В 1920-х годах в журнале "Пионер" работали несколько молодых художников. Только-только начинающих. По большому счету, они были еще никто и звать их никак.
Но что-то в них все-таки было, раз уж их приветили в "Пионере" и периодически давали заказы на иллюстрации. А в те голодные годы это иногда был вопрос жизни и смерти.
Один из этих юношей рисовал совершенно непохоже на других. Даже для профана в живописи не было никакой нужды в подписи "рис. М. Доброковского" – и так понятно, что Доброковский. Потому что выглядели его рисунки примерно вот так.
Доброковского в "Пионере" 1926 года было много, одних обложек он сделал три штуки. Для журналов № 6, 12 и 19.
Много его было потому, что в 1926 году Доброковский был очень популярным в Москве художником, а его манера рисования – очень модной. Поэтому в журналах он был нарасхват.
И это при том, что никакого художественного образования у него не было, даже начального – он был стопроцентным самоучкой.
Художником его сделали Революция и Свобода.
Я уже как-то писал о том, что вся история человечества – это непрекращающаяся борьба между Свободой и Порядком.
В любых странах и на любых широтах власти однажды затягивают гайки так, что люди начинают роптать и мечтать о свободе. Рано или поздно их мечта сбывается – бесконечно затягивать гайки невозможно, рано или поздно резьбу срывает и тогда приходит она – Свобода.
Большая проблема в том, что ни Свобода, ни Порядок не умеют останавливаться. Свобода, сокрушив клетки и кандалы, не тормозит, а напротив - продолжает раскручивать маховик вседозволенности и быстро превращается в Хаос. Тогда на авансцену выходят адепты Порядка и под благодарные аплодисменты населения начинают делать жизнь людей спокойнее, предсказуемее и как следствие - сытнее. Но Порядок тоже не знает меры и быстро превращается в Тиранию. Тогда люди начинают мечтать о свободе и зовут ее адептов…
Адепты, надо сказать, обычно тоже меняются вместе с обществом. Знаю я некоторых революционеров, вполне себе бившихся по молодости за Свободу, которые потом Порядок наводили так, что их до сих пор вспоминают. Ну да, ну да, как у Черчилля: «Кто в молодости не был революционером - у того нет сердца, а кто в зрелости не стал консерватором – мозгов».
Однако встречаются и убежденные сторонники той или иной социальной стихии.
Наш герой – из таких.
Мечислав Васильевич (Войцехович) Доброковский, как вы уже наверняка догадались, был поляком, родившимся в семье станового пристава в местечке Видзы - сейчас это поселок городского типа в Западной Белоруссии, в пяти километрах от границы с Литвой.
Однако всю жизнь он прожил в России, пропитался ее духом и в итоге из мальчика вырос не кичливый польский шляхтич, а сумрачный балтиец с затаенной питерской грустью. По сути, из польского в Мечиславе осталось только имя, которое друзья обычно сокращали до «Меч».
И художником он стал абсолютно случайно, поскольку капризным Музам служить вовсе не собирался. Юный Меч думал идти по другой стезе – военной. Как говорится, имя обязывает. После окончания Петергофской гимназии Императора Александра II Мечислав Доброковский поступает в Военно-медицинскую академию.
Но стать военным хирургом ему не дали – началась война. В 1915 году Мечислава Доброковского призывают в армию и отправляют в школу прапорщиков по Адмиралтейству, которую он заканчивает по I разряду, получает звание мичмана и направление на один из кораблей Балтийского флота.
1915-17 годы мичман Доброковский провел в Гельсингфорсе, нынешнем Хельсинки – именно там укрывались от немцев остатки Балтийского флота, перебазировавшиеся в Финляндию из Ревеля, нынешнего Таллина. Думается мне, именно здесь, в Гельсингфорсе, его и инициировали романтикой революции знаменитые балтийские матросы-«братушки».
После революции мичман Доброковский принимает участие в легендарном «ледовом походе» Балтийского флота 1918 года. Тогда в стылом феврале балтийские моряки перегнали из Гельсингфорса в Кронштадт весь имеющийся Балтийский флот - 236 кораблей и судов, включая 6 линкоров, 5 крейсеров, 59 эсминцев, 12 подводных лодок – и спасли корабли от захвата белофиннами и германцами.
После участия в этой операцию мичман Доброковский был награжден Георгиевской медалью 4-й степени и заработал пожизненную ненависть к холоду. Он подает рапорт с просьбой о переводе из Балтийского флота в место с более теплым климатом – «в связи с состоянием здоровья». Просьба была удовлетворена, и в 1919-м его перевели на Каспий.
К тому моменту, когда Доброковский обжился в Баку, армия бывшей Империи развалилась окончательно, а в создаваемой Красной армии Меч уже служил на посту не мичмана, но художника.
Как мне кажется, Мечислав Войцехович принял идею революции не умом и даже не сердцем, а всем своим существом. Революция для него была каким-то глобальным обновлением не страны даже – всего мира. Обновить надлежало все – живопись, литературу, принципы стихосложения, границы государств…
И, разумеется, собственную жизнь.
Карьера военного была забыта – бывший мичман, а ныне красный моряк, собирался создавать новое искусство.
Вообще-то рисованием он увлекался всегда, но раньше это была вполне традиционная маринистка в стиле Айвазовского. А после революции он сменил не только профессию, но и художественную манеру. Вот что писал его биограф, известный большевик, журналист и писатель Алексей Костерин, работавший вместе с ним в Баку:
«Ни врача, ни военного моряка из него не получилось, а художником он стал замечательным. Еще в Петрограде и Гельсингфорсе он достиг совершенства, работая в стиле английских художников-маринистов. Но, подхваченный вихрями революции, увлеченный бунтарскими идеями футуризма, он отказался от классических форм живописи и стал искать новые формы, достойные нашего беспокойного века.
Доброковский был самым ярым пропагандистом футуризма, и мы единогласно оправдали поиски художника, пожелали всяческих удач на этом творческом пути. Но он неожиданно бросил живопись и увлекся графикой. Однако и здесь не пошел по классическим тропам, а стал искать новые пути, более «выразительные и соответствующие великой эпохе войн и революций» (слова самого Доброковского)».
Именно в процессе этих поисков Доброковский и нашел свой неповторимый стиль. По легенде – бывший мичман обнищал настолько, что не мог позволить себе никаких принадлежностей для рисования – ни красок, ни кистей, ни даже карандашей. Тогда он украл в порту здоровый кусок линолеума – срезал с пола пустующего вагона – и начал вырезать на нем свои рисунки, оттискивая их с помощью самодельной черной краски. Вот одна из ранних работ - портрет делегатки горского съезда Советов Варвары Джигаевой.
Однажды в Политпросвете Волжско-Каспийской флотилии, в котором служил Доброковский, появился новый вольнонаемный лектор школьно-библиотечной части. Лектора звали Велимир Хлебников, и он был довольно известным поэтом. В Баку пиит прибыл из Харькова, где тусовавшиеся там имажинисты Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф публично короновали Хлебникова титулом «Председатель Земного шара». Вот они втроем, Хлебников - справа.
Пригласить Хлебникова на должность лектора мог только совершенно отчаянный человек. Дело даже не в слабом голосе и абсолютном неумении держать аудиторию. Просто… Назвать Велимира Хлебникова странным человеком – это безбожно ему польстить. Он был ОЧЕНЬ странным человеком.
Если Доброковский ради прихотливого хаоса искусства оставил строгие порядки военной службы, то Велимир изменил с гармонией алгебре. В самом прямом смысле – раньше поэт был студентом математического отделения физико-математического факультета Казанского университета. Алгебры он не забыл и в данный момент завершал главное дело своей жизнь – разрабатывал филологически-арифметические «Законы времени», которые позволят людям видеть будущее так же явственно, как наблюдать пейзаж за окном.
При этом автор гениального открытия ходил «с непокрытой спутанной гривой волос, бородатый, в замызганной ватной солдатской кацавейке, в опорках, сквозь дыры которых сверкали голые красные пятки…».
В общежитии Политпросвета флотилии нового лектора поселили в проходной комнате, пустой и нетопленой. Спал он на трех ящиках, один из которых до поверстания в кровать был клеткой для кур — в нем поэт хранил рукописи. Укрывался Хлебников куском расписного холста и был очень доволен - уверял всех, что здесь ему гораздо уютнее, чем в РОСТА, где он работал раньше. По крайней мере, во флотилии его никто не заставляет сочинять рифмованные рекламные подписи.
И это правда – работой его не напрягали. Сколько я понимаю, лекцию он прочел одну-единственную, под названием «Коран чисел», во время которой у сидевших в зале матросов и местных пролетариев закипели мозги.
Вот как он описывал произошедшее в письме сестре: «Марксистам я сообщил, что я Маркс в квадрате, а тем, кто предпочитает Магомета, я сообщил, что я продолжение проповеди Магомета, ставшего немым и заменившего слово числом. Доклад я озаглавил «Коран чисел». Вот почему все те, чье самолюбие не идет дальше получения сапог в награду за хорошее поведение и благонамеренный образ мысли, шарахнулись прочь и испуганно смотрят на меня».
А потом и вовсе жизнь наладилась – заведующий художественной мастерской Меч Доброковский, угадав в поэте родственную душу, переселил невостребованного лектора из проходной комнаты к себе. Там было гораздо уютнее, вот как описывает берлогу бывшего мичмана Ольга Самородова: «Повсюду кучами были свалены дрова, книги, сундуки, старые табуретки, холст для плакатов. Посреди комнаты лепилась „буржуйка“, на которой варили клей, кипятили прямо в ведерке чай. Неподалеку приткнулся стол, заваленный книгами, красками, кусками глины для лепки. Тут же саженный подрамник с неоконченным плакатом. В потолке тусклая электрическая лампочка. В воздухе вечный запах клеевых красок. Вскоре после водворения Хлебникова весь этот своеобразный инвентарь покрылся ворохами его рукописей. Они валялись всюду — на дровах, на сундуках, под столом, у печки. Но Хлебников неизменно утверждал, что этот беспорядок для него есть величайший порядок. И действительно, прекрасно в нем ориентировался».
Именно в этой комнате и случилось главное событие в жизни поэта: «Чистые законы времени мною найдены 20 года, когда я жил в Баку, в стране огня, в высоком здании морского общежития, вместе с Доброковским. Громадная надпись „Доброкузня“ была косо нацарапана на стене, около ведер с краской лежали кисти, а в ушах неотступно стояло, что если бы к нам явилась Нина, то из города Баку вышло бы имя Бакунина. <…> Это было хорошей приметой, доброй надеждой для плывшего к материку времени, в неведомую страну. Я хотел найти ключ к часам человечества, быть его часовщиком и наметить основы предвидения будущего».
Может быть, новые друзья так и жили бы спокойно, сотворяя в общежитии новое революционное искусство, но революции потребовалось перекраивать государственные границы.
В апреле 1920 года на севере Ирана полыхнуло антиправительственное восстание, в мае из Баку вышли корабли Волжско-Каспийской военной флотилии под командованием Федора Раскольникова и Серго Орджоникидзе, которые взяли курс на персидский порт Энзели - туда белогвардейцы увели русские корабли. Корабли отбили, белогвардейцы и англичане отступили. Воспользовавшись этим, повстанцы (среди которых был и искупающий убийство германского посла знаменитый авантюрист Яков Блюмкин, действовавший в Персии под псевдонимом «Якуб-заде Султанов») захватывают Решт – столицу провинции Гилян и провозглашают Персидскую Советскую республику.
Сил у повстанцев маловато, поэтому в Баку в помощь персидским товарищам формируется интернациональная Персидская Красная армия (или просто Персармия), в состав которой входили русские, азербайджанцы, персы, курды, армяне, грузины, горцы Дагестана и Северного Кавказа.
Военной помощью большевики не ограничились, ведь экспорт революции невозможен без экспорта идеологии. Поэтому вместе с военными частями в Персию отправилась и редакция газеты «Красный Иран», печатного органа Персидской красной армии. Вместе с другими сотрудниками в Иран отплыл и художник Мечислав Васильевич Доброковский.
Оставшийся в Баку Хлебников пишет знаменитое стихотворение «Видите, персы, вот я иду…»
Видите, персы, вот я иду
По Синвату к вам.
Мост ветров подо мной.
Я Гушедар-мах,
Я Гушедар-мах, пророк
Века сего и несу в руке
Фрашокёрети…
Напророчил, как говорится.
13 апреля 1921 года на пароходе «Курск» из Баку в Персию отплыл Велимир Хлебников, принятый на должность лектора Персидской красной армии.
Агитацию и пропаганду бойцы идеологического фронта Хлебников и Доброковский вели несколько э-э-э… своеобразно. Вот как описывает их деятельность все тот же Алексей Костерин, тогда – член редколлегии газеты «Красный Иран» (кстати, вот его портрет кисти Доброковского).
«Хлебников вызывал у персов некое почти религиозное почтение и уважение. Ему под стать был и Доброковский, такой же длинноволосый, ходивший в какой-то цветной кофте. Кажется, взял он кофту из цирковой костюмерной.
Польза Доброковского в то время была реально ощутима. Он вырезал на линолеуме свои же рисунки для газет, создавал плакаты, писал по-персидски лозунги; в чайхане пропагандировал демократические лозунги правительства Эхсануллы.
Дружба «русских дервишей» (Хлебникова и Доброковского) была нерушимой и закреплялась все больше и больше. Поэт несомненно оказывал на художника большое влияние.
Хлебников и Доброковский часто сидели или возлежали в какой-либо чайхане, курили терьяк (опиум-сырец – ВН) и пили крепкий чай. Доброковский рисовал портреты всем желающим, не торгуясь и даже не спрашивая платы. Заказчики сами клали серебро около «русских дервишей». Доброковский с поразительным равнодушием так же легко выбрасывал это серебро за терьяк или водку. Он обладал изумительной памятью и очень быстро научился болтать по-персидски. Во время болтовни Доброковского с персами Хлебников, углубившись в себя и беззвучно шевеля губами, обычно молча и, как мне кажется, именно в это время в его голове зрели строчки будущего стихов.
Такое поведение создало и Хлебникову, и Доброковскому славу «русских дервишей», священных людей. Накурившись терьяку, оба часто так и остаются ночевать в чайхане».
Ему вторит и София Старкина, автор книги «Велимир Хлебников».
«Хлебников чувствовал себя счастливым не только оттого, что наконец-то был сыт и не замерзал, но и по другой причине. В России его так называемые чудачества вызывали в лучшем случае жалость, а чаще — презрение и насмешку. Здесь же странствующий нищий монах был уважаемым человеком, дервишем. Таким русским дервишем становится для персов Хлебников. Его стали называть Гуль-мулла. Сам Хлебников переводит это имя как Священник цветов. «Нету почетнее в Персии — быть Гульмуллой», — с гордостью говорит он. Гуль-мулла — желанный гость в любом доме, с него не берут денег. «Лодка есть, товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем! Денег нет? Ничего. Так повезем, садись!» — наперебой говорили киржимы (перевозчики), когда Хлебникову надо было из порта Энзели попасть в Казьян (район, расположенный на берегу). Хлебникову кажется, что не только люди, но и вся природа здесь признала в нем своего».
Можно, конечно, посмеяться над такими «агитаторами», но, по словам Костерина, их польза была несомненной и не вызывала ни у кого вопросов. Почему?
Потому что «в религиозных и бытовых условиях того времени, при настороженном внимании к русским революционерам, несущим на своих знаменах совершенно необычайные лозунги, «русские дервиши» каким-то трудно объяснимым образом усиливали наши политические позиции».
Финал «персидской авантюры» известен – советским войскам и «красным персам» сначала пришлось отступать с боями, а потом эвакуироваться морем в Баку.
При отступлении Хлебников пошел за какой-то увиденной «вороной с белым крылом» и потерялся. Нашелся лишь через пару дней. И вновь слово Алексею Костерину:
«Мы шли в арьергарде, замыкали отступающую армию. На одном переходе я с командиром Марком Смирновым опередил отряд. На пустынной отмели, по пояс в море, мы увидели голого человека. Он стоял неподвижно и смотрел в опаловую даль моря. Легкий ветерок трепал длинные волосы.
Смирнов придержал коня и с усмешкой сказал:
— А это ведь наш поэт. Смотри-ка, идет, как по лугам своей деревни. И никто его не тронет, и везде кормят.
Марк Смирнов, международный орденоносец за участие в Гражданской войне, в прошлом солдат, а еще раньше — шахтер, был совершенно чужд международным политическим событиям. На Хлебникова он смотрел как на блаженного, юродивого. Подчиняясь обычному общерусскому стандарту, Смирнов к Хлебникову тоже относился с почтением и некоторым удивлением.
Мы подъехали к кромке отмели, где лежали рваная рубаха и штаны. Больше ничего у Хлебникова не было. Велемир, увидев нас, не торопясь вышел из воды, и поздоровался сухо, будто только вчера расстались и ничего за это время не произошло.
— Что вы здесь делаете? Куда идете? — спросил его Марк.
Хлебников каким-то отсутствующим взглядом посмотрел на меня, на Смирнова и спросил:
— А где Худога? (прозвище Доброковского – ВН). Я вот думаю — слово курды тоже с буквами К ... они грабят крестьян, как Корнилов, Каледин...
Марк непонимающе похоже на меня.
— Товарищ Хлебников, — сказал я с вежливым холодком, — о вас очень беспокоятся Доброковский и Абих. Вы ушли и ничего им не сказали. Так друзья не делают. Подождите здесь — скоро отряд сюда подойдет. И советую от отряда не отставать и вперед не бегать.
Хлебников, избегая смотреть мне в глаза, сел на песок, показав затылок со спутанными волосами и худую спину.
Мы молча отъехали от него...
Вскоре мы эвакуировали всех кавказских партизан в Баку.
Из Баку я и Доброковский переехали во Владикавказ, а Хлебников поехал в Пятигорск...
Во Владикавказе мы слыхали, что Хлебников в Пятигорске тяжело заболел. Мы не смогли ему помочь. В 1921 году расстояние от Пятигорска до Владикавказа значительно дальше, чем сейчас от Пятигорска до г. Орджоникидзе».
В следующем, 1922 году Хлебников доберется до голодной Москвы, где его новый друг и поклонник художник Петр Митурич предложит пожить у себя в деревне Санталово Новгородской губернии.
Там поэт заболеет и очень быстро «отойдет», сгорев как свеча.
После его смерти Митурич разведется с женой и женится на Вере Хлебниковой, которой еще только предстоит нарисовать пальто Моисея Аскинази.
В том же 1922 году в Москву приедет и Доброковский, разминувшись с Хлебниковым буквально на несколько недель. Приедет не один, а вместе с бывшим коллегой по газете «Красный Иран» Костериным – бывший профессиональный революционер, красный партизан, военный комиссар Чечни и секретарь Кабардинского обкома РКП(б) Алексей Костерин решил стать писателем. Благо, и повод бросить партийную карьеру наличествовал – в 1922 году Костерина исключили из партии за пьянство.
В Москве один поступил в Институте художественного слова – будущий Литературный, а второй принялся бегать по редакциям – узнавать, не нужен ли кому-то художник, творящий новое искусство. Жить было негде, есть было нечего, денег не было ни гроша.
Но они жили очень насыщенной жизнью: «В институте мы бывали редко. Неудивительно. Пять лет революционный шторм бросал нас из конца в конец страны. <...> Мы принесли с фронтов не только жадность к жизни, стихийный порыв к новому, но и полную уверенность, что вершины социалистической культуры мы возьмём также штурмом, и с тем же боевым кличем — «Даёшь!»
Главным было – не расплескать, не потерять главное. Не поддаться. Не предать Свободу, новый мир и новое искусство.
И тогда все получится. Не может не получится.
Так оно и случилось:
«В июле Доброковскому улыбнулась первая вполне реальная удача: в газете Московского военного округа «Красный воин» он получил заказ. Художник должен был выполнить портрет красноармейца, совершившего подвиг во время пожара и награжденного за это орденом Красного Знамени. Портретное сходство Доброковским было достигнуто полное, но весь портрет состоял как бы из черных пятен разной конфигурации — треугольников, прямоугольников, трапеций.
— Меч, — сказал я мрачно, — тебе нужны деньги, а за этот портрет тебя изобьют и выгонят на улицу.
— А я докажу, — ответил он, — что именно эта манера современна... Именно такая нужна для наших дней.
Он ушел, а через два часа явился торжествующий, с деньгами и едой: портрет приняли, и завтра он появится в газете. Так в «Красном воине» стали появляться рисунки совершенно необычайного стиля. Они вызывали недоумение, удивление, споры…».
Доброковскому стали давать заказы, а потом вообще взяли на полную ставку в один из лучших журналов тех лет — «Безбожник у станка», где он работал вместе с лучшими графиками тех лет: Моором, Черемных, начинающим Дейнекой. Параллельно он стал учиться во Вхутемасе, который не закончил, но изрядно подтянул там свою технику.
Был членом творческого объединения «Общества станковистов» (ОСТ), где также состояли Дейнека, Пименов, Тышлер и другие, стал одним из учредителей объединения «Октябрь», занимая там должность со звучным названием «главревком».
В середине 1920-х к Доброковскому пришел успех. В 1925 году выполненный им плакат получил золотую медаль и диплом на Парижской выставке художественно-декоративных искусств. После этого его рисунки были показаны и на других европейских выставках.
Наш 1926-й был, наверное, пиком его популярности и востребованности. Он рисовал обложки, создавал иллюстрации, делал плакаты. Журналы стояли к нему в очередь, и все вроде бы было замечательно, но…
Но что-то менялось.
Двадцатые с их невероятной свободой, в том числе творческой, заканчивались. Что-то исчезало в стране, утекало, как вода через кингстон.
В начале 30-х он впервые почувствовал себя реликтом прошлого.
В этом очерке много выдержек из чужих сочинений, процитирую еще одного художника – человека другой эпохи, великолепного книжного иллюстратора 50-70-х Валерия Сергеевича Алфеевского.
В своих мемуарах «По памяти и с натуры» он пишет про 1932 год:
«Верх и одну большую комнату внизу большой дачи в Архангельском занимает художник Доброковский с женой и двумя совсем маленькими детьми: Велимиром и Каспием, названных так им в память его совместной жизни с Велимиром Хлебниковым в Баку.
Мечиславу Васильевичу Доброковскому тридцать семь лет. Длинные нечесаные волосы, усы и бородка, потрепанный узкий клетчатый пиджак и вечная трубка в зубах. Он кажется мне очень старым, и только веселые золотистые глаза выдают его возраст. Он постоянно ворчит на свою жену, но это всего лишь манера.
В разговорах об искусстве был нигилистом.
Он сидит перед окном за грубым деревенским столом и рисует для «Безбожника» заводской интерьер на целый разворот. Сложные узоры стальных переплетов, машины и люди. Все это по-плакатному в одном измерении, в две краски, синим и красным.
Мы занимаем вторую половину дачи.
Мне восемнадцать лет, чувствую себя счастливым, я думаю, что это только начало, настоящее счастье впереди.
Осенью я должен был поступить во Вхутемас. Я начал писать синие сосны с розовыми стволами и красных коров на изумрудной зелени.
Я показываю Доброковскому свои работы. Мне кажется, что они ему нравятся. «Хорошо, — говорит он, — старайтесь еще больше интенсифицировать средства выражения». Этот, как мне показалось, искренний интерес к моим наивным работам меня удивил.
От авангарда двадцатых годов он унаследовал революционную риторику и пренебрежительное отношение к традиции. Мне показалось, что, несмотря на агрессивную убежденность своих взглядов на искусство, ему тоже хочется писать такие ненужные пейзажи с красными коровами и синими соснами».
Его время – время слома старого мира, время «Даешь!» и время экспорта революции – утекало. Время свободы, разрушения и авангарда уходило, наступало время строительства, мобилизации и соцреализма.
«В 30-х годах имя Доброковского на московском горизонте стало тускнеть. – писал Костерин. - Редакторы стали обходить непокорного, несговорчивого художника, который не хотел ни на йоту отступать от своего стиля графики. Он был так же непримирим и воинственно настроен, как и в начале своей творческой деятельности.
Доброковскому давали работы все меньше и меньше. Только Моор настойчиво пытался поддержать Доброковского, неоднократно заявляя, что он сам многое заимствует от этого оригинального и талантливого художника-новатора. Он всегда дружески звал его «Пан» и предлагал совместную работу».
Мир менялся, но художник отказывался меняться вместе с ним. Доброковский продолжал эксперименты в живописи и заходил в этом направлении все дальше и дальше. Вот что он рисовал в тридцатые, во времена господства соцреализма. Работа называется «Нефтяные промыслы».
Да, ему еще иногда подбрасывали по старой памяти заказы в «Крокодиле», где он рисовал что-то вроде этого.
Но долго так продолжаться не могло – он все сильнее и сильнее не совпадал с новым миром. И мир начал отторгать инородное тело, выталкивать из себя, как занозу из пальца.
Доброковский Мечислав Васильевич, поляк, образование среднее, беспартийный, художник по договорам был арестован 4 марта 1938 года.
По обвинению в шпионаже по поручению контрреволюционной шпионско-террористической польской организации, в которой состоял, приговорен к расстрелу.
Приговор приведен в исполнение 1 июля 1938 года на Бутовском полигоне.
___________
Это проект "Старые картинки"
В советских детских журналах работали великие художники, но их журнальные работы долго оставались без внимания. Я в меру сил постараюсь ликвидировать этот пробел и выкладывать наиболее интересные рисунки.
Подписывайтесь на канал!