У меня тут уже образовалась маленькая подборка историй о любви. Хочу добавить к ним еще одну. На сей раз она не касается моей семьи. Это типичная «дорожная история», подслушанная в поезде. И я не знаю, что в ней правда, а что - нет. Но мне захотелось сохранить ее, сделав небольшой рассказик.
- Мой дед вот женился совсем не так! - кажется, это от возмущенного детского голоска, как от легчайшего порыва ветра, колышется прозрачная занавеска. На подоконнике - причудливая изменчивая тень: листья сирени, что живут своей жизнью, то касаясь друг друга, то вновь отдаляясь. Я слежу за их танцем с улыбкой. И ловлю себя на том, что мне хочется отбить ритм ладонями, когда они сбиваются. Совсем так же, как я это делаю для Насти.
Вот уже две недели мы живём на даче, буквально купаясь в солнечном тепле, беззаботности и клубнике со сливками. Дети - и Настя, и Лера - от солнца стал смуглыми и легкими, как то дерево, что в старину мастера сушили для скрипок. В их движениях появилась упругая сила, и по утрам, занимаясь с ними в прохладной зале старинного бревенчатого дома, я ощущаю, что танец рвется из них наружу неудержимо. Как сама жизнь, как естественнейшее проявление ее.
Вот уже две недели я и сама почти живу. Пью чужую жизнь, как пьют в жару родниковую воду: неудержимо, жадно. Смотрю за ней во все глаза. Подслушиваю ее - во все уши. И кажусь себе героиней какой-то старой книги. Или черно-белого фильма. Впрочем, нет! Цветного! Обязательно - цветного. Иначе как передать все это? От спелых ягод с блестящими лакированными бочками, до покрытых загаром, как морилкой, детских тел: невесомых и гибких в гимнастических купальниках? Как передать вот этот сумрак, что наполняет кухню, как зеленоватая прохладная вода? И блики на боках старинных кастрюль из какого-то желтого метала? Как передать этот чудесный цвет - переспелой пшеницы? А именно такого цвета волосы у матери Насти и Леры. Они собраны в высокую прическу, и закреплены огромным множеством шпилек. Впрочем, не только у нее. Я думаю, такие волосы у всех женщин этого дома. Лера свои тоже начинает собирать в пучок перед занятиями, а Настя пока довольствуется двумя косичками.
- Говорю тебе: дед женился совсем не так, как в твоих дурацких книжках! - Настя выпуталась из гамака, в котором они с сестрой только что качались, читая каждая свою книжку. И стоит теперь на дорожке - облитая ярким солнечным светом, с вдохновенно сияющим глазами. Чтобы до Леры быстрей дошли слова, она жестикулирует правой рукой, и тень ее от этого танцует на песке дорожки:
- Он вернулся с войны и сюда прямо, на дачу. А тут был вечер, и свечи, и еще играл патефон. Девушек было мноооого! Прямо вот все! Ну, кто жил на дачах. А дед (только он тогда молодой был) с дороги устал очень, и на друга серчал: зачем тот его привел в такое шумное место? Ему девушек представляли, а он ни на одну не посмотрел - руку поцелует, а сам смотрит мимо. И он вот в бабушку влюбился - по руке! Прямо сразу! Но его разговором отвлекли, и она отошла. А он-то лица же не видал. И потом весь вечер ее искал, все на руки смотрел. Говорит с девушкой о каких-нибудь мечтательных пустяках, а сам ее руки разглядывает. Так и нашел бабушку-то!
Настин голос взвивается ликующей птицей, и рука тоже взмывает вверх. Я смотрю на тонкое запястье и длинные пальчики с узкими лунками ногтей. На выпирающую косточку - как раз там, где руки касаются губы, в поцелуе. Да. В такую руку можно влюбиться, даже не видя лица.
Перевожу взгляд на свои пальцы, забрызганные соком ягод, как кровью. И тяжко вздыхаю. Со мной юному Настиному деду даже не пришлось бы говорить о «мечтателтных пустяках». И так ясно: не та.
- Так он ее сразу за руку схватил, и молча увел - прямо у всех на глазах! А в саду уже сказал, ей одной, и чтобы никто не слышал: «Стань моей женой». И все. Понимаешь? Тихо. Сразу. И - только ей. Не бил бокалы, не рвал на себе рубаху, ни с кем не стрелялся и не кричал: «Слушайте все!»
Настя заканчивает свой вдохновенный рассказ. Мы с ее матерью переглядываемся, улыбаясь друг другу. Ягоды перебраны. И она подхватывает таз, чтобы поставить вариться варенье. Разворачивается с ним к старой дровяной плите. И я невольно узнаю в этом повороте пластику девочек. Движение танца.
- Какая интересная у вас семейная история.
Мой голос звучит смущенно, и меня не оставляет ощущение, что я опять подслушала их жизнь. Без разрешения.
Плечи Настиной мамы каменеют. На миг. Остановка в танце, попавший под ногу камушек. Но она тут же продолжает движение. И говорит. Голос протискивается сквозь полумрак кухни тихо и без охоты:
- Да. История. Отец на войне был ранен и контужен, почти ослеп. Немного видел, но так… пятнами. В маму мою он с детства любил, их дача через забор была. Вот тот домик, где сейчас вы живете. Только наша «профессорская», а его родители у моих деда с бабкой вроде слуг были.
Женщина мимолетно улыбается, словно стараясь смягчить неловкость этого слова: «слуги». Бросает на меня короткий взгляд. Я отвечаю безмятежной улыбкой, стараясь, чтобы губы не дрогнули от острого укола… чего? Неужели – обиды? Ну да, я тут слуга. И живу в доме бывших слуг. Он крошечный: комната и веранда с кухонькой. Но мне хватает. Значит, там рос неведомый мне пока Настин дед? Интересно…
А Настина мама продолжает, неторопливо помешивая варенье дерявянной ложкой с длинным черенком:
- Детям играть, вообще-то, запрещали друг с другом. Но разве дети слушают родителей? У мамы было четыре сестры, она – пятая, «младшенькая». Соседский мальчишка нравился всем. Находили возможность сбегать то в лес, то на пруд с ним. Да и так, через забор играли. А как подросли – записочки оставлять стали в тайниках. Не знаю, чем бы все кончилось, но война всех разметала.
Но отец маму не забыл. Как смог - пямиком сюда, на дачу. Где мы в городе жили, он не знал. В старый дом бомба попала, пришлось переехать. А дача вот – уцелела.
Рука с ложкой неторопливо свершает круги, раздвигая густую, рубиновую ягодную жижу. Золотоволосая женщина смотрит куда-то в себя. В свое прошлое, и еще дальше – в прошлое своего отца.
- А уж как к нам пришел, растерялся. Девочки, с которыми он играл до войны, выросли, не признать, народу много. Тут Настенька правильно сказала. Он прямиком на бабушкины именины попал. На него и внимания никто не обратил: друг друга не все знали, и половина мужчин еще в форме ходили. Вечер, сад освещен только небольшими фонариками. Все танцуют, смеются, ходят туда-сюда. А отец слаб был еще после госпиталя, у него голова кругом шла. И ведь почти слепой.
Для себя он тогда крепко решил, что найдет мою маму, и замуж позовет. Услышать хотел – откажет она или согласится. Сначала – услышать, а уж потом сказать, что слепой. Думал, что не станет она жить с инвалидом, да еще не ровней. Но если скажет, что любит – эти слова можно помнить всю жизнь. И тем утешаться. Так он тогда считал.
Варенье начинает булькать, выпуская на поверхность тяжелые, неповоротливые пузыри. А слушаю, низко опустив голову. Рассматриваю старые доски пола. Их так хочется назвать «половицы»: белесое дерево явно не раз скребли ножом, и рисунок твердых жилок проступает отчетливой вязью. Старый, очень старый дом. Странно, что он принял меня, как родную: я ни разу не споткнулась на его ступеньках, и его половицы не скрипят под моими ногами. Впрочем, как и под ногами девочек и их матери. Вот все остальные не могут пройти по этому полу бесшумно. Интересно, почему так?
- Отец всю жизнь уверял, что не видел рук красивей, чем у бабушки. Потому на ощупь смог узнать ее кисть. Настя вот – запомнила. Для ребенка это самая подходящая правда.
Ложка глухо ударяет о таз, и занимает свое место на блюдечке. Варенье, отставленное с плиты, дышит и вздыхает в тазу, успокаиваясь. Остывая от жара.
- А в чем же другая правда? – я не выдерживаю затянувшейся паузы. Каюсь, при чтении интересной книги меня так и тянет заглянуть на последние страницы, узнать все ответы. Сейчас – примерно так же.
- В том, что у мамы был шрам. Ужасный шрам на запястье, как некрасивая звезда. Говорят, она в детстве пробралась на эту самую кухню, чтобы стянуть для своего друга немного пенок с варенья. Их, наверное, все дети любят. А таз только что сняли с огня. Пенок она не нашла, зачерпнула ложку варенья, и умудрилась плюхнуть почти кипящую вязкую жижу себе на руку. Не удержала тяжелую ложку. Мама была левша, и шрам остался на правой – той, что и протягивают хоть для поцелуя, хоть для рукопожатия. Так что отцу очень сложно было не узнать ее.
Настина мама отворачивается, и продолжает помешивать варенье. Ее прямая спина выражает полнейшую невозмутимость и безмятежность. Словно и не было у нас только что никакого разговора. А я смотрю в окно, и думаю о том, что этот некрасивый шрам на руке, эта попытка украсть немного варенья для друга, и делают историю законченной.
Нельзя влюбиться в руку, пускай даже и самую красивую. Но можно влюбиться в душу того, кто хочет разделить с тобой радость. Ну или хотя бы пенки от варенья.