Моя мама совершила глупость. Ей надо было договориться с кем-то, завести меня за кулисы и показать мне спектакль с изнанки. Но я не видел этого! И скажу такую вещь, когда мы пришли (меня уже приняли в училище), я пришел 1 сентября (это была суббота) и в этот день была только линейка. Мы познакомились с нашим педагогом, который сказал, ну вот надо такие-то носочки, такие-то трусики и принести большое полотенце. Тогда не было матов, которые разматываются сейчас. И я маме говорю: «А зачем полотенце? Мы что, будем плавать? Я танцевать пришел!».
И когда нас поставили лицом к стенке делать какое-то движение – вот тут у меня был стресс просто, потому что делать эти глупые движения мне совсем не хотелось. Я уверен, что если бы я увидел закулисье, я бы никогда в жизни не пошел бы туда. Если бы я хоть раз увидел, как артист забегает за кулисы, хватается за печень или там за что-то еще…
Я все время потом шутил, что больше всего на свете я не люблю задыхаться и вонять, но мне приходилось делать это всю жизнь, потому что ты хочешь или не хочешь, потеешь и все это не так красиво, как из зрительного зала.
Но сначала мне хотелось на сцену. И когда я туда попал, то понял, что лучше всех. И все! Я понимал, что все восторгаются моей фигурой, ногами, что на меня смотрят. Что уже не смотрят на этих чудных ангелоподобных детей, которые стоят вокруг меня, а смотрят все на меня. Мне это как ребенку очень льстило. Ну а потом зачем бросать то, в чем ты лучше всех?
Я был красивый только на сцене. У меня была сцена, и очень много лет для меня это было главным. И по сей день мне все равно, как я выгляжу в жизни. Мою ученицу как-то спросили: слушай, Николаю Максимовичу уже так много лет, ты не скажешь, чем он пользуется? Может, ты у него спросишь, где он там подтяжки делал или что-то еще? Она расхохоталась и сказала: «Я знаю его много лет. У Николая Максимовича даже расчески нет. Он руками причесывается».
Я все время говорю: если бы я в жизни увидел такую фигуру, как у некоторых моих коллег, я бы в зал больше не зашел. Я в зеркало смотрелся каждый раз и думал: ну, да. Я бы ушел, конечно, если бы не так все хорошо было.
Мне повезло очень. Мне будто специально вот в это тело вложили все для классического балета. Если бы, допустим, со всеми этими способностями я пошел тоже в танцы, допустим, в современные или в брейк или во что-то подобное, ничего бы из меня не вышло. Там нужны другие данные: другой мышечный аппарат, другая координация. Мне повезло в том, что конкретно с этими «ингредиентами» я выбрал то направление, где это было нужно.
Это судьба! В другой сфере это все было не надо: ни мягкие мышцы, ни подвижные суставы. Это нужно конкретно в классическом балете.
Я так хорошо помню, как мы сидим с мамой и она пафосно так мне говорит… А мы перевозим вещи уже в Москву: везем телевизор, какие-то там крупногабаритные вещи. Конец августа, по-моему то ли 29-е, то ли 30-е. И она говорит мне, что я должен понять, что мы делаем такой серьезный шаг, что надо учиться и так далее – я сижу, смотрю на это Черное море – очень красивое (а мы перед этим полтора месяца как обычно жили в Пицунде), и думаю: господи, какую пургу она несет? Ну вот зачем весь этот пафос, если у меня все равно все будет?.. Какая-то нечеловеческая уверенность!
И я уже, когда пробежал сквозь эти годы и этот строй, оглядываюсь: «А-а-а! Как же меня не зашибли-то?». Вот оглядываясь, я задумываюсь: а чего я так был уверен-то? Шансов-то действительно было немного.