"Было в хате место, которое особенно почиталось. Это “чырвоны кут” отведенный для икон. На иконы вешались вышитые ручники, называемые «набожниками». Каждая икона была как бы одета. Перед местом с иконами вся семья от мала до велика благоговела. К углу был придвинут длинный стол. Прежде чем сесть за стол завтракать, обедать или ужинать, все оборачивались лицом к иконам, совершали короткие молитвы. Слова произносил вслух дедушка, но знали их все, и беззвучно повторяли.
Дед и бабуля ежедневно возносили молитвы особно. Лежа на кровати, я наблюдал за молением, вслушивался в их разговор с Богом, хотел понять его. Улавливал не страх перед Всевышним, а уважение к нему, надежду, что он заступится за всех нас. Они просили Бога неистово. Но если дедушка раньше, обращаясь к Богу, говорил: «Помилуй меня грешного, то теперь же: «Святой, бессмертный, помилуй нас». Молился он поздно вечером и рано утром стоя, одевшись во все чистое.
А бабуля молилась в ночи. Поднявшись с постели, в нижней сорочке становилась на колени. Чтобы нас не разбудить, слова молитвы произносила шепотом, нараспев. Она просила Иисуса Христа, Сына Божия, Святого и Бессмертного за своих детей: двух дочерей и четырех сыновей избавить от лукавого, одарить силой и здоровьем мужа, хозяина и кормильца. С еще большей экспрессией просила не сиротить внуков, малых детушек, не дать в обиду своих ребятишек.
Мама и тетя Дуня были набожны, но в своих проявлениях чувств сдержанны. И они уповали на Бога, просили поддержки.
По мере того, как приближалось выселение, эмоциональный накал молитв возрастал. Его можно обозначить такими словами, как «трепет», «каменеть», «застывать», «цепенеть», «замирать», «замолкать». Молились могутному Богу, надеясь, что он услышит их.
Встревоженное женское сердце в это трудное время обращалось к детям. Внимание к ним было обостренным – горстке детей грозила опасность. Бабушка, Мама и тетя Дуня не только молились за спасение наших душ. Они старались отвлечь от испуга, вывести из состояния возбуждения, занять чем-либо, развеселить, лучше накормить, окружили лаской: “голубе ты мой”, “родненькі-каханенькі”, “малайчына”, “разумнік”, “анел мой”, “ясічка”. Обнимали, целовали. А что бы успокоить, пели деткам калыханки. “Баю-баю, маленкі”, “Люлі-люлі, усе дзеткі паснулі”, “Хадзіў коцік…”. Калыханки предназначались Мане и Валоде. Часто и с душой их исполняла мама. На лице маленьких блестели слезы радости. Дед для каждого из нас находил занятие, мог затеять игру, гладил по головке, не упускал случая рассказать сказку.
Детей любили, оберегали па-нашаму, “па-беларуску”: нежно, ненавязчиво, но беззаветно, подвижнически.
По-белоруски строили и свои отношения взрослые. Они основывались на доверии и уважении, мягкосердечности, на слаженности в поступках, на морали, увековеченной в белорусском фольклоре: пословицах и загадках, в легендах, сказках.
“Той люд жыве, хто свае песьні мае” – говорил Ф. Богушевич. Хранительницы домашнего очага знали белорусские лирические, свадебные, шуточные песни. Но теперь было не до них. Иногда прорывались песни, проникнутые печалью, горечью и обидой. Случалось, что песенки помогали успокоить деток.
Дедушка поддерживал сказками. Когда надо было дать совет, вразумить, оспорить что-либо находил нужную пословицу. Несколько пословиц запомнилось.
Помню очень давно удивила и подтолкнула к размышлению, может быть даже повлияла на формируемое сознание пословица: “Паміраць збірайся, а жыта сей”.
Глубокий народный оптимизм, присутствующий ее контексте, забота а всеобщем счастливом и обеспеченном будущем, человечность, вызывали у нас соответствующие мысли, создавали атмосферу взаимопонимания, душевной близости, совместной ответственности за каждый поступок, за каждое слово и любую, даже невысказанную мысль.
“Прыгожыя”, ласковые слова взрослые говорили не только детям. Они называли друг друга уважительно: “малайчына”, “братка-белерус”, “галава”, “цуд”, “сястрыца”, “суседачка”. Это исконно белорусские слова.
Бабуля, обращаясь к маме и тете Дуне, к гостям, к знакомым, воздавая им хвалу, признание могла сказать: “разумніца”, “любачка”, “сонейка”, “зорачка”, “прыгажуня”.
Хуторяне участвовали почтив во всех известных в Беларуси обрядовых действиях, но в нашей семье особенно почитались “Гуканне вясны”, “Троіца”, “Вялікдзень”, “Купалле”, “Радуніца”, “Жніво”. Особенно почитались “Радуніца” и “Дзяды”.
Я был очевидцем многих совершаемых обрядов, но лучше других запомнился, запал, в душу “Валікдзень”. Все привлекало и волновало в этом празднике.
Ликвидируя кулака на Беларуси, большевики уничтожили национальное достоинство, национальное сознание.
В нашей хуторской семье утвердился культ личности моего прадеда Кирея Мельникова. Им гордились, ему поклонялись, на него равнялись. На стене горницы висела в рамке большая фотография, на которой был снят с ближайшими родственниками Кирей. Внешность и него была исключительно колоритная, соответствующая его волевому, несколько буйному характеру. А человеком он слыл справедливым и порядочным.
В живых прадеда я уже не застал. Но уважительное, восторженное отношение к нему передалось мне. Я благоговел перед ним. Испытывал трепет, когда на его могиле отмечали Радуницу.
По свидетельству людей знавших Кирея, он участвовал в русско-турецкой войне, за храбрость был награжден Георгиевскими крестами, получил пенсию и надел земли. Вернувшись в деревню, перестал заниматься сельским хозяйством, вел несколько беспутный праздный образ жизни: приобретал бричку и двух коней, и разъезжал по гостям. Надел земли поделил между тремя старшими сыновьями. Два младших сына Кирея были принятии на службу в царскую гвардию. По слухам в годы гражданской войны находились в Белой армии. Один из них перешел на сторону красных, был начальником милиции в Чаусах. Скрывшись от ареста, подался в Слуцкое войско.
Жили Мельниковы по правде и чести, трудились, не покладая рук, и как написала Лариса Гениюш, выращивали:
“Ураджай шумлівы на палях…
Авес вясцісты, нівы жыта,
Пшаніцы звонкае калоссе…
І шмат дароў багатых у восень
з зямелькі плодна-сакавітай.
І хаты роднае парог,
красу дзяўчатам нашым мілым,
а дзецюкам – буйную сілу –
усе гэта даў нам добры Бог.
Даў накведзь белую садоў,
багацце песняў мілагутных,
а ў сэрдцы даў агонь пякуты
кахання на зямлі дзядоў.
І даў загад нам добры Бог:
каб кожны моцнаю рукою
араў загон ды сеяў волю
і Родную Зямлю сцярог”.
Выполняя «ЗАГАД» доброго Бога, берегли как зеницу ока унаследованную от дедов землю. Хутор, и все, что окружало его: постройки, двор, сад, колодец было согрето их любовью.
На основе этого великого чувства и формировалась настоящая любовь ко всему национальному, ко всему белорусскому.
Сколько могли б совершить полезного и для себя и для Беларуси, если бы жили, установленным далекими предками порядкам?!
Но судьба повернулась к нам своим Чорным боком.
Крестьянская семья Мельников лишается “зямлі дзядоў”, с которой была связана душой и сердцем, и выселяется с родного хутора.
Слухи о готовящемся выселении поползли еще до того, как крестьян начали загонять в колхозы. Беспокойство пришло в семьи, считавшиеся зажиточными, обустроившими свой быт. На них положили око сельские и районные Советы. Стали душить налогами. Крестьян охватило смятение. По ночам к нам приходили хуторяне держать совет: как спастись, куда съехать. К операции по выселению готовились и власти. Ночью в нашу хату ворвалась милиция и взяв под стражу деда и четырех сыновей и на телеге, в которую впрягли нашего Сивку, недавно вырвавшегося из колхозного сарая, завезли в Чаусы, где заперли в Пречистинской церкви. Прихватили и самого старшего из детей. Правда, через несколько дней деда и меня отпустили.
Домой добирались пешком. Прошли босыми километра полтора по булыжникам улицы и выбрались из города, минивав железнодорожную станцию Чаусы, ступили на полевую дорогу, ведущую в деревню Броды. Солнце близилось к закату. Дед остановился. Перекрестился, мы тронулись в путь. Шли не спеша. Мягко сжимая мою руку, дед рассказывал забавные происшествия из своей селянской жизни. Улегся испуг. Снялось напряжение и прошла усталость. На душе стало легко и свободно. Вот и наш хуторский дом. Дрогнуло детское сердце. Обеспокоилось нашим отсутствием, бабушка, мама и тетя Дуня, выбежав на крыльцо, всплескнув руками, начали нас обнимать.
И после нашего возвращения тревожное ожидание, страх не покинули нашу поредевшую семью. Ведь в неволе находились папа и его три брата. Беспокойство передалось нам – детям. Перестали играть с мячом, и даже в жмурки.
Женщин захлеснули кошмарные сновидения с жутким исходом: бесследным исчезновение родных, преследованием вольчей стаей, чудовищами, избиениями (обычно представителями власти) и даже гибелью близких, чаще всего детей: тонут в воде, вязнут в болоте, сгорают во время пожара.
Происходящее в сновидениях было обращено к тогдашним событиям и людям, вызвано глубокой боязнью за завтрашний день и за будущее. Бедные крестьянки просыпались в ужасе, вскрикивали, а потом не могли уснуть, придя в себя рассказывали об увиденном, пытались разгадать его тайный смысл. Надолго запомнились им страшные сны. Они оказались пророческими. Постаревшая тетя Дуня, проживавшая на Украине в деревне Вороньково, когда мы с сыном Андреем навестили ее семью, вспоминала как-то о снах которые она видела перед выселение. От душераздирающих картин в сновидениях стыла кровь, немели ноги, мороз пробегал по спине. После ночного бдения все валилось из рук. Проговорили всю ночь.
От вскриков пробуждался и я, и, прижавшись к маме или бабули, вслушивалься и их, превываемые глубокими вздохами, стенениями, истории о снах. Разделял их страх и горе. И не только. Сновидения вошли в мой ночной детский сон. В них не было чудес. Все происходило в нашей усадьбе. Я был неравнодушен к коням, ласкал их, старался подружиться с ними. И они пришли в мои сновидения. Но только в ином качестве. То их похищали цыгане, но они вырывались, прибегали на хутор, доставляя мне несказанную радость, то их пытались забрать в колхоз, а я не давал. Отстоять своих любимцев и во сне помогал Валет, мой верный друг. То я шел в поле, где красовалась рожь, рвал васильки для бабули и мамы. А еще я ловил бабочек, ходил с дедом в лес попить березового сока – “живую воду” нашего края.
Став взрослым, а потом и убеленным сединой, лишь четыре раза навестил дедушикин хутор и увидел, что от него осталось. Но хутор в своем первозданном виде запал навсегда в мою память, остался жить в моем сердце, в думах моих. Едва ли не каждый год, и даже во время войны, он являлся мне в сновидениях чаще всего в образе Хаты, нашего семейного жилища, где за очень короткий срок много испытал, увидел, пережил и осознал.
Во сне шел на хутор всегда с одним намерением увидеть Хату, убедиться, что она еще стоит, узнать, в каком она состоянии. Приближаясь к Хате, единственном оставшемся строении на хуторе, вглядывался, прикидывал, не изменился ли ее внешиний вид. Подойдя к Хате, обследовал лицевую стену и окна, “І хаты роднае порог”. Входил в Хату с “порога”, через сенцы, входил осторожно, сильно волнуясь. Хата всегда оказывалась пустой. Одни стены. Осматривал каждый уголок, страясь найти какой-нибудь дефект, чтобы устранить. Если убеждался, что хата ветшает, что недолог ее век, уходил в сильном расстройстве. Больше всего волновало потеря надежды на продолжение ее существования. В хате ни разу не застал кого-нибудь из ее обитателей. А вот Валет иногда меня встречал радостным лаем.
Читая повесть В. Быкова “Знак беды” увидел свой хутор. Герои В. Быкова Сцепанида и Пятрок Багацьки живут в хуторской усадьбе Якимовщина з пунькай “ пры хляве, з істопкай” и с другими хозяйственными постройками, какие были и на хуторе Осипа. “А ў пуньцы жытняга ахопкі, сохнуць на вятры, чакаюць свае пары” (Васіль Быкаў. Аповесці. Балота. “Знак Бяды”. ГАБТ “Кніга”, Мінск 2001, с. 114).
И колодец, как и наш с “калаўротам з ланцугом”. “Вада ў калодзежы была смачная, заўжды студзеная і чыцюткая, як сляза. Гэтай вады не было тут нідзе…” (та же, ст. 115).
Хата, где прошло мое раннее (кулацкое) детство, из которой я рано вынужден был уйти «в люди», напоминает хату Багацьков. Многое из того, что стоит в хате Сцепаниды и Петрака на кухне, висит на сцене в большой комнате, чем накрыт стол, было в нашей хате.
Жизнь Сцепаниды и Петрака утром, днем и вечером проходит в тех же заботах, что и жизнь обитателей бродовских хуторян. (Там же, с. 116).
И двигаются по дому герои В. Быкова как и обитатели хутора Осипа.
“Пад ранак ен (Пятро) усе ж задрымаў, прачнуўся, пачуўшы тупат Сцепаніды па хаце” (Там жа, с. 185). А кто в нашей хате не слышал ранним утром “тупат” бабула Ульяны?
Такое совпадение объяснялось тем обстоятельством, что В. Быков, хорошо зная устройство хуторской усадьбы, и быт крестьянской семьи, умел все это художественно воссозадать.
Сновидения оказались пророческими. Хранительницы домашнего очага не обманулись: предсказали нашу общую судьбу – решение клацкого вопроса на примере одной семьи.
Предчувствие скорого выселения передали и видения другого порядка (м. б. миражи, галлюцинации): перед заходом и восходом солнца на небосклоне возникла широкая, освещенная оранжевым светом дорога, по которой двигались запряженные, груженые повозки, шли люди, а за ними тянулись гурты лошадей, коров и овец.
Эту картину наблюдали одновременно все живущие на хуторе, а также оказавшиеся на нем родственники. Прохор и Виктор видели ее, когда пасли коней (были в ночном).
Объяснения этому, безусловно, имевшемуся место явлению не нашел. Сам я не видел ни одну их этих картин, но рассказ о них услышал от нескольких человек.
Все указывало на то, что выселение неотвратимо и состоится в ближайшие дни. Выселение должно завершить раскулачивание, начавшееся мясяц назад изъятием собственности. Тогда на рассвете явилось батрацка-бедняцкая группа экспроприаторов и вывезла молотилку, сельхозинвентарь (плуги, бороны), упряжь, выгребла подчистую в амбаре зерно, угнала скот. К счастью папа не видел, как выносили его машинку. Не исключено, что он мог активно воспротивиться.
Мы с Володей плакали, когда уводили лошадей. Плакали не одни мы. А Бурка через день, оборвав веревку, которой был привязан, сбежал с колхозного подворья. Стал вторым в нашей конюшне. Был встречен радостным криком.
“Отряд” экспроприаторов действовал согласно “Секретной инструкции ЦИК и СНК СССР Циам и Совнаркомом Союзных и автономных республик, краевым и областным исполнительным комитетом о мероприятиях по выселению и раскулачиванию кулаков, конфискации их имущества. 4 февраля 1930 Совершенно секретно”. «Канвэер сьмерці. Дакуметнты. Сьведчані. Успаміны. «Наша ніва», Менск, 1997», стр. 53 – 57. Читаем: «… Конфисковать у кулаков средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, предприятия производственные и торговые, кормовые и семенные запасы, излишки домашнего имущества, а также и наличные деньги». И еще: «Вся организация доставки и сама доставка кулаков в отдаленные местности Союза ССР возлагается на ОГПУ».
Односельчане сопротивлялись коллективизации. Но их по несколько раз вызывали на сход, угрожали. Бедняков в нашей деревне не было, Середняки скоро сдались. Колхоз назвали «Пятилетка».
Напряжение в семье нарастало. Волнение било через край, доходило до сердца. Бабушка как-то призналась, что сердце у нее окаменело. Видел слезы на глазах дедушки, когда он, обнял меня и Володю, гладил нас по головкам. А что чувствовали папа, Максим, Прохор и Виктор, запертые в церкви в Чаусах? Наша тревога и боль передались родственникам из Благович, Голочево, Залесье, Егорчикова хутора, из самих Бродов. Часто навещали. Старались помочь, успокоить. Приносили съестное. Тетя Аня взяла к себя в Залесье полуторагодовалую Маню, а тетя Прасковья в Благовичи младшего братика Володю. Сколько слез пролила наша мама Аленушка, оставляя, пусть даже у сестер, свою «кровинушку» Маню и хрупкого трехлетнего Володю.
Семья Осипа осознала раскулачивание и ожидаемое выселение как утрату воли, как ограбление нажитого не одним поколение крестьян, как разрушение установившегося уклада жизни». Это приносило всем, от мала до велика, неисчисляемые страдания, вылившиеся, как мы показали, в неутихающую тревогу и взволнованность, в слезы, в жуткие сновидения. Но кулацкая семья не пришла в неуправляемое отчаяние, не была сломлена. Кулаков «распяли», но Беларусь осталась жить.
В этот страшный час выстоять, по выражению поэта Алеся Соловья, помог «Нязломліны дух дзядоў». И словом, и примером этот неодолимый дух поддерживал мой любимый, умудренный жизненным опытом, неподатливый дедушка. От старался сберечь честь и славу предков.
Умиротворяя женщин говорил: « У страха вочы вялікія», удерживал от отчаяния, звал к стойкости. Сохраняя выдержку, невозмутимость продолжал хозяйствовать: досматривал не конфискованный устроителями «новой жизни» скот, носил из колодца воду, убирал в саду, как ни в чем не бывало подметал двор, кормил голубей. И даже плел лапти. Сказывалась привычка всегда быть в работе. Бабушка и мама заботились о пище. Тетя Дуня поддерживала порядок в хате.
Перед властью не раболепствовали, измученные, истерзанные, сохраняя чувство собственной гордости, не шли на поклон, не просили милости. И навещавших родственников не старались разжалобить. Улавливалась обида, переходящая в ненависть к «асатанелай, азвярэлай» власти. С уст дедушки много раз срывалось: «Лепш памерці, чым у няволі жыць».
И вот настал час (денница), в тревожном ожидании котором мы жили несколько месяцев. Это было первое в нашей местности изгнание кулацкой семьи из своего жилища. Вероятно, его решили провести ночью. Не хотелось афишировать, чтобы не спугнуть не намеченных к выселению крестьян. Возможно, остерегались недовольства односельчан, сострадания к пользующейся уважением семье.
В эту ночь никто в хате не смыкал глаз. Полулежали, сидели, не раздевшись. За полночь ашалела залаял Валет. Скрипя, во двор въехала несколько подвод. Резко, требовательно постучали. Дед поднялся, запалил лучину. Открыл дверь.
В хату, оттолкнув дедушку, ввалилось несколько неопрятно одетых мужиков комбедовцев, похожих на тех, что раскулачивали. За ними вошел милиционер. Выделялся высокий мужчина в кожаной куртке и галифе. Назвавшись уполномоченным Антоновского сельсовета, объявил решение о выселении всей семьи Осипа Мельникова на Север. Поинтересовался, все ли дома. В том числе и дети. Называл по имени. Узнав, что двух малолетних детей «нет в наличии», ругнулся. Велел собирать вещи, сказал, что можно взять с собой.
Но сначала комбедовцы ринулись проводить обыск. Все перетрясли в хате. Искали, конечно, не оружие. Скорее всего, хотели схватить Георгиевские кресты Кирея и золотые монеты пенсии.
Заливаясь слезами, мама и тетя Дуня начали связывать в узлы нижнюю и верхнюю одежду, скатерти, полотенца. Складывали в отдельный недавно сшитый, мешок обувку, бросив туда плетеные дедом лапти. Находили сковородки, чигунки, миски, кружки. Дедушка разыскивал и складывал плотницкие инструменты, топор. Взял лопату. Прихватили немного муки, крупы, гороха и еще кое-что из провизии.
Помогала сестра мамы тетя Аня, заночевавшая на хуторе. Она была самым близким для нас человеком, можно сказать патронировала нашу семью. Не оставляла нас сирых своими заботами на протяжении многих лет, ни теперь, когда мы оказались в беде, ни в последующие нелегкие годы. Она приютила малютку Маню, и тем самым сохранила ей жизнь, позднее трижды пришла мне на выручку. Поражала ее душевность, готовность постоять за человека, если с ним что-то случилось. Вот и сейчас тетя Аня порывалась, но не могла сдержать слез.
Были сборы недолги. Уполномоченный торопил. Дал команду выносить узлы, мешки, подушки и бросать их на повозки. Нагруженное увязали веревками. Всем приказали садиться в повозки. Первым закинули меня. Оставшиеся хату не покидали. На них грубо прикрикнули. Но никто не тронулся. Прижавшись друг к другу, встали у «Чырвонага кута», повернулись к иконам и начали возносить молитву Всевышнему. Помолились, еле двигаясь, стали выходить из хаты. Вдруг мама бросилась назад, сняла со стены икону с образом Миколы Чудотворца. Милиционер пытался вырвать икону, но мама прижала ее к груди и выбежала на улицу. Заголосила бабуля. Сходя с крыльца, упала и забилась, о землю. Запричитали мама и тетя Дуня, заплакали навзрыд тетя Аня.
Когда рассвело, подошли несколько жителей Бродов. Хмурые, испуганные стояли они молча поодаль. На горизонте обозначался огненный грай солнца. Груженые повозки тронулись со двора. За ними отрешенно двинулся бывший владелец хутора Осип Мельников. Рядом пошла тетя Аня. К ним хотели присоединиться односельчане. «Нельзя!» - гаркнул кто-то из комбедовцев. Подал свой охриплый голос Валет. Лай перешел в длинное завывание – в собачий плач. Прозвучало тоскующее ржание коней. Откликнулись испуганным мычанием коровки. Миновав колодец, повозки с хутора двинулись на железнодорожную станцию.
«Страшно до ужаса» - так выразил свое отношение к коллективизации и раскулачиванию крестьян известный русский писатель Михаил Пришвин (М. Пришвин «Дневник писателя? Москва, 1990 г. с. 151). Жестокость, бесчеловечность советской власти, осуществляющей эту акцию, показал Василий Быков в повести «Знак Бяды». Чтобы исполнить то, что «парты сказала», не «замарудзіліся б тэмпы калектывізацыі», не проявить «мяккацеласць і папусціцельства класаваму ворагу» уполномоченные, заплечных дел мастера не останавливаются ни перед чем, идут на подлог. (В Быкаў «Аповесці», Мінск, 2001, с. 255).
В 1929-1932 гг. БОЛЕЕ 2 миллионов крестьян (38 тысяч семей) бывшего Советского Союза были раскулачены, высланы с родных мест и брошены в тюрьмы.
Не менее 350 тысяч так называемых «кулаков» репрессированы в Беларуси. Неслыханные бедствия обрушились на семьи, подвергнутые выселению за пределы своей исторической родины в Сибирь (в Нарымский округ, в Западно-Сибирский край, в Томскую и Новосибирскую области, в Алтайский край) на Север (в Архангельскую и Вологодскую области). Летом в жару и зимой в сильный мороз белорусские крестьяне в товарных вагонах, на ражах, на санях и телегах доставлялись на тысячи и сотни километров к месту ссылки. Многие умирали в пути следования, в специально созданных резервациях.
Ликвидация кулачества как класса – злодеяние, равного которому по массовости и жесткости убийства людей, история не знала. Уничтожение коммунистическим режимом кулаков – лучшей части крестьянства разорила деревню, поставила на грань катастрофы экономику сельского хозяйства. Истребление кулаков направлялось, регламентировать секретными инструкциями ЦИК и СНК СССР, распоряжениями ОГПУ.
Приведу несколько выдержек из «Приказа объединенного государственного политического управления № 44/21. 2 февраля 1930 г. гор. Москва», подписанного Г. Ягодай.
«В целях наиболее организованного проведения ликвидации кулачества как класса… кулаку должен быть нанесен сокрушительный удар. Сопротивление кулака должно быть и будет решительно сломлено. От наших органов больше, чем когда-либо, потребуется исключительное напряжение сил, решительность и выдержка, исключительно строгая классовая линия, четкость и быстрота действий…
- Удару должны подвергнуться исключительно кулаки. Удар по кулацкому активу должен дезорганизовать, обезвредить все кулачество…».
Кулаков, сопротивляющихся выселению, арестовывать. «Дела на них заканчиваются следствием в срочном порядке и рассматриваются тройками по внесудебному рассмотрению дел, которые будут созданы при ПП ОГПУ.
Основное количество таких арестованных заключаются в концлагеря; в отношении злостного и махрового актива… должны применяться решительные меры наказании вплоть до ВМН».
Не обошел кулаков, уже «бывших», и террор 1937-1938 г.г.
Бесчеловечность и кровожадность сталинского режима просматривается в выражениях, которые вошли в процитированный выше документ. Чаще других употребляются словосочетания «ликвидировать кулачество, как класс», по кулачеству «должен быть нанесен «сокрушительный удар», «решительное подавление сопротивления» кулака, оно должно быть «решительно сломлено».
Власти не довольствовались физическим уничтожением кулака. Они стремятся его крушить морально. В официальных документах, на страницах партийной печати, на сходках слово «кулак» приравнивается к словам «враг народа», «бандит», «злодей», «кровопивец».
В холодную дождливую ночь выгоняли с больными детьми. Обливали водой на морозе, водили по селу с гиканьем, криками, свистом, причем сам водимый должен был кричать : «Я кулак, куркуль, враг советской власти». («Обзор крестьянских писем в газету «Правда» 1928-1930. «Новый мир» 1993, №4).
Самые тяжелые испытания при раскулачивании выпали, пожалуй, на детей. Они вывозились из обжитых гнезд вместе с родителями. Устроители выселения следили, чтобы кулацкие дети не «отстали» от своих семей, не «потерялись», не «спрятались». Детей гнали по этапу. Они умирали от голода и болезней. Принося телесные мучения, умерщвляли их души. Лишили возможности учиться, могли изгнать из школы. М. Пришвин в «Дневнике писателя» вспоминает: «Опять начали выгонять из школ детей лишенцев». (с. 151). К ним проявили жестокость, унижали и оскорбляли в местах проживания. Дети не понимали, за что над ними так издеваются.
Хорошо помню, как экскортировали, как бы гнались за мной слова-выкрики: «кулак», «куркуль», «кулацкая морда», когда я шел по улице, и даже во время игры в прядки и лапту. С горечью и обидой я воспринимал их как ругательства, как проклятие, как отключение от того мира, в котором жил. Только не знал, за что такое наказание.
Расскажу о вопиющем факте проявления жестокости к кулацкому ребенку. Это произошло вскоре после побега из лагеря, когда меня на Егорчиковом хуторе приютила вторая бабушка Мария Герасимовна.
После того, как с нашего поля, что находилось недалеко от хутора, была свезена сжатая рожь, я пошел собирать колоски. Стерня безжалостно впивалась в ступни, давали о себе знать цыпки. Колоски складывались в чистенькую полотняную сумочку, перекинутую через плечо. Верхом на коне подъехал бригадир:
- Что ты здесь делаешь кулацкий щенок?
- Собираю колоски, дяденька.
Соскочил с лошади. – А ну покажи!
Я раскрыл сумочку. Заглянув в сумочку, и увидел две-три горсти колосков, он сорвал ее с плеч, вытряс колоски на землю, и со злостью растоптал.
В хату возвращался испуганный и подавленный. На пороге стояла бабушка. Ждала. Прижав к себе, погладив по голове, поцеловав, успокоила: «Не переживай, иди в хату». Уже в сенях снова услышал ее слова. Она обращалась уже не ко мне, а к кому-то другому «всемогущему» и «невидимому», но гневно бросила: «Будь же вы прокляты, звери».
И еще один факт. Однажды я направился на луг за щавелем. Хотел также собрать полевых цветов для бабушки. Она любила незабудки. Колхозный сторож, обозвав меня внуком мироеда, прогнал с луга.
Через многие обиды довелось пройти мне, пока вырос и возмужал. И эти пережитые в детстве обиды наиболее глубокие и жгучие.
Александр Яковлев в своей книге «Сумерки»… писал:
«Нет прощения тому, что зафиксирована в оперативном приказе Ежова №00486 ад 15 августа 1937 года «Об операции по репрессировании жен и детей предателей родины». Приведу некоторые положения этого чудовищного документа:
«Подготовка операции. Она начинается с усиленной проверки каждой семьи, намеченной к репрессированию. Собирается дополнительный комплектующий материал. Затем на его основе складываются: а) общая справка на семью…, б) отдельная короткая справка на социально опасных и способных к антисоветским действиям детей, старше 15-летнего возраста; в) именные списки детей до 15 лет отдельно дошкольного и школьного возраста. Справки рассматриваются наркомами внутренних дел республик и начальниками управлений НКВД краев и областей. Последние: а) дают санкции на арест и обыск жен предателей родины; б) определяют мероприятия в отношении детей арестованной.
Порядок ареста и обыска. Аресту подлежат жены, которые состоят в юридическом или фактическом браке с осужденными на момент его ареста. Аресту подлежат также жены, которые хоть и были с осужденным в разводе на момент его ареста, но причастны к контрреволюционной деятельности осужденного, которые укрывали его, которые знали о контрреволюционной деятельности, но не сообщили про это органам власти. После выполнения ареста и обыска арестованные жены осужденных конвоируются в тюрьму. Одновременно, по правилам, названным ниже, вывозятся.
Порядок оформления дел. На каждую арестованную и на каждого социально опасного ребенка, старше 15 лет, заводится следственное дело. Она направляется на рассмотрение Специального собрания НКВД СССР.
Рассмотрение дел и меры наказания. Специальное собрание рассматривает дела на жен предателей родины и тех детей, старше 15 лет, которые являются социально не безопасными и способными к антисоветским действиям. Социально небезопасные дети осужденных, в зависимости от их возраста, степени безопасности и возможности исправления, подлежат заключению в лагеря или исправительно-трудовые колонии НКВД или водворению в детские дома специального режима Наркомпросвещения республик.
Порядок приведении приговоров в исполнение. Осужденные социально-опасные дети направляются в лагеря, исправительно-трудовые колонии НКВД или дома специального режима Наркомпросвещения республик по персональным нарядам ГУЛАГа НКВД для первой и второй групп и АХУ НКВД СССР – для детей третьей группы.
Размещение детей осужденный. Всех оставшихся после осуждения детей-сирот размещать: а) детей в возрасте от 1-1,5 лет до 3-х полных лет в детские дома и ясли Наркоматов охраны здоровья республик в пунктах жительства осужденных; б) детей в возрасте от 3-х полных лет и до 15 лет – в детские дома Наркомпросвещения иных республик, краев и областей (согласно с установленной дислокацией) и за пределами Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси, Минска, приморских и пограничных городов.
В отношении детей, старше 15-ти лет, вопрос решать индивидуально. Новорожденные направляются вместе с их осужденными матерями в лагеря, откуда по достижении возраста 1-1,5 года передаются в детские дома и ясли Нармкоматов охраны здоровья республик. В том случае, когда сирот пожелают взять родственники (не репрессированные) на свое полное обеспечение, этому не препятствовать.
Подготовка к приему и распределению детей. В каждом городе, в котором проводится операция, специально оборудуются приемно-распределительные группы, в которые будут доставляться дети сразу после ареста их матерей и оттуда будут направляться потом по детским домам.
«Сколько раз я перечитывал этот приказ и каждый раз ощущал растерянность: не подделка ли это? Нет, так оно и было. По состоянию на 4 августа 1938 года у репрессированных родителей было отнято 17.355 детей и намечалось еще 5.000 детей. 21 марта 1939 года Берия сообщал Молотову о том, что в исправительно-трудовых лагерях у осужденных матерей находится 4.500 новорожденных, которых предлагают отнять и впредь придерживаться такой же практики. Детям начали присваивать новые имена и фамилии.
Горькую судьбу спецпоселенца пришлось изведать колмытскому поэту Давиду Кугультинову.
«Переступил порог, - вспоминает Кугультинов, - дети… Великое множество детей до 6 лет. В маленьких фуфайках, в маленьких ватных штанах. И номера – на спине и на груди. Как заключенные. Это номера их матерей. Они привыкли видеть возле себя только женщин, но слышали, что есть отцы, мужчины. И вот подбежали ко мне и кричат: «Папа, папочка». Это самое страшное – когда дети с номерами. А на бараках: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».
В заключение приведу письмо гениального русского ученого, лауреата, Нобелевской премии академика Ивана Павлова, направленного в декабре 1939 года правительству СССР. Он писал:
«Вы напрасно верите в мировую революцию. Вы сеете в культурном мире не революцию, а с большим успехом фашизм. До вашей революции фашизма не было. Это только политическим детям Временного правительства было мало даже двух репетиций перед вашим октябрьским праздником. Все остальные правительства совсем не желают видеть у себя то, что было и есть у нас, и, конечно, своевременно догадываются применить для упреждения этого то, чем пользовались и пользуетесь вы, террор и насилие. Разве это не видно каждому идущему?»
Неисчислимые беды принесли крестьянам колхозы. Загнав крестьян силой в коллективные хозяйства, отобрав у них землю, полученную от советской власти, большевики сделали их невольниками, превратив в рабов. Об этом с болью написал поэт Соловей:
“Па шырокіх прасторах раздольных
беларускіх лугоў і палеў
гаравалі грамады баздольных
паднявольных калгасных рабоў”.
М. Пришвин в «Дневнике писателя» показал, как создавались колхозы:
«Гнули в три дуги. Председатель Кузнецов прямо говорил: «Вас надо стричь» (в Соловки высылать). Грозили прямо: «Не пойдете в коллектив, заморим: корки не дадим!...» Наган на стол и мужикам: «Колхоз или Нарым?» Колхозный строй писатель уподобляет «Железному воротнику».
В одном из писем Сталину 30-х годов о коллективизации М. Шолохов рассказывает: «В Варащаевском колхозе колхозникам обливали ноги и подолы керосином, зажигали, а потом тушили: «Скажешь, где яма? (т.е. яма с зерном). «Известия», 24. 05. 95 г. «Почти неизвестный Шолохов».
«Святейший с высокого трону» не мог не слышать “горькій плач і стенанія людзей” (Алесь Солавей).
Там, где не удавалось сломить сопротивление крестьян коллективизации, большевики прибегали к голодомору. Голодом 1932-1933 гг. на Украине, спланированным и реализованным коммунистическим режимом, было умерщвлено 10 миллионов колхозных крестьян.
«Голодомор 1932-1933 годов затмил своей чудовищностью военное лихолетье. До последнего мешка, до последнего зернышка выметалось у крестьян, обрекая их на голодную смерть». (Михайло Харишин «ГОЛОДОМОР» «Народная воля» 9 красавіка 2003 г.).
В апреле 2003 года исполнилась скорбная годовщина наибольшей трагедии украинского народа – 70-лет голодомора.
Продожение следует.