Мария тяжело очнулась на больничной койке. Резко пахло какой-то дезинфекцией. Мария очень осторожно повертела головой по сторонам. Она была последний раз в больнице в детстве, поэтому не сразу поняла где находится. Увидев, что заключённая пришла в себя, к ней подошла - казалось - пожилая женщина и осведомилась о самочувствии пациентки. Мария прошептала слова благодарности. Санитарка что-то пробурчала и поправила у ей подушку.
Через три дня, когда Марии почувствовала себя значительно лучше и выглядеть она стала гораздо свежее, но всё же ещё ощущала слабость. И тут её навестила староста её барака. Она очень пристально посмотрела на молодую женщину, присела на табуретку, что стояла рядом с койкой Марии, затем вызвала фельдшерицу и приказала ей никого не впускать в палату. Дело всё в том, что Мария находилась в палате, - если так можно было назвать эту комнатушку, - одна. В лазарет отправляли в редких и крайних случаях.
Итак, начальница присела к койке и взяла Марию за руку, спросила о самочувствии. Услышав ответ, произнесённый полушёпотом, она как бы невзначай положила свою руку на руку заключённой. Вторая рука тоже как бы невзначай оказалась на груди Марии. Потом начальница внезапно наклонилась и впилась своими губами в губы Марии. У той не было сил сопротивляться. Так она стала любовницей старосты.
Жизнь Марии с тех пор стала довольно спокойной и сытной. Когда начальницу повысили и она стала заместителем начальника лагеря, то она пристроила Марию га должность начальницы прачечной. И всё было бы хорошо, но Мария кожей чувствовала молчаливые презрительные и даже брезгливые взгляды своих подруг по несчастью.
Время шло, но вот однажды зимой Мария по делам своей прачечной явилась в административную контору лагеря. Она представляла из себя двухэтажное кирпичное приземистое здание с маленькими окошками. На втором этаже находилась бухгалтерия, в которой сидели две женщины, которые и занимались документами. И это считалось аристократической работой. И ночевали эти женщины в соседней крошечной каморке, а не в общем бараке. А ещё у них в конторе - или как теперь это называют - в «офисе» висела тарелка радио. И вот, однажды летним утром, комендант
лагеря пришёл с каким-то мужиком, и тот отключил прибор. Затем взял его под мышку и вышел на центральный плац. Там он выбрал место на стенке, прикрепил к ней тарелку, потом протянул провода и включил тумблер. В тарелке что-то щёлкнуло и зашипело, монтёр выключил её и удалился восвояси.
Без нескольких минут до полудня весь контингент лагеря от зеков до надзирателей был согнан на плац. Повисла гнетущая тишина (так ведь, кажется, пишут в романах). И вдруг из репродуктора раздался мужской глуховатый голос. Все узнали, что началась война. Над плацем поднялся тяжёлый стон. Тут комендант открыл окно и произнёс небольшую речь, в которой сказал, что работать придётся ещё больше. Но неожиданно из толпы многие закричали, что надо идти защищать Отчизну. Комендант оторопел. Но, в отличие от других комендантов, он очень старался быть порядочным человеком, хотя это давалась огромным трудом. Кстати, именно поэтому младшая надзирательница не добила тогда, в карцере, Марию. И именно поэтому, когда назавтра некоторые из заключённых стали подавать прошения об отправке на фронт, он дал им ход. Хотя и предупреждал всех просящих, что их будут бросать в самую мясорубку. Впоследствии такие подразделения стали называть штрафбаты.
Мария жила, так сказать, амбивалентно. С одной стороны, она не испытывала чувства голода, как это случалось со многими остальными, а с другой - общаться ей было почти что не с кем, её просто игнорировали. А та самая надзирательница, которая её чуть не убила постоянно делала ей всевозможные гадости. И вот однажды после такой крупной гадости, а именно обвинения в воровстве белья, кастелянша, придя в бухгалтерию вдруг спонтанно постучалась в дверь к коменданту и заявила, что хочет на фронт.