Автор-Игорь Бобков.
Под псевдонимом-Говард Фьерд
Лео Сейер вновь и вновь поёт "Я не могу тебя разлюбить". Голос его заточён в виниловой пластинке навечно. И он безволен в этой комнате. Холод на зимней улице, холод в сердцах.. Старинные часы продолжат свой путь без конца, несмотря ни на что…
* * *
Он сидел в кресле и смотрел на неё. Любимую. В камине почти угасший огонь, тлея едва-едва, всё же не пускал холод, пока-зимний, в комнату, где играла музыка. Лео Сейер из закоулков углублённых раструба медного, старинного граммофона пел «Я не могу тебя разлюбить». Так называлась та песня, которая ему была очень близка и дорога. Потому как однажды, впервые её услышавший, впервые же увидел и её. Необыкновенную и прекрасную. Но не свободную Катрину. Как посмотрела мило на него впервые. Как с грустью в глазах говорила о том, чему не быть никогда.
– «Но почему? » -спрашивал он у неё тогда, – «Ведь мы любим друга друга». На что она печально улыбаясь лишь молчала. Как и сейчас молчит. Но сейчас всё так, как должно, наверное, быть.
Ещё полчаса назад они любили друг друга, действом прекрасным этим упиваясь. А что теперь? Она, уставшая, сказала: «Разбуди меня с утра, чуть свет» Тогда она окончательно поставит точку в своих отношениях с мужем. Поэтому человек в кресле с нетерпением ждал этого самого утра. Как жизни новой-начала. Часы, с должной им точностью, тяжёлым боем, отмечающие каждый прожитый им час, с завтрашнего дня будут делать это с жизнями тремя. Самой юной из которых через два дня исполняется четыре годика. Собственно, из–за этого то и была печаль в глазах Катрины так неистребима. Всё то время, пока решиться не могла на крайний шаг, она твердила:
– «Пойми, ребёнку лучше вырасти с отцом своим. А что же ты? Не в силах стать ты никогда заменой равной настоящего отца. Тебя люблю я, но малыш мой для меня важнее мира. И потому здесь выбирать я не вольна».
Но всё изменилось…
Тем самым подтвердилось то, что очень редко женщины- хозяева своим словам. Слишком чувственны они. В том их беда. Или вина? Не важно, впрочем, иногда мы все немного делаем не то, что говорим. Но всё намного проще стало. Они поняли, что жить друг без друга не могут. Он сможет позаботиться о них. И несомненно у них будут ещё общие дети. Которых они воспитают в соответствии со всем лучшим этого мира, все это самое лучшее без стеснения даря. Он, встав с кресла, с тревогой как-то посмотрел в окно, и к граммофону подойдя, перевернул пластинку. Заводя старый скрежещущий механизм проигрывателя, он смотрел на женщину, в кровати лежащую, и просил в сердцах лишь одного. Что б не было помехой это сну её. Покою ровного дыханья.
Лео Сейер запел. Голос его, подходящий более для женщины, имел в себе всё же, что-то мужское. Едва уловимое, но неоспоримое. Он пел о буре в сердце. А человек смотрел теперь на улицу. Где была другая вьюга…
Ветер декабря, без стеснения беря охапки снега, его бросает в окна дома типового. Всё также без стеснения и с правым явно, видом. «Для него это дело простое», думает человек, снова садясь в кресло и в мыслях о прошлом растворяясь без остатка.
– «Что с тобой происходит?» – спросил он у Катрины тогда, когда та без объяснения причин ему, сменила в первый раз место работы.
– «Как ты нашёл меня? » -потрясённо произнесла девушка. – «Кто тебе сказал? Почему ты не хочешь оставить меня в покое? »
Что он мог ей сказать тогда? Что путеводной звездой была его любовь? Он так и сделал, и лед в глазах её стал таять с того дня. Об этом думал он тогда всё чаще и обещал ей никогда больше не давить на неё с принятием решения. Он будет ждать. На распутье каких бы манящих дорог не находился, он будет ждать.
И она поверила…Его обаянию невозможно было не верить. Розы на работу в таком количестве, что у неё голова шла кругом, доставлялись иногда. И постепенно она прониклась. Лишь последний раз он ошибся, когда посыльный напутал с числом роз. Суеверная Катрина была вне себя от переполнявших её чувств страха, ненависти и снова страха.
– «Это неспроста. Как ты не понимаешь, глупый? » – чуть ли не кричала она после очередной попытки скрыться от него, устроившись опять, уже в третий раз на другую работу, – «Хорошим это не кончится. Оставь меня. Ты меня давишь просто. Я люблю своего мужа. Ты мне противен. Если и было что-то, ты всё разрушил теперь. И дело не только в цветах. Отстань».
Но известно всем давно, что от любви до ненависти немного совсем, ведь ещё вчера она кричала ему всё это. А что же сегодня, сейчас… Она наконец-то отдалась ему. Душой и телом. Что нужно ещё для счастья в душе и праздника в ней же? Пожалуй, ничего.
Огонь в камине угасший совсем, своим отсутствием, как в шок, поверг комнату во тьму. Перед тем, как Катрина позволила ему её любить, она сказала, что он должен пообещать ей хранить верность всегда. И ни в коем случае не относиться к её сыну с той прохладцей, коей известны все отчимы мира, не умеющие всё же, искренне любить того, кто не их крови. У Тома врачи диагностировали редкое заболевание. На последнем обследовании они со свойственным им цинизмом, искренне удивлялись тому, что ребёнок ещё жив. Тогда Катрина не смогла сдержаться и поругалась с ними. Часы утробным боем известили о трёх часах ночи.
Лео Сейер допев последнюю песню, снова замолчал. Из дымохода угасшего совсем камина, стелясь по полу змеёй, стал пробираться исподтишка, тихий сквозняк, бывший одним из верных самых слуг того, кто всё ещё бросал снег в окна. Как в былые времена перчатку белую бросая, вызывали на дуэль. Так и ветер, оскорблённый верно тем, что все попрятались в домах своих, неприступных для него, неугомонно звал на улицу сражаться. Подобно оскорблённому эсквайру. Человек, усмехнувшись забавности такого сравнения подумал, что хватит всё же на сегодня. И решил больше не заводить проигрыватель. Нужно спать ложиться все же. Но сначала он хотел убедиться, что с малышом всё в порядке. Ведь спал тот в другой комнате. К тому же Том очень маленький.
Кроме того, у него плохо со зрением-услышал человек голос Катрины в своих воспоминаниях опять. Когда она, едва сдерживая слёзы, говорила, что ребёнок этот для неё благословение и единственная отдушина. Говорила она это специально, и так, чтобы точно для себя могла понять этого человека; либо так сильно её любящего, либо же сошедшего c ума просто. В плохое верится всегда охотнее людскому разуму. Ведь это такая ответственность. И бремя. Может ли художник позволить себе любить такую обузу. Он же, молча подойдя к ней с фужером в руке, все сомнения её наконец отринув, сказал то, что давно продумал. После чего при свете отблесков камина они в порывах страсти стали, наконец, едины.
– «Повтори ещё, пожалуйста» – после всего уже, сказала она, на огонь задумчиво смотря.
– «…Что повторить? Что я люблю тебя? Или то, как сильно я люблю тебя? » – всё также задумчиво отозвался он, смотря всё туда же. Им двоим отвечающий взаимностью несомненной огонь.
– «Тот стих…» -шепчет она.
С того мгновения, когда она сказала это, прошло четыре часа примерно. Всё то время, пока она спала, он раз за разом переворачивал пластинку Лео Сейра. Сидел в раздумьях словно, в кресле. Вставал и подойдя к окну, туда, где вьюга бушевала, вновь возвращался. Нет. Он не сможет сегодня уснуть, наверное. И потому, где-то в начале пятого утра, сходив опять ребёнка посмотреть, потому как тот постоянно стягивая с себя одеяло, потом калачиком свернувшись
трогательным-явно замерзающим, всё же раскрывался вновь, словом требовал постоянного ухода,человек решил сделать то, что давно хотел. Нарисовать её. Свою любовь-Катрину.
А когда она проснётся, они вместе поедут забирать её вещи. И вещи малыша. Конечно для неё, как и для сына её, всё это неожиданно было, но кто знал, что встретившись вчера, они наконец-то поймут, что жить друг без друга им нельзя? Она вела своего ребёнка из детского сада, когда увидела его – от любви без любви страдающего, и поняла наконец, что дальше так продолжаться не может…
– «Что с тобою стало? » – произнесла она. Человек же просто молчал. Мнение Катрины было непреклонно. То же читалось на лице её. Во взгляде, надменном чуть-чуть. Ребёнок же, сквозь толстые линзы очков, с жалостью как-то в детском этом взгляде смотря, протянув ему руку сказал, что его зовут Том, и он бы не прочь поболтать, но сегодня они с мамой спешат. В его руках был серый медвежонок, видавший видно виды, но от этого его меньше не любил владелец тех маленьких ручек сжимавших так сильно..На замечание сына, сказанное с такой рассудительностью, и как бы между прочим, Катрина, смотря печально на ребёнка, улыбнулась.
– «Нам пора» – губы сжав, для себя всё решив теперь, произнесла девушка, порываясь уйти. Но человек, сказав ей что-то, остановил тем самым. Малыш вопросительно посмотрел на маму, поправляя забавно очки, и с таким видом, будто что-то не расслышав, теперь пытался, смотря на двоих взрослых этих, понять-что именно?
Малыш не знал, конечно, что этот человек жил рядом…
А сейчас, когда забрезжил свет рассвета, человек спешил. Писал её, так думалось ему тщеславному, лежащую всё также на постели и спешил. Он хотел закончить до того как она проснётся, улыбнётся, потянется мило…Всё в ней красиво. И человек хотел теперь всерьёз ту красоту раскрыть, бумаге отдавая всё своё стремление любить. Было где-то полшестого утра, когда она, вздохнув, пошевелилась и он, услышавший это, замер. Он писал карандашом всего лишь, но очень умело. Со знанием дела. Так, по крайней мере, ему это виделось. И очень скоро всё закончив, с усталостью заслуженной, он подошёл к граммофону. Игла простая в звукоснимателе таком же, послушно встала на своё, определённое ей человеком этим, место. И Лео Сейер запел всё то же, в сотый раз, наверное, уже.
– «Я не могу разлюбить тебя…» – пел он. Человек же смотрел в окно на перекрёсток, встречающий первых своих, ранних пешеходов. На этом самом перекрёстке ребёнок вчера протянул ему руку. Спустя несколько часов этот ребёнок уже спал. А он с Катриной лежал и разговаривал у огня камина. Она попросила повторить тот стих. И он повторил.
Как и сейчас. Смотря на неё, спящую ещё, хотя рассвет давно возликовал, он говорил;
«Ты моё солнышко. Радость моя,
В этом я мире люблю лишь тебя,
Глазки свои ты, принцесса, закрой,
Милая, спи. Я храню твой покой».
– Всё это говорил он, обходя стороной кровать, где лежала она. Лео Сейер делал то, что должен был. Человек, ему вторя теперь едва-едва-про себя, подошёл к девушке и на подушку рядом с ней положил то, что рисовал так рьяно. Девушка не шевельнулась.
«Разбужу позже», подумал он, идя из комнаты и под музыку всё ту же, направился туда, где находился ребёнок.
–Ведь я обещал заботиться о вас…-произносит человек пустоте холла. Который промолчав, являет взгляду лишь, открытую дверь комнаты. Куда и направляется человек теперь.
Рисунок, c точки зрения художественного мастерства был, несомненно, слаб. Иначе не называли бы его так. Для вещей подобных есть другие имена. Однако же было у него действительное, бесспорное преимущество…
Он был правдив.
Там у девушки были открытые глаза.
И она не моргнула, не вздрогнула даже тогда, когда человек находящийся в холле, наступил на валявшиеся там же, в полутьме неприветливой, очки. С толстыми линзами.
Там же. На рисунке том явственно виднелись следы тёмные на шее. Присмотревшись внимательно, можно было даже различить силуэты едва уловимые, пальцев..
Утро зимнего дня. Всё как всегда, как будто. А в доме типовом, обычном играет музыка и слышен голос один лишь. Который, поднимаясь из глубин раструба граммофона, помнящего всё же лучшие времена, поёт вновь о любви.
Рисунок, неверно изначально лежавший на подушке, накренившись теперь-спустя мгновение, спланировал на пол.
Оставив девушку одну. Безмолвную.
Он, рисунок этот, был так себе, с точки зрения художественного мастерства как такового, но как сказано уже, правдив весьма…
© Игорь Бобков (Говард Фьерд) 2013год