Четвертая глава
ПРИМИ, КАРЕЛОВКА!
“… а будзем
з крыніцай Беларусі
мы жменяю
чэрпаць зару!”
Наталля Арсеннева
“Матуля, любая, даруй!...”
Уладзімір Дудзіцкі
С Орши, выкравшие меня из Гулага в Вологде тетя Аня и дядя Тит через Могилев привезли на станцию Чаусы. Хата Тита Разумова, приютившаяся в лощине между железнодорожной станцией и деревней Голочево, стала временным убежищем. А на постоянное проживание было решено устроить у бабушки Марии Герасимовны в Кареловке – на хуторе моего деда Егора Ефимовича Антипенкова.
Тетя Мария Иосифовна и ее дети Надя и Коля вернувшиеся с далекого Севера племянника и братика-изгнанника встретили тепло. Ждали. Предлагали жить у них. Уговаривали.
А мальчишке, вернувшемуся из-за колючей проволоки на волю, “… хацелася некуда йрвацца, ляцець, і хацелася крылы птушыныя мець”. (Н. Арсеннева). Я жаждал стремглав нестись в Кареловку, чтобы встретиться с другой милой и славной бабулей. А главное – скорее увидеть братишку Володю и совсем маленькую сестричку Маню. Они звали к себе. О них после изгнания с родного хутора пеклась, тревожилась вся наша семья. Молились за них.
Егорчиков хутор, породненный с Осиповым (дочь Егора Алена вышла за муж за сына Осипа Мельникова Сашу) различался от хутора свата. Это был хутор трех братьев Антипенковых: Калистрата, Змитрака и Егора. По имени младшего брата, более удачливого в хозяйственных делах, хутор нарекли Егорчиковым. А потом кто-то из жителей Бродов, скорее всего в шутку назвал хутор «Кареловкой». Название привилось.
Каждый брат имел надел земли, хату с хозяйственными постройками, сад. Колодец был один на всех, и сажалка рядом с небольшим болотцем. И лес был поделен. Своим сыновьям Калистрат (Левку и Антону), Змитрок (Петраку) и Егор (Якову) из своих наделов выделили землю и возвели на них хаты с дворами. Младший сын Егора Микола от своей доли наследства отказался. Пошел служить. На одном хуторе появилось семь строений. Целый поселок.
Складывалось впечатление, что браты Антипенковы живут в мире и согласии. Открыто не враждовали. Но доброжелательности в отношениях не улавливалось. К сожалению давала о себе знать зависть, исходившая от старшего брата и его сыновей. Завидовали благополучию Егора, достигнутому умением, прилежанием и трудолюбием, и даже домовитостью хозяйки. Зависть побуждала к мстительности, иногда выливавшейся в донос на преследуемую семью младшего брата.
Рядом с усадьбой Егора жили в добротной хате сын Яков и невестка Полина. Их отношения с отцом и матерью покоились на доверии, уважении и взаимопомощи. Заботились они и о племянниках.
Успешно хозяйствовали Змитрок и Егор. Их то и раскулачили. Семью Змитрака сослали у студзены край. Их хата с выломанными окнами и дверями осталась пустой. А в пятистенке, построенной Змитраком для сына, разместили начальную школу. Егора удалось отстоять. Похлопотал сын Микола – забросал власти прошениями. Не выслали. Но землю и сельскохозяйственный инвентарь изъяли, выгребли зерно, забрали скот. Поредевшую семью (три дочери были замужем) оставили жить в состарившейся хате. Но не оставили в покое. Егора и младшую дочь Ольгу вознамерились отправить в ссылку, «хозяйство» обложили крупным налогом. За дедом была организована настоящая охота. Калистрата с сыновьями приняли в колхоз «Пятилетка». Левка и Антон ходили в активистах.
Побыли в Голочево несколько дней, запросился в Кареловку. Дядя Тит сдался. Километра три шил по Быковскому шляху, окаймленных старыми березами, будто бы посаженными еще во времена Екатерины. Потом свернули но полевую дорогу и, обойдя Петрачков хутор, через молодой сосонник вышли на поле, с которого просматривалась желанная Кареловка. Не могли оставить без внимания моих знакомцев: кряжистый дуб и развесистую грушу-дичку. Их скорее всего оставили, выкорчевывая лес под пашню. Когда бывал у деда Егора, прибегал с детьми и собирал возле них желудки и маленькие грушки. Сейчас остановились, очарованные, полюбовались. От души к хутору вела протоптанная стежка. По ней мы и пошли.
Кареловка встретила нас лаем собак. Тявкнула одна, за ней другая, но не заливаясь, а спокойно, как предупреждая: свои. Миновав несколько строений, колодец с журавлем, подошли к Егорчиковой хате. И вот мы на пороге. Дядя Тит открывает дверь. Разглядев нас, бабушка, всплеснув руками, растерялась. Обняла: «Коленька, внучек мой!». Засуетилась: надо было накормить. Затопила печь. В хате было чисто, прибрано, ароматно пахло какими-то травами.
Взял на руки Маню. Запыхавшись прибежал Володя. Бросился ко мне, прижался. На душе отлегло. Хлынула целая орава детей Якова: Степа, Надя, Оля, Мария. Чуть позже появился несколько сконфуженный Валек, сын Левки. С ним крепко и душевно подружился на многие годы. Добрые взаимоотношения установились с Надей. Окружили меня, перебивая друг друга рассказывали о своем. Гурьбой проводили дядю Тита. Я остался на хуторе, и сразу вошел в его жизнь, в её страхи и заботы.
Кареловка измальства стала моим вторым пристанищем. Часто гостил у нас деда Егор: приезжал с кем-либо из Осиповой семьи, чаще с мамой. Случалось, что через лес, луг и поле добирался пешком сам: давал стрекача. Мог остаться не на одну неделю. Меня осыпали ласками, кормили блинами, мочеными яблоками, грушами, крыжовниковым вареньем, баловали медком. Играл с хуторскими ребятами.
С тех далеких лет запомнилось чаепитие дедушки Егора. Чай заваривался в печи в глиняном горшке с узким горлышком, называвшимся глеком. Для заварки брался сушняк (хворост) малины и смородины. Добавлялась трава, непременно мята. Гляк ставился на стол, покрытый полотняной скатертью. Дед наполнял горячим чаем большую эмалированную кружку, вдохнув исходивший аромат, и взяв в руки блюдечко, начинал пить чай. Пил и смаковал. Выглядел Егор Ефимович молодцевато. От него нельзя было оторвать глаз. В широкой льняной вышитой сорочке. Собран. Красила окладистая рыжеватая борода, которую он изредка поглаживал. Ласков и общителен.
А еще: врезалось в память медная кружка. Кажется звалась карцем. Черпал ей из деревянного ведра студеную колодезную воду и с усладой пил. Осушив карец в несколько раз, не ставил его, а держа в руках, всматривался в этот сосуд. Он удивлял и необычайным цветом (медный) и весом. Такой же карец и на Осиповом хуторе, и отправился с нами в ссылку. И поил нас в вагоне и в лагере.
И вот мальчугану, побывавшему в кулацком Гулаге, изведавшему неволю было суждено поселиться на хуторе, оставившем у него светлые и приятные впечатления. Но это был уже не тот хутор. На Кареловку легла тень. Ей исковеркали бытие и душу. Заметил, что Егорчикова хата не та, что когда-то радовала, притягивала к себе. Она казалась пустой, снаружи покосилась, обветшала. Недоумевал: а где дедушка Егор? Почему он не посадил на колени и не погладил по головке? Появился, как только стемнело. Вошел в хату, крадучись. Узнал: вынужден скрываться со своей младшей дочерью.
Пришла ночь. Первая в старой дедовской хате. Рядом под одной дерюжкой Володя, самый близкий, родной человек. Сбылось сокровенное желание. Но сон не шел. Пережитое: выселение, десять дней в товарном вагоне, лагерь не отпускает. Зацепилось за сердце. Добавилось новое: страх за деда и тетю Олю. Очнулся от дум, когда в окошко через ветви клена заглянуло солнце. «И взор мой» упал на уснувшего Володю. Он не белобрысый, как я, у него русые волосы. Они искрятся под лучами солнца. Вот только не увидел глаза. Но знаю: они васильковые. Взгляд перевожу на стены, увешанные пучками собранных бабушкой трав. Проснулся первым, подошел к бабушке. «Сиротинушка моя!» - обняв, сказала она. Кажется, это слово я услышал впервые. Потом он звучало в мой адрес от многих дюдей.
Первый завтрак. Без деда. Тревожное смятение. Обравшихся вместе внуков – детей Саши и Алены – бабушка Мария решила накормить блинами. Возможно, захотела порадовать гостя, знала, что блины – его лакомство. Сам видел, как она с трудом наскребала муки. Не успели справиться с блинами, как тихо по хате робко затоптала босыми ногами моя юная родня. Пришлось поделиться.
С хуторской детворой быстро сблизился, а вскоре подружился. Вошел в их забавы, интересы и секреты. Обратил внимание, что, радуясь пополнению – появлению в Кареловке Коли Мельникова, они были чем-то испуганы и озабочены. Не исключено, что им передалось, то что волновало меня в первую ночь. Они не могли не знать, как я оказался на дальнем Севере, что испытал. Наша земля слухами помнилась.
Осень выдалась теплой. “Вакол разліўся “залаты пажар”. Любата. Дети старались поскорее выбраться на улицу. Выполнив свои обязанности по дому, спешили на небольшой лужок между колодцем и сажалкой, где заводили игры. Бегали наперегонки. Прыгали. Боролись. Одновременно присматривали за малышами.
Позвал лес. Там, собирая ягоды, орехи, грибы, забирались на деревья играли в прятки, гоняли зайцев. Разводили костры. Пекли картофель. И самое желанное – зажаривали налившиеся зерном колосья ржи. Наведывались в обосновавшиеся на опушке леса цыганский лагерь. Наблюдали за пляской цыган, слушали песни цыганок.
Вошло в привычку что-нибудь приносить в хату с поля, из леса: щавель, опята (по заказу бабули), орехи складывались в сундук, оставлялись до Коляд).
И как гостинец бабушке – ягоды. Мастерил из коры молодых осинок кузовок и заполнял его земляникой, брусникой или черникой. Жаль было деревца – оно обычно засыхало. Но поучение такого подарка утешало и радовало.
Часто случалось и такое: собирали для бабушки луговые цветы. Знал, что она любит незабудки. И отправляла искать их. Приносил и васильки и ромашки. Букетик цветов трогал ее, вызывал слезы умиления. Приняв цветы, всегда ставил их в кружку с водой.
Интерес к цветку, почитание его сложилось на Осиповом хуторе не без влияния хозяина. Он и посоветовал мне приносить цветы бабушке Ульяне, маме и тете Дуне.
Ласковая осень, синь неба, доброжелательность и играх ослабляли напряжение, которое держало меня на привязи с тех пор, как я покинул лагерь. Понемногу начало стихать боль. Отступила тревога: рядом был Володя. Сердцем прикипел к Валеку, троюродному братику, старше меня года на три. Валек начал по-детски опекать меня. Приносил из своего сада сладкие яблоки, иногда ладки. Нас соединило сиротство: у Валека умерла мать. Женщина, пришедшая в их дом, относилась к нему, как в сказках мачехи опекают неродных детей: журят, бранят, спать не дают. Успокоение передалось юным хуторянам окружавшим меня, ставших моими друзьями. А вот к Марии Герасимовне успокоение не пришло. Несколько осинок и клен старой хаты все в золоте. Веселят. Радуют. На ее же лице печаль. Может быть ей на незасеянном поле видится желтая полоса созревшей ржи и жнеи на ней.
Около полутора месяца прошло с того времени, как я обосновался в Кареловке. Начал привыкать. Но беспокойство за оставшуюся в лагере семью давало о себе знать. Писем с Вологды не было, и вдруг в ночи, когда мы укладывались спать, скрипнув, отодвинулась дверь, и вошла мама. Вскочив с постели, к ней бросился Володя. Прижав его к себе, расцеловала, а потом меня, мама прилегла на пол возле уснувшей Мани, разрыдалась. Сначала возликовав, родня растерялась. Знали, откуда она вернулась. Не представляли только, как ей сейчас, как ей удалось вырваться из лагеря и добраться до хутора. Задумались: а что ее ждет. Неделю Аленка не выходила из хаты. Скрытно навещал отец, прятавшись то в гумне, то в лесу.
Но не обошлось. Мама пошла работать на сенной склад станции Чаусы. Стало легче бабушке, теплее нам. Ее схватили, когда возвращались с работы и спешно по этапу на строительство Беломор-Балтийского канала. Прошел слух, что маму взяли по доносу. К маме нас не допустили. Горе наше было безмерно. Не оставили в беде дети. Часто заглядывали к нам. Они были испуганы, подавлены. Видели, как страдали мы с Володей, как убивалась бабуля.
Из письма узнали, что на стройке канала мама встретилась с двоюродным братом Петра. Что это была за стройка, догадывались, но не представляли, во что она обошлась советскому народу. О том, что это был кромешный ад, унесший сотни тысяч людей, стало известно после крушения СССР. Об истязаниях, которым подвергались строители, позднее рассказала мама.
И снова мы с Володей и Маней без мамы. Забот у бабушки прибавилось.
Испытание на выносливость продолжилось: правление колхоза « Пятилетка» постановило выкинуть уцелевшую кулацкую семью – Марию Герасимовну с тремя внуками из обжитой хаты в недостроенную пятистенку. Состарившееся Егорчиково строение, реликвию рода Антипенковых, приговорили к сносу. Ее решили разобрать и перевезти в Броды, приспособив под амбар.
Не успели освободить хату от скарба, как приехавшие из Бродов на нескольких поводах колхозники сразу приступили к делу. Успели снять и вынести иконы. Бабуля, встав на колени, помолилась. Перекрестилась находящиеся в хате хуторяне, и мы – дети. На головы посыпался сор. Пришлось уходить.
Скинув прогнившую соломенную крышку и потолок, принялись за стены. Толстые бревна более чем семидесятилетней давности не поддавались. Взяли ломы и, стали крушить. Мужички насмехались, злорадствовали: ликвидировали, вырывали с корнем кулацкое гнездо. Но радовались не все. Проглядывали и сочувствующие. Хату перевезли, но не собрали. Бревна так и остались лежать под дождем и солнцем. А потом их растащили на дрова и спалили.
Выйдя из хаты, бабуля остановились у крыльца. Оцепенела. Пришла в замешательство. Но не заплакала. А я, Володя и девочки, обступившие ее, залились слезами. Досаднее, больнее всех было мне. Умирала хата, принявшая после лагеря. Рушилась стены, источавшие аромат собранных добрым милым человеком трав. Улетучивался приятный не одному мне запах натопленной печи.
И вдруг бабушка заголосила. Это был плач по уничтоженному семейному очагу, прощание с хатой, ставшей для нее родной территорий, местом, где появились на свет и выросли ее шестеро детей, где она хозяйствовала принимала гостей, откуда выходила “на жніво в поле”. Все вместилось в “галашеэнне”: и боль утраты “хатынькі” (слязою горкаю абліваецца”), и воспоминания, как “у люльцы калыкала маленькіх” и “песьні над імі спявала”, как свадьбы справляли. Дзяды отмечали, как “шанавала” и берегла хозяина, но “наляцелі чорны вораны”, “зацьмілі сонца”, и все отняли, обрекли на страдания всю семью. Вспомнила бабуля про своих “унучыкаў” “галубочкаў”, оглашавших хату детскими голосами. Плач Марии Герасимовой можно охарактеризовать как крик души белорусской крестьянки, опаленной установившимся бесчеловечным советским режимом.
Шли годы. Я не забывал об этом плаче-стоне, об обиде и горечи, о плаче-проклятии. И когда предоставлялась возможность встречаться с бабушкой после того лихолетья, я расспрашивал ее об “галашэнне, па хаце”. Пятистенка не была приспособлена для жилья. Пришла зима. Дымила и грела печь. Приходилось ночевать у деда Якова.
Горе обняло седую голову Марии Герасимовны. Она растерялась. Страх сковал душу женщины, на долю которой выпало столько невзгод. Как то, когда к нам пришла тетя Аня, у нее вырвалось: «Кровь стынет, леденеет в жилах». И было отчего: на ее попечении оказалось трое малолетних детей Елены. А их надо кормить. В хозяйстве кроме двух курочек ничего не осталось. Выгребли зерно и даже картофель. Мать арестована и направлена строить канал, который пугает людей. На севере в спецлагере – сваты Иосиф и Ульяна. С ними зять Саша, его три брата и сестра. Скрывается от преследования муж и младшая дочь Ольга. Бедствуют две другие дочери Анна и Глаша. Их семьи раскулачены.
Из когда-то большой и обеспеченной семьи на хуторе осталась одна никем незащищенная и нищая Мария Герасимовна.
Как выжить? Силы бабушки на исходе. Пришлось решиться. Маню взяли в Благовичи Суремкины. Володю согласились приютить в Голочево Разумовы.
Когда подопечные внуки находились возле Марии Герасимовны, теплели ее глаза, в каждой морщинке лица светилась доброта.
И вот с бабушкой остался одни я. Это как-то расслабило ее, испугало. Нельзя было не заметить: душа разрывается от боли. Она страдает, не находит себе места, не знает куда деться, за что приняться. Ей могло показаться, что Володя или Маша где-то здесь. И тогда: «Машенька!...»
В те дни, когда мы все собирались на хуторе – « В отчем доме», она ликовала. Но такое случалось редко. Обычно мы были раскиданы по разным углам, порой далеким от хутора.
Кулацкие дети Коля, Володя и Маша сделались скитальцами, лишившись постоянного места жительства, их вынудили менять пристанище: переходить из одних семейств в другие. Но обрекая детей на мучения (физические и моральные) скитания, как это не парадоксально, позволили им выжить, конечно, не без потерь. Родственники, а также близкие, сердобольные земляки, приютившие в разное время сирот, уберегли их от многих бед, в частности как мне думается от бродяжничества.
В ссылку на Север в 1929 году с раскулаченной семьей отправили и меня. Малютку сестричку Маню и четырехлетнего братика Володю выхватили тети, проживавшие в Благовичах и Залесье, и, несомненно, подарили им жизнь. Уверен, что ссылку они не перенесли бы. Маня и Володя стали первыми детьми-скитальцами в нашем роду. Я присоединился к ним после бегства из лагеря.
Марии Герасимовне не по силам было, взяв к себе сирот, содержать их. Приходилось расселять. По несколько недель или месяцев жили у одних родственников, потом перебирались к другим, как правило, из-за трудностей, связанных с отсутствием продуктов. Но о местонахождении внуков бабуля знала и, наверное, только она одна, и держала их под наблюдением, как говориться, не спуская глаз. В случае, если с внуком утрачивалась связь, или он терпел лишения, нуждался в поддержке, бабушка незамедлительно навещала его. Когда находившаяся у тети Ани в Залесье Маша прихворнула она, прихватив меня, бросилась туда и помогла поставить внучку на ноги. Она навестила меня в Благовичах, чтобы узнать, как мне живется там, не бедствую ли я, помолилась в местной церкви. А когда уходила, смахнув слезу, перекрестила и меня.
В моем обрамленном горем детстве Благовичи явились светлой полоской. В этой большой с церковью деревне километрах в двенадцати от Кареловки я задерживался не одни раз на продолжительное время, порой до года. Утомленный переживаниями, там на время остывал, забывался о своей беде.
Тетя Прасковья и ее муж Андрей Суремкин, церковный староста, были внимательны к племяннику. Любили. Не отделяли от своих детей Коли и Лиды, с которыми я подружился. Ставили в один ряд с ними. С Колей ловили раков, пасли коров. Ходили в гумно кормить голубей. Собирали в березнике землянику и грибы. Отбивались от задиристых мальчишек.
В свободное от детских забав время рылся в церковных книгах, заполнявших большой сундук на чердаке просторной хаты. С дядей Андреем ходил на богослужение. Как бы возвращался в отобранное детство. Но увиденное и осознанное при раскулачивании прорывалось в думы и поступки. Мои опекуны не могли не заметить вспышек страданий, но не подыгрывали им. Мне было хорошо. Уютно. Но к бабушке на Егорчиков хутор тянуло, звало.
Рвался и однако с Благович не убегал. Отпрашивался. Знали, что рискую, но отпускали. Надеялись на хороший исход. Иногда провожали километра два за деревню. Получив добро, тотчас пускался в дорогу. А она была для хлопчуна моего возраста длинной и сопряженной с опасностями. Протянулась через пять деревень, пересекала лес.
Шел босиком, спешил, шел несмело, сбавляя шаг в деревне вслушивался боясь напороться на непредвиденное, что могло замедлить мой переход. Страшился. Удалью не отличался. Случалось, обливался холодным потом. Волосы могли встать торчком. Это когда настигала ночь, или возникала «нечистая сила». А вот грозы не боялся. Вспышки молнии и раскаты грома, теплый дождь очищали и детскую душу.
Однажды в Благовичском лесу повстречался с волком. Он перебегал дорогу, по которой я шел. Сробел, врос в землю. Заметив меня, волк остановился, с любопытством оглядел, и, вскинув голову, рыкнул, и исчез в зарослях.
Проходивший по деревне одинокий мальчишка, похожий на пастушка, когда-никогда привлекал к себе внимание жителей. Присмотревшись, изредка признавали (не знаю, по каким приметем), говоря : «Осипов внук», «Внучок Осипа Мельникова», «Сашкин сынок». Звали в хату. Угощали. Предлагали переночевать. Замечал, как при моем приближении мужички с улицы, окинув взглядом не слабее волчьего, уходил в хаты, захлопывая двери.
На полдороге в деревне Вилейки жили родственники Тита Разумова из Голочева. Проходя через, деревню, всегда заворачивал к ним. Сытно кормили. Оставляли на день-два у себя. Давали на дорогу. Благословляли. Уходил свежим, бодрым.
По пути из Благович в Кареловку, в ставшую родной обитель, домой не в силах был пройти мимо Бродов, не взглянуть на Осипов хутор, где я родился и прожил до шести лет. Этот уголок земли я посещаю часто, чтобы не прервать с ним связь, встретиться с людьми, не утратившими стыд.
В Бродах немного поодаль от деревни жили бездетные Клим и Мария. Никто, пожалуй, не привечал так душевно, как они. Стоило мне войти в их маленькую хатку, как они усаживали за стол. Клим кульгал (ходил на деревянном протезе) к ульям и приносил полную миску сотового меда. Ешь до отвала. К нему подавались ладки. Запивал хлебным квасом и отвечал на вопросы, касающиеся моего житья-бытья. Клим и Мария были очень любопытны в самом хорошем для меня смысле. Хотели все знать о нашем мученичестве…
Не одна семья проявляла внимание к маленькому изгнаннику односельчанину. Давала о себе знать еще не угасшая совесть. Исключительным хлебосольством отличались в отношении к обездоленным семьям Антонова и Пелагеи Антипенковых.
Зло, но с оттенком боязни поглядывали на меня местные активисты. Но таких, к счастью, в моей деревне было немного. Запомнился своей решительностью и нетерпимостью к классовому врагу Угольков. Но он в основном орудовал в Голочево…
А хутор… Через усадьбу проходила дорога. Но шел обычно не по ней. Обнимал хутор. На этот раз заглянул. Он жил, но в другом измерении. Двор не убирался. Хозяйственные постройки полупусты, грязны. Сирень поломана. В главной хате живут незнакомые люди. На их лицах уловил неловкость и испуг, моментально перешедшие в резкую враждебность Кинулся привязанный цепью черный пес.
Новую хату, которую когда-то получил в наследство отец, теперь занимала с маленькой дочерью Вера. Дядя Максим развелся с ней до раскулачивания. Зашел. Встретили как родные. Наведывался еще не раз. Всегда оказывали радушный прием.
Родное гнездо покинул удрученным запущенностью усадьбы и испуганным наступом тления. И обрадованным знакомством с Верой и дочуркой Оксаной, милой девочкой. Все-таки наша кровь. Побывав в бане, ухоженной, где какое-то время недолго жила наша семья и в которой я чуть не сгорел. Все взрослые были на молотьбе, захлестнула печаль.
Возвратился с «побывки» внезапно. Для бабушки как снег на голову. И так почти всегда, бабушка не ждала. Мой приход ее больше напугал, чем удивил. Ласково прижимая к груди (по ее словам) мою «белокурую» головку, целуя спрашивала: «Как добрался, мой птенчик?», «Не притомился ли ты мой ненаглядный внучек?», «Как дотянулся до нашей хатушки?».
Узнав о моем пришествии моментально возникли маленькие родичи. Впопыхах (сорвался от домашних дел) прибежал Валек. Порадовал верностью дружбе, теплотой. Пришлось Марии Герасимовне доставать из печи чугунок тушеного картофеля.
Погостил у бабульки три дня и отправился в Благовичи той же дорогой, через деревни и лес. Это были счастливейшие дни. И не только тем, что хозяйка кормила бабкой и поила из глека душистым из запаха ароматных трав чаем. Скорее безмерной лаской, мягкостью и умильностью. Уходил, потрясенный ее душевностью, сожалел о разлуке, пусть даже временной, знал, что вернусь.
Во время скитания по весям и хуторам приходилось встречаться со многими людьми. Все они интересовались судьбой моих раскулаченных родичей, прежде всего высланных. Вспоминая, похвально отзывались о них, но с особенным почтением говорили об Иосифе Мельникове – хозяине и человеке, и Марии Герасимовне – врачевателе и песеннице. Сочувствовали постигшему их бедствию, кляли, что отняли землю, отторгнули от крестьянского труда.
И, конечно, говорили о безотцовщине детей, о моем одиночестве, жалели «сиротинушку», «сиротку», «сироту», тяжело вздыхая, пуская слезу. Постоянное напоминание о сиротстве почему-то обижало. «Круглый сирота». Получалось, что меня ставили в отдельный ряд, отлучали от живущих и действовавших земляков. А мне хотелось быть вместе с ними. А вот с уст бабули слова «сиротинушка» срывалось редко, и не столько с оттенком сострадания, скорее с упреком тем, кто сделал их сиротами.
Сиротство кулацких детей – это трагедия, удар судьбы, это плач и стон обездоленных крестьян.
Маша на «побывке» в Залесье у тети Ани, Володя – в Голочево у Разумовых. Вижу: бабуле худо. «Свет не мил» - сказала она навестившей нас соседке. Неспокойно на душе и у меня. Но милая старушка не запаниковала. А кто сбережет внука? Стараюсь быть поближе к ней. Как могу утешаю, помогаю: подметаю пол, приношу дрова, снимаю сохнувшее на улице белье.
И мерзнем, и голодаем в эту зиму дружно и вместе. И тревожимся вместе за всех отсутствующих, за дедушку Егора. Он перестал появляться в хате. Узнали, что его усиленно ищут. Не раз наведывались к нам. Ясно, что хотят сослать или посадить в тюрьму как социльно-чуждого и опасного. Это Егорушко-то! Он с дочуркой Олей скрывается где-то на земле другого сельсовета.
Все заботы, которые наша мамка делила между тремя внуками, теперь сосредоточились на Коле. И лаптики просушиваются, и постелька мягкая, и прикрываюсь теплой пастилкой. Только вот рядом с собою не нахожу Володи.
Не оставляет бабушка меня со своими тревогами и горькими думами. Не хочет, чтобы болела душа. Стараемся отвлечь, унять беспокойство, опасения. И воспоминаниями об ушедшем в далекое прошлое времени, когда она служила у помещика а Клинах. И сказками. Говорила сказки о зверятах. Заслушивался ими. Внимал и калыханкам, которые она напевала вполголоса. Близко к сердцу принимал и песни глубоко под присмотром Марии Герасимовны, я оказался погруженным в ее духовный мир, который раскрывался через белорусский фольклор. Бабуля была знакома хорошо с годовым циклом обрядовых праздников. Но особенное пристрастие она питала к жниву. Досконально знала жнивную обрядность и все связанные с ней песни.
И еще. Она проявляла интерес к заговорам. Сама заговаривала от ветрянки. Владела ритуальными действиями, сопровождавшимися в этот заговор. На припечке зажигала лучину. Потом наливала в сковородку воду и гасила в ней лучину. Дымившей лучиной обводила лицо ребенка, пораженного ветрянкой, произносила слова заговора. К ней на излечение приводили больных едва ли не со всей Могилевской области.
Но ее душа сильнее всего тянулась к лирической песне. Скажу, что лучшей песенницы в нашем крае не было.
Зиму не ожидали как гостью, как утеху для детских забав. Время было напряженное. Накал волнений достиг предела. Но зимушка не оставила меня равнодушным. Как-то рано утром посмотрел в окно и увидел покрытую за ночь землю белым снегом. Картина очаровала. В сердце пришла радость. А через несколько дней восхитил узор, вытканный на оконном стекле морозом. “Легкай рукой на шабіне, узоры мароз ытыкае”. Солнце и мороз позвали маленьких хуторян на улицу. Достали санки. Катались с горки. Становились на деревянные коньки. Но шумных, веселых игр не заводили. Не до веселья было и детям.
Все постигал через мою милую старушку. От нее узнал о наступлении Коляд и Рождества. Старательно убрала хату. Накрыла на стол. Поставила постную кашу (Куттю). Помолились. Поужинали. На другой день в окно постучались соседки и пропели калядные песни в честь хозяйки:
“Добры вечар,
шчодры вечар.
Усім людзям
На задроўе!...”
Бабуля пополнила мои скудные детские представления о «Калядках блинах ды ладках». Живо воссоздала у нас Каляды. И не только (блины с салом, колбаски, палюшки са смятанаю…) и калядные вечера с гаданиями, но и песни с пожеланиями.
Зиму выстояли. “Пачуўся “подых вясны”. Зажурчали ручьи. Начала освобождаться от снега земля. В окна заглянуло солнце. Потеплело в хате. Хотя весна и не сулила облегчения, взгляд бабули повеселел.
Однажды , взяв за руку, повела в поле: «Давай, внучек, послушаем жаворонков». Пришли, жаворонки облюбовали небольшой клочок пашни, с которой осенью убрали овес. Вспархивая один за одним с земли, они свечкой поднимались в поднебесную синь, и, переливаясь, громко звенели. Звенело Жаворонкове сердце. Мы долго слушали эту милую жаворонковую песню, тронувшую и меня, и, несомненно, мою бабулю. Но она о своих переживаниях и думах ничего не сказала. Уверен, что песню жаворонков бабуля воспринимала и как благовест весне, и как боль за отнятую у нее возможность обсевать свою землю. Послушали… А она все вглядывалась в пажить. И догадался я : хочет увидеть зазеленевшее жито. Но его не было. “Хмурнее твой погляд вачэй – яскравы. Чакаеш ты і тужыш ты – яго няма”. Так передал нетерпение, состояние ожидания жнеи-крестьянки поэт А. Соловей. Не возьмет она серп, который висит на стене хаты, и не выйдет с ним на пожелтевшую нивку моя бабуля. И по пашне не пойдет гаспадарыней. Засмутилась.
Нас, маленьких хуторян, позвал “звон і грукат” ручьев. И через некоторое время босый гурт помчал в лес. Захотелось понаблюдать за тем, как вороны строят гнезда, а то и добраться до них за яйцами.
Лес усыпали подснежники. Уговорил детвору собрать для своих мам “мілыя, мілыя сінія кветкі”. Принес букетик подснежников своей бабушке и я. Приняв букетик, ласково погладила по голове, поцеловала. Обыкновение одарить цветами сначала одну бабулю, потом другую стало моим горячим душевным пристрастием. Особенно мне полюбились подснежники. Может быть потому: “Кветак есць шмат за вас прыгажэй, толькі, пралескі, вы сэрцу бліжэй…” (Н. Арсеньнева).
Зацвили сады, наполняя медовым ароматом. Гудят пчелы, минуя пустые ульи (калоды). С грустью вслушивается в пчелиное гудение бабуля.
Минул год, как остались без мамы. Отняли силой. Загнали строить проклятый канал. Изредка давала о себе знать в коротких письмах. Сквозь скупые строки просвечивалась полное лишений существование. Из писем узнали, что она убивается по деткам-скитальцам, горюет по раскулаченным родичам.
Как-то маме удалось переслать коробочку леденцов. То-то было радости мне, и хуторским ребятишкам. Жаль, что нельзя было поделиться с Володей и Маней. Сердце изнывало от тоски по маме. Как мне хотелось притулиться к ней, посмотреть в глаза. Беспокоился и за папу, не подавшего вестей из Вологодского края, где он со своими братьями валил лес.
Не знали, что большая беда стояла у порога: папа и мама совершат побег из ссылки. А мимолетная радость встречи обернется большой бедой, страшным испытанием.
Разнеслись запахи мяты и чабора. Над желтой пеной цветущих лип закружили рои пчел. Забушевала трава. Прогремели грозы с проливными освежающими дождями. Однако радости лето не принесло. Забот у хозяйки хутора прибавилось. Пришлось заняться прополкой грядок, засеянных гордниной с позволения колхоза. Я стал в ряд с бабулей.
Не зазвенели косы. Луг остался не скошенным. Пустовала земля, где недавно росли рожь, ячмень, овес. У Марии Герасимовны как она призналась “зашчымела сэрдца”.
А теперь о том, как я стал пастушком. Бабуля не пускала. Но заупрямился и пошел. От темна до темна с пугай босый по росе и колючему ржищу доглядал двух коров и трех овец двоюродного дяди Антона. За это кормили: на завтрак получал миску затирки или щавеля, на обед краюшку черствого хлеба и бутылку молока, на ужин вареный картофель в мундирах и кружку простокваши. Обещали в праздничные дни “гарачые аладкі” и сладкие яблок из сада. Поверил. Не дождался. Не даром говорят: “Обяцанка-цацанка, а дурную радасць”. Бабушка заметила, что за время пастушества я похудел. «На твоем лице, мой внучек, - тяжело вздохнув, сказала она, - вырос мох». Узнав, что меня кормят снятым молоком, рывком забрала с найма.
Мучительно тянулись дни. Кормились овощами с грядок. Налегали на бурачки. С кошыком на рассвете ходили в лес за грибами. Молоком делились семья дяди Якова. Не забывала нас и тетя Прасковья из Благович. Она приходила за десять километров с увесистой сумкой за плечами.
Спать укладывались рано. Утомляли работы. В одну из летних ночей разбудило легкое постукивание. Отперев дверь, бабуля оторопела. Вскликнула: «Алена!». Вошла испуганная, растерявшаяся мама. Вскочив с постели, я кинулся ей на шею. У мамы подкосились ноги.
Неожиданное появление мамы обрадовало, не менее испугало. Ложились и просыпались в тревоге. О побеге сказали самым близким. Из хаты мама не выходила. Вдруг решила объявиться. Попросилась на работу в колхоз. Не отказали. Показалось странным. Пошла в поле: полола, убирала лен, пасла коров. Вскоре дядя Андрей привез из далекой вески Машу. Как мы все ликовали. Надо было видеть маму. Казалось, все устраивается.
Тучи сгустились, когда стало известно, что из лагеря совершил побег папа. Он скрывался в Голочево у сестры Марии. Первым с ним увиделся Володя. Отправились на встречу с папой и мы с мамой. Когда вошли в Титову хату, у папы на коленях сидел Володя. Обнялись, расцеловалась, прослезились. На хутор вернулись с Володей. Прощались с болью
Мама шла, взяв в свои руки мои и руки Володи, крепко сжав их. Не трудно догадаться, какие чувства мы испытывали. В пути застала ночь. Двигались по дороге, связавшей в дни беды Голочево с Егорчиковым хутором. По этой дороге меня доставил на хутор дядя Тит, он же забрал отсюда в трудную годину Володю. И вот теперь двух изнуренных мальчиков ведет мама на разграбленный дедов хутор, где они нашли приют у бабули. Она ждет их вместе с мамой. Шли молча, погруженные в свои думы, вглядывались в мерцающие звезды.
Начало улавливаться дыхание осени, моей второй осени в Кареловке после кулацкого лагеря, с которого вернулся. Листья на деревьях окрашиваются в багряно-золотой цвет. Над сжатым полем плывет паутина.
«Беглянка», как стали называть маму после побега с Беломорканала, упрямо, без отдыха продолжала зарабатывать тяжелые трудодни. Стало легче бабуле. Многие обязанности по дому мама вязала на себя. Купала и обмывала деток, всех обстирывала, зашивала дыры в одежде-тряпье. Бабушка хозяйничала, действовала у печки и на огороде.
Я и Володя как бы прилипли к маме. Соревновались, кто проявит большую заботу о ней, докажет преданность. Не всегда успевали проводить маму утром на колхозную пашню, просыпали. И не пропускали ни одной встречи, когда она возвращалась с работы. Ожидали на опушке леса, приходили даже с полевыми цветами. Рада-радешинька была побыть с мамой сестричка. Ласкала и нежила нас мама, безмерно, стараясь, наверное, наверстать, а может быть, возместить то, что не додала.
Самое важное и желанное для нас детей было то, что мы воссоединились с мамой под одной крышей, да еще под чьей. К сердцу начала подкрадываться радость. Затеплилась надежда на лучшее. Думалось, что бесприютная жизнь может кончиться, войдет в нужную колею. Но собраться с силами, оправиться не дали.
Мама не один раз наведывалась в Голочево. Однажды меня взяла с собой. Но отца в хате дяди Тита не застали. Ему нашли более надежное место – тюрьму в Чаусах.
Стремясь укрепиться, большевистская власть действовала решительно и беспощадно в отношении к крестьянству, проявляющему недовольство к раскулачиванию и коллективизации. Подавлялось малейшее сопротивление. Вылавливались кулаки, бежавшие из ссылки и тюрем. Широко практиковалось доносительство.
Как брали папу, скрывавшегося в Голочево, не знаю. Упрятов его в тюрьму, пришли за мамой.
Бабушка, мама, Володя и сестричка спали на полу. В полночь в дверь громыхнули. Все враз проснулись – «гостей» ждали всегда. Мама, вскочив с постели, быстро оделась, и, отрыв окно, хотела выпрыгнуть. «Стой, Алена, буду стрелять!». В лицо уперся ствол ружья. Начали крушить дверь. Бабушка открыла. Оттолкнув ее, два дюжих местных активиста, вскочили в хату и кинулись к маме. Схватили за руки. Разгневавшись стала вырываться. Плач уняла. В хату вбежал тот, что стоял на страже у окна, начал удерживать маму. Мы с Володей бросились к маме, схватились за нее: «Не забирайте! Не дадим!». Приказали собираться, складывать вещи. С плачущей Маней на руках, бабуля стала что-то увязывать в узелок. Только когда нас силой оторвали от мамы, она горько разрыдалась.
Повели на улицу. Усадив в телегу, ударили по лошадям, ринулись в темень. С силой захлопнули дверь. Это был страшный кошмар. Нас охватил ледяной ужас.
В хате установилась гнетущая тишина. Окаменели сердца. “Ад болю ў меня сціснулася душа”. Казалось, на опору рассеянной (раздробленной) семьи, на хранительницу родства, на кормилицу нашу нахлынули чувства, вместившие все выстраданные за годы гонений (преследований). Но она не заголосила, как делала всегда, когда подступала беда, а заплакала как бы в себя, заплакала неутешно, тихими слезами залились и мы, дети. К утру уснула одна Маша. Как только рассвело, пришел Валек, мой троюродный братик, жалостный, с покрасневшими глазами, снял шапчонку, спросил: «Где тетя Лена?». Чуть позднее заглянули Надя и Степа, дети Якова.