хорош, но имеет слишком слабую машину и оттого под парами ходит не лучше наших теперешних фрегатов. Кроме того, я осматривал еще Сардинские фрегаты (два строящихся и один готовый), которые во всех отношениях превосходны и сделали бы честь любому Флоту. В тот же вечер, 19-го числа, мы снялись с якоря, а 22-го числа утром благополучно бросили якорь в Палермской гавани. Переход был самый удачный, все время с попутным довольно свежим ветром. Качка по временам была порядочная, и моя бедная жинка очень сильно страдала, но несмотря на то показала себя молодцом и ничуть не падала духом, напротив того, она 2 раза со мною играла на фортепьянах, и я весьма доволен, что она скоро совершенно привыкнет к морю. Самое неприятное на винтовом судне, это шум, происходящий от винта, и который в кормовой каюте очень силен. Не могу сказать, с каким удовольствием я опять увидел милое Палермо, в котором и 13 лет тому назад мы провели такое приятное время. Но, к сожалению, погоду нынешнего года сравнивать нельзя с той, что стояла тогда, и оттого здешние места много теряют своей прелести. Здесь у нас пошел образ жизни весьма приятный и тихий, как было и в Венеции, и я принялся за мои большие работы, Учреждение Министерства, Портовый регламент и Устав Учебных заведений, так что время не теряется. Суда наши после некоторых неважных исправлений принялись теперь серьезно и фундаментально за учения, которые положат основу настоящей морской службе, так что я надеюсь, что мы ни перед какими иностранцами лицом в грязь не ударим. 28-го и 29-го декабря ревел здесь жесточайший NO шторм, какого давно здесь не запомнят, так что суда наши с трудом отстаивались и были все время в самой большой опасности. Но все, благодаря Бога, обошлось благополучно, и повреждений никаких не было, кроме многих лопнувших цепей и швартовов и вывороченных палов. Волнение ходило страшное, так что мола, за которой мы стоим, сильно повреждена. Несколько купеческих кораблей оторвало, и одно из них совершенно разбило. Это дало случай многим нашим офицерам и матросам показать свое молодечество, и они с удивительным самоотвержением несмотря на явную опасность въезжали в самые буруны и спасали людей. 7-го января я отправил «Баян» под парусами в Грецию, чтоб явиться к нашему Посланнику, у которого он назначен на станцию, и чтоб уведомить его, что мы, вероятно, в апреле месяце туда будем. Январь месяц эскадра будет учиться, а я буду работать, а в Феврале я полагаю походить по берегам Сицилии и в Мальту. Вчера пришел сюда «Рюрик» весьма благополучно, я его оставил в Вилла-Франке для перевоза Кати и Жоржа в Рим.
Прощай, любезнейший Саша. Обнимаю Тебя от всей души и еще раз благодарю за милое письмо. Твой верный брат Константин
Удивительно простое и наполненное искренним, не напускным патриотизмом письмо. И знаете, что подумалось?.. Почему-то кажется, что нынешняя наша элита своё Отечество (и свою же "питательную среду") вот так, как это сделал Константин Николаевич, не называет... А то подумают, что чересчур уж... запосконился. Давай ещё, слезу пусти!.. Вот это: "...про многое, что у нас происходит в нашей дорогой Матушке России". Вроде бы градус пафоса зашкаливает, а... на самом деле - нет. Всё так!
У нас с вами сегодня ещё одна уникальнейшая возможность - попасть на писательскую кухню Фёдора Михайловича Достоевского и узнать, как писался его "Идиот". И это ещё не всё! Мы сейчас познаем не только глубину авторских мук и сомнений, но и проникнем в его "карман" (как и всегда, с изрядною прорехою), и даже побываем в зимней Швейцарии!.. И всё это - в одном тексте. Письмо из Женевы от 12 января 1868 года Аполлону Майкову весьма длинное, но - видит Бог - рука не поднимается сократить его хоть на строчку. Здесь - весь Достоевский!
- Дорогой и добрый друг Аполлон Николаевич, настало наконец время, что могу написать Вам несколько страничек! Что Вы обо мне подумали: что я забыл Вас? Я знаю, что Вы этого не подумаете. Но меня не вините; Вы скорей всех всё поймете. Верите ли: ни одного часу не было времени; я говорю буквально. Я всех забыл. Что делает мой бедный Паша, которому я уже два месяца денег не посылал? (Ни копейки нет, буквально, чтоб отослать!) Пишу к Вам и опишу всё, а от Вас буду ждать с болезненным нетерпением ответа. Неизвестность меня убивает.
А со мной было вот что: работал и мучился. Вы знаете, что такое значит сочинять? Нет, слава Богу, Вы этого не знаете! Вы на заказ и на аршины, кажется, не писывали и не испытали адского мучения. Забрав столько денег в «Русском вестнике» (ужас! 4500 р.), я ведь с начала года вполне надеялся, что поэзия не оставит меня, что поэтическая мысль мелькнет и развернется художественно к концу-то года и что я успею удовлетворить всех. Это тем более казалось мне вероятнее, что и всегда в голове и в душе у меня мелькает и дает себя чувствовать много зачатий художественных мыслей. Но ведь только мелькает, а нужно полное воплощение, которое всегда происходит нечаянно и вдруг, но рассчитывать нельзя, когда именно оно произойдет; и затем уже, получив в сердце полный образ, можно приступить к художественному выполнению. Тут уже можно даже и рассчитывать без ошибки. Ну-с: всё лето и всю осень я компоновал разные мысли (бывали иные презатейливые), но некоторая опытность давала мне всегда предчувствовать или фальшь, или трудность, или маловыжитость иной идеи. Наконец я остановился на одной и начал работать, написал много, но 4-го декабря иностранного стиля бросил всё к черту. Уверяю Вас, что роман мог бы быть посредствен; но опротивел он мне до невероятности именно тем, что посредствен, а не положительно хорош. Мне этого не надо было. Ну что же мне было делать? ведь 4-е декабря! А между тем обстоятельства житейские представлялись в следующем виде.
Писал ли я Вам, — не помню (я ничего ведь не помню), — что я наконец, когда уже пресеклись все мои средства, написал Каткову просьбу высылать мне по 100 р. ежемесячно? Кажется, писал. Согласие воспоследовало, и мне стали присылать аккуратно. Но в письме моем к Каткову (в благодарственном) я подтвердил положительно, честнейшим словом, что роман ему будет и что я в декабре вышлю в редакцию количество романа значительное. (Еще бы, когда писалось и столько было написано!) Потом я написал ему, что расходы мои чрезвычайны и что нельзя ли выслать из определенной мне суммы (пятисот руб.) один раз (на декабрь) не 100, а 200 р. В декабре воспоследовало согласие и присылка, и именно к тому времени, когда я роман — уничтожил. Что мне было делать? Все надежды мои рухнули (я постиг — ведь наконец, что работа и роман есть вся и главная моя надежда, что напиши я роман удовлетворительный, то оплачу долг в редакцию, Вам, пришлю значительно Паше и Эмилии Федоровне и сам просуществую; а напиши я роман хороший, то и второе издание продам и, может быть, что-нибудь получу и половину или 2/3 вексельного долга заплачу и в Петербург ворочусь). Но всё рухнуло. Получив 200 р. от Каткова, я написал ему подтверждение, что роман будет непременно для январского номера, просил извинения, что придет первая часть в редакцию поздно, но к 1-му января (нашего стиля) непременно, и очень просил не выпускать первого «Русского вестника» без моего романа (№ никогда ведь не выходил ранее половины месяца).
Затем (так как вся моя будущность тут сидела) я стал мучиться выдумыванием нового романа. Старый не хотел продолжать ни за что. Не мог. Я думал от 4-го до 18-го декабря нового стиля включительно. Средним числом, я думаю, выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Голова моя обратилась в мельницу. Как я не помешался — не понимаю. Наконец 18-го декабря я сел писать новый роман, 5-го января (нового стиля) я отослал в редакцию 5 глав первой части (листов около 5) с удостоверением, что 10 января (нового стиля) вышлю остальные две главы первой части. Вчера, 11-го числа, я выслал эти 2 главы и таким образом отослал всю первую часть, — листов 6 или 61/2 печатных.
Первую посылку они должны были получить 30 декабря (нашего стиля), а вторую получат 4-го января; следственно, если захотят, то первую часть еще могут напечатать в январе. Вторую часть (из которой, конечно, не написано ни строчки) я дал честное слово прислать в редакцию к 1-му февраля (нашего стиля) неуклонно и аккуратно.
Поймите же, друг мой, мог ли я думать о письмах к кому-нибудь и об чем бы я стал писать, спрашивается? А потому поймите как гуманный человек и извините как друг мое вынужденное молчание. Да и время это было очень тяжелое.
Теперь об романе, чтоб кончить эту материю: в сущности, я совершенно не знаю сам, что я такое послал. Но сколько могу иметь мнения — вещь не очень-то казистая и отнюдь не эффектная. Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю ее. Идея эта — изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно. Вы, конечно, вполне с этим согласитесь. Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобен полный.1 Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул как на рулетке: «Может быть, под пером разовьется!» Это непростительно. В общем план создался. Мелькают в дальнейшем детали, которые очень соблазняют меня и во мне жар поддерживают. Но целое? Но герой? Потому что целое у меня выходит в виде героя. Так поставилось. Я обязан поставить образ. Разовьется ли он под пером? И вообразите какие, само собой, вышли ужасы: оказалось, что кроме героя есть и героиня, а стало быть, ДВА ГЕРОЯ!! И кроме этих героев есть еще два характера — совершенно главных, то есть почти героев. (Побочных характеров, в которых я обязан большим отчетом, — бесчисленное множество, да и роман в 8 частях.) Из четырех героев — два обозначены в душе у меня крепко, один еще совершенно не обозначился, а четвертый, то есть главный, то есть первый герой, — чрезвычайно слаб. Может быть, в сердце у меня и не слабо сидит, но ужасно труден. Во всяком случае времени надо бы вдвое более (minimum), чтоб написать.
Первая часть, по-моему, слаба. Но мне кажется, еще есть одно спасение: то, что еще ничего не скомпрометировано и может быть развито в дальнейших частях удовлетворительно (о, если бы!). Первая часть есть, в сущности, одно только введение. Одно надо: чтоб она возбудила хоть некоторое любопытство к дальнейшему. Но об этом я положительно не могу судить. У меня единственный читатель — Анна Григорьевна: ей даже очень нравится; но ведь она в моем деле не судья. Во второй части должно быть всё окончательно поставлено (но далеко еще не будет разъяснено). Там будет одна сцена (из капитальных), но ведь еще как выйдет? — хотя записалось начерно и хорошо.
Вообще всё в будущем, но от Вас жду строгого отзыва. 2-я часть решит всё: она самая трудная; но Вы мне напишите и о первой (хотя я искренно знаю, что она нехороша), но все-таки напишите. Кроме того, умоляю Вас, уведомьте меня, только что выйдет «Русский вестник», — напечатан ли мой роман? Всё еще боюсь ужасно, что опоздал. А явиться в январе для меня капитально необходимо. Уведомьте же, ради Бога, тотчас, чтоб мне знать, хоть двумя строчками.
Каткову, при отсылке 1-й части, я написал о романе почти точно то же, что и Вам. Роман называется «Идиот». А впрочем, никто себе не судья, особенно сгоряча. Может быть, и первая часть недурна. Если я не развил главного характера, то ведь так по законам всей планировки выходит. Вот почему и жду Вашего суждения с таким алчным нетерпением. Но довольно об романе. Вся эта работа с 18-го декабря до того меня разгорячила, что я ни думать, ни говорить не могу ни о чем другом. Теперь скажу несколько слов о нашем здесь житье, с тех пор как я Вам не писал.
Мое житье, конечно, работа. Но хорошо то, что теперь я, благодаря постоянной присылке ежемесячно ста рублей, — совершенно не нуждаюсь. Живем с Анной Григорьевной умеренно, но совершенно достаточно. Но предстоят и траты, и необходимо иметь всегда хоть маленькую сумму в запасе. Через полтора месяца Анна Григорьевна (которая великолепно переносит свое болезненное состояние) сделает меня отцом. Понимаете сами, какие тут предстоят расходы. Но попрошу на это время по 200 р. в месяц, и редакция пришлет. Я же уж отослал туда на 1000 р. почти. А к 5-му февраля отошлю еще на 1000 (и, может быть, хорошего, покапитальнее, поэффектнее), стало быть, и могу спросить сумму позначительнее. Кстати, голубчик, если б не уничтоженный роман, то, конечно, к Новому году я бы Вам заплатил то, чем Вы меня одолжили. Но теперь прошу Вас подождать на мне еще месяца два, ибо раньше 2-й части ничего не могу спросить в редакции позначительнее. Но к тому сроку уплачу непременно. Но главное, но самое ужасное мое сокрушение — это мысль, что делается с Пашей? Сердце мое обливается кровью, и мысль о нем, при всех литературных мучениях моих в декабре, приводила меня просто в отчаяние! Что он делает? Я в ноябре и в декабре не посылал ему денег, но он еще до ноября не писал мне ничего. При последней выдаче денег (60 р. от Каткова) через Вас я писал ему длинное письмо и еще поручал ему сделать маленькую справку, чрезвычайно для меня важную, а для него легкую. Я умолял его отвечать мне. Ни одной строчки ответа. Ради Бога, напишите мне о нем хоть что-нибудь. Ненавидит он меня, что ли? За что же, за что же? За то ли, что я послал ему из самого последнего и жду с жгучим нетерпением, когда еще пошлю? Не может быть, чтоб ненавидел. Я приписываю всё не его сердцу, а его легкомыслию и неумению решиться даже письмо написать, так как не решился до двадцати лет хоть таблицу умножения выучить.
Он жил у Эмилии Федоровны и задолжал-таки, несмотря на то что я до ноября высылал ему достаточно. Через Вас я оплатил тогда Эмилии Федоровне. Но что было в ноябре и декабре? Они сами терпят. Федя работает, но не может всех содержать, а раньше как через месяц я не могу выслать денег (через Вас, конечно, умоляю Вас, голубчик, к Вам будут приходить деньги от Каткова. Не брезгайте моей просьбой и не тяготитесь ими! Они — бедные. А я Вам на всю жизнь Ваш слуга, я Вам докажу, как ценю то, что Вы для меня сделали). Завтра пошлю письмо Феде. Живут ли они у Алонкина? Я просил именно о том Пашу, чтоб он мне написал имя и отчество Алонкина (я забыл), чтоб написать Алонкину. Мне Алонкин поверит, но их сгонит, если от меня ни слуху ни духу, потому что я за их квартиру ему поручился. Ни от Паши, ни от Эмилии Федоровны не было ответа об имени и отчестве. А как я напишу письмо без имени и отчества Алонкину? Он купец, он обидится.
Впрочем, может быть, и раньше пошлю им денег, хотя страшная теперь нужда в ожидании родин. Хоть живем и не нуждаясь в насущном, но, однако ж, вещи постоянно в закладе. При каждом получении денег выкупаем, а к концу месяца опять закладываем. Анна Григорьевна — моя истинная помощница и утешительница. Любовь ее ко мне беспредельна, хотя, конечно, есть много различного в наших характерах. (Она Вам и Анне Ивановне чрезвычайно кланяется. Она ужасно любит Вас за то, что Вы цените, как следует, ее мать, которую она обожает. Высоко она вас обоих ставит во всех отношениях, и Вас и Анну Ивановну, и глубоко, с сердечным жаром, самым искренним, уважает Вас.)
Всего более натерпелись мы из материальных неудобств в Женеве от холода. О, если б Вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! Мало проехать, путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу Вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось. Буржуазная жизнь в этой подлой республике развита до nec plus ultra.* В управлении и во всей Швейцарии — партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всем; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие; о, если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле. Есть, впрочем, несколько и хороших черт, ставящих их все-таки безмерно выше немца. (В Германии меня всего более поражала глупость народа: они безмерно глупы, они неизмеримо глупы.) У нас даже Николай Николаевич Страхов, человек ума высокого, — и тот не хочет понять правды: «Немцы, говорит, порох выдумали». Да их жизнь так устроилась! А мы в это время великую нацию составляли, Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили ее, наконец, немцев перенесли, и все-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с ее дохлым католицизмом и глупо противуречащим себе самому лютеранством. Но нечего об этом! А то, что так тяжело по России, такая тоска по родине, что решительно чувствую себя несчастным! Читаю газеты, каждый № до последней литеры, «Московские ведомости» и «Голос». Спасибо «Голосу» за его новое направление. Поговорил бы с Вами много, много, друг мой, и сколько накопилось-то! Но, может быть, в этом году обниму Вас. А писем от Вас жду непременно. Ради Бога, пишите, голубчик. В моем мрачном и скучном уединении — ведь это единственное утешение мое. Анна Григорьевна находит себя счастливою тем, что со мной. Но мне надо и Вас, надо и родины.
В Швейцарии еще довольно лесу, на горах его осталось еще несравненно более, чем в других странах Европы, хотя страшно уменьшается с каждым годом. И представьте себе: 5 месяцев в году здесь ужасные холода и бизы (вихри, прорывающиеся сквозь цепь гор). А 3 месяца почти та же зима, как у нас. Дрогнут все от холода, фланель и вату не снимают (бань у них никаких — вообразите же нечистоту, к которой они привыкли), одеждой зимней не запасаются, бегают почти в тех же платьях, как и летом (а одной фланели слишком мало для такой зимы), и при всем этом нет ума хоть капельку исправить жилища! Ну что сделает камин с углем или с дровами, хоть топи весь день? А весь день топить стоит 2 франка в день. И сколько лесу истребляется даром, а тепла нет. И что ж? Ведь только бы одни двойные рамы — и даже с каминами можно бы жить! Я уж не говорю — печь поставить. Тогда весь этот лес можно бы спасти. Через 25 лет его совсем не останется. Живут как настоящие дикие. Зато и переносливы же. У меня в комнате, при ужасной топке, бывало только +5° Реомюра (пять градусов тепла!). Сидел в пальто и в этом холоде ждал денег, закладывал вещи и придумывал план романа — хорошо? Говорят, во Флоренции в эту зиму было до -10 градусов. В Монпелье было 15° Реомюра холоду. У нас в Женеве холод дальше 8 градусов не восходил, но ведь всё равно, если в комнате вода мерзнет. Теперь я переменил недавно квартиру и имею 2 комнаты хороших, одна постоянно холодная, а другая теплая,и у меня теперь постоянно в этой теплой +10 или +11 тепла, следственно, еще можно жить.
Написал столько, а ничего почти не успел высказать! Тем-то я и не люблю писем. Главное, жду письма от Вас. Ради Бога, напишите поскорее. Письмо ко мне, в теперешней моей тоске, восходит почти до значения доброго дела. Да, забыл Вас попросить: не сообщайте никому того, что я написал Вам об романе, до времени. Не хочу, чтоб как-нибудь дошло до «Русского вестника», потому что я туда солгал, написав, что у меня вчерне много уж написано и теперь только переписываю и переделываю. Я и без того успею и — кто знает, может быть, в целом-то выйдет и совсем недурной роман. Но опять об романе; говорю Вам — помешался на нем.
Здоровье мое очень удовлетворительно. Припадки бывают очень редко, и это уже 21/2 или даже 3 месяца сряду.
Мой поклон искренний Вашим родителям...
Обнимаю Вас и целую. Ваш верный и любящий Федор Достоевский
------------------------------
Не знаю, как Вы, любезнейший читатель, а я так получил неизъяснимое удовольствие, хоть и свёл работу свою сейчас как редактора и составителя к практическому минимуму. Бывают, бывают такие письма, где применение каких-то ножниц - откровенное кощунство и варварство. Как в данном случае!
Знаете ли вы, что такое "писательский твиттер"? А вот был, оказывается, такой, назывался "Осколки" - юмористический литературно-художественный еженедельный журнал. И практиковался в нём такой обычай - каждая публикация не должна была превышать 100 строк. Об авторских затруднениях, вызванных этим, кажется, несколько странным условием, пишет его редактору, человеку с юмористической фамилией Лейкин (Николай Александрович, впрочем, внешности был весьма солидной, и как писатель - достаточно известен) Антон Павлович Чехов 12 января 1883 года. И вновь мы на ещё одной авторской кухне! И - да, требование совершенно глупейшее. То есть, выходит, если в гениальной вещи 110 строк - под нож её, что ли?
Милостивый государь
Николай Александрович!
В ответ на Ваши любезные письма посылаю Вам несколько вещей. Гонорар получил, журнал тоже получаю (по вторникам); приношу благодарность за то и другое. Благодарю также и за лестное приглашение продолжать сотрудничать. Сотрудничаю я в «Осколках» с особенной охотой. Направление Вашего журнала, его внешность и уменье, с которым он ведется, привлекут к Вам, как уж и привлекли, не одного меня.
За мелкие вещицы стою горой и я, и если бы я издавал юмористический журнал, то херил бы всё продлинновенное. В московских редакциях я один только бунтую против длиннот (что, впрочем, не мешает мне наделять ими изредка кое-кого... Против рожна не пойдешь!), но в то же время, сознаюсь, рамки «от сих и до сих» приносят мне немало печалей. Мириться с этими ограничениями бывает иногда очень нелегко. Например... Вы не признаете статей выше 100 строк, что имеет свой резон... У меня есть тема. Я сажусь писать. Мысль о «100» и «не больше» толкает меня под руку с первой же строки. Я сжимаю, елико возможно, процеживаю, херю — и иногда (как подсказывает мне авторское чутье) в ущерб и теме и (главное) форме. Сжав и процедив, я начинаю считать... Насчитав 100—120—140 строк (больше я не писал в «Осколки»), я пугаюсь и... не посылаю. Чуть только я начинаю переваливаться на 4-ю страницу почтового листа малого формата, меня начинают есть сомнения, и я... не посылаю. Чаще всего приходится наскоро пережевывать конец и посылать не то, что хотелось бы... Как образец моих печалей, посылаю Вам статью «Единственное средство»... Я сжал ее и посылаю в самом сжатом виде, и все-таки мне кажется, что она чертовски длинна для Вас, а между тем, мне кажется, напиши я ее вдвое больше, в ней было бы вдвое больше соли и содержания... Есть вещи поменьше — и за них боюсь. Иной раз послал бы, и не решаешься...
Из сего проистекает просьба: расширьте мои права до 120 строк... Я уверен, что я редко буду пользоваться этим правом, но сознание, что у меня есть оно, избавит меня от толчков под руку.
А за сим примите уверение в уважении и преданности покорнейшего слуги
Ант. Чехов.
Давненько мы с вами не читали дневника последнего российского самодержца! Давайте же заключим наш день вместе с ним и узнаем - чем Николай Александрович занимался в пятницу 12 января 1896 года?
- Встали не особенно трудно. После кофе успел многое прочитать. Был небольшой прием — 14 чел. Завтракали: д. Сергей и Элла. В 2 1/2 приняли пять московских депутаций и несколько сибирских — от трех приамурских казачьих войск и инородцев — все запоздалые приношения и поздравления по случаю нашей свадьбы. Поехали в Аничков на прогулку и пили чай с Мама. Вернулись к ванне маленькой. Читал до обеда. С нами кушали те же и д. Павел. Отправились во франц. театр, где шла отличная веселая пьеса “Mr. le directeur”. После ванны закусили вдвоем.
Вкусы, конечно, у Государя были те ещё... Он просто обожал всяческие комедии и водевили. Вот и в этот раз выбрал постановку свеженькой, всего в прошлом году написанной, пьесы Александра Биссона и Фабриса Карре "Господин директор", в двадцатых годах следующего столетия, кстати, экранизированной - на родине авторов, конечно. И да - немного смущает "закуска вдвоём" после ванной. Так понимаю, на ночь... Нездорово, прямо скажем!
Из всех стихотворений, написанных 12 января, без колебаний предпочту Фёдора Ивановича Тютчева. Хоть сегодняшние его строки и исполнены боли по ушедшей не так давно Елене Денисьевой, но, тем не менее, это не душевный стриптиз и не могильный зауныв. Это что-то светлое... возможно, именно то, чего нам сейчас и не хватает. Итак, 12 января 1865 года.
Когда на то нет Божьего согласья,
Как ни страдай она, любя, –
Душа, увы, не выстрадает счастья,
Но может выстрадать себя…
Душа, душа, которая всецело
Одной заветной отдалась любви
И ей одной дышала и болела,
Господь тебя благослови!
Он милосердный, всемогущий,
Он, греющий своим лучом
И пышный цвет, на воздухе цветущий,
И чистый перл на дне морском
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании