"Ну, здравствуй.
Я здесь. В стране Н. З., она мой "неприкосновенный запас" спокойствия в углу карты мира (если не выпрут). Я не понял, как мне это удалось. Похоже, это получилось без моего участия, будто, как только я прилетел и моя нога коснулась чужой земли, автоматически запустился какой-то зубчатый механизм. Они спросили цель визита. Я ответил — бегство; и замолчал. Со стороны это смотрелось глупо: сотрудница погран. контроля хлопала из-за стекла ненакрашенными ресницами, очередь за мной смолкла. Пауза, и меня отвели в сторону. Пауза в стороне. Отвели в стеклянный куб — служебное помещение. Я всё видел. Как они ходят туда-сюда, с бумагами, без, в пиджаках, в форме, а по дороге делают вид, что я на них не смотрю. Административные часы (белые с чёрным) отсчитали четыре часа. Ко мне в куб вошёл недовольный главный тип на пару с плотной женщиной. Обоих явно вызвали во внеурочное время. Женщина стала говорить со мной по-русски — переводчик. Я же стал говорить по-английски, посчитав, что это добавит мне очков. Стало только хуже. Женщина похмурела и двинулась к кофе-автомату вне куба. Я не всё понимал, — мой английский так себе и я хотел пить, но не просил, — главный говорил о "плохом поступке", о "законах Н. З.", о "депортации". Моя голова смотрела прямо в стеклянную стену. Он начал зевать (я не поддержал) и вышел, наверно, за кофе. Вернувшись, обречённо пробубнил, что мне стоит поспать, а он будет в соседней комнате и лучше вести себя спокойно. Затем он оказался за стеклом в офисном кресле, достал ноутбук из сумки, сосредоточился, якобы работает. Он играл во что-то, где нужно при помощи меча и магических заклинаний расправляться с игроками из другой команды. Когда веки главного закрылись сном, его команда (синяя) прижала красных противников к замковой стене из булыжников. Я всё видел в отражении висевшей за спинкой кресла акварели с видами Н. З., точнее, в защищавшем картину стекле. Мне импонировали красные, но я понимал, что болеть нужно за синих. Я вспомнил от чего бежал. Свет во внутренних помещениях аэропорта стал приглушённым, еле ощутимым, — один общий ночник спустил на предметы полумрак. Тот, кто сидел в стеклянном кубе был в каждом из этих помещений, он уверен.
Дальше
В шесть утра влетел по-настоящему главный. Он мягко, даже нежно, опустил белую ладонь на плечо спящего в кресле и тот выплыл из сна. Сопровождая жестами рассказ обо мне, старый главный объяснял новому, почему куб не пустой. Жесты и слова, жесты и слова — мимо, сонно, в молоко. По-настоящему главный коньками коричневых туфель заскользил в мою сторону: акварель с видами Н. З. кренилась на бок, пластиковые стаканчики у кулера падали, пустые офисные кресла кружились, а он уже аккуратно присел слева от меня — такая скорость. Те же вопросы, та же голова, смотрящая в стеклянную стену... Эту ночь я тоже не спал. Мне дали попить, резкий дневной свет, меня посадили в немецкую машину, вёл её ещё менее знакомый человек в круглых очках, кривые линии дождя направлялись вниз по стеклу с моей стороны.
Я доставлен в больницу, я в порядке, просто стресс, он долго не спал, до утра оставим, но потом ведь приедут, эмиграционная служба, хотите сказать, он беженец? да, но это не нам решать. Вкус еды настолько резкий, что у меня свело дёсны, из аромата кофе организм сделал вывод, что он в безопасности и выключил меня.
Программа
За пять лет до событий приведших к моему бегству, в Н. З. была запущена проходная социальная программа. Она должна была побудить сотрудников сфер здравоохранения, правопорядка и прочих рассмотреть возможность (на время!) приютить у себя одного (одного!) из тех, кому, цитата: "...не так повезло в жизни". Это мог быть вымытый бездомный, прошедший предварительную проверку, одинокий пожилой гражданин из дома престарелых, который, ну конечно, на ходу, мог быть непьющий, пять лет как завязавший, неалкоголик или, в последнюю, но не менее важную очередь... беженец. Программа провалилась, не прошло и полугода. Однако в её списки успели-таки внести не успевших отказаться. "Что? Какая программа? Не морочь мне голову, Мэри, я работаю", — так обычно имена и должности "желающих принять участие" попадали в архивы отдела социальных инициатив. Мэри не виновата, никто не виноват, это же проходная программа, таких в год по десять штук. Но именно благодаря конкретно этой, я оказался в его доме. Он долго не рассказывал, как так вышло, а потом к слову пришлось...
Дайте сказать
Следующим пасмурным утром в больнице я был полон сил и готовности разъяснять о себе, — про расспросы двух главных накануне я напрочь забыл. До полудня никто не появился. Я выглянул из палаты, где спал ночь, в коридор: обычная, нормальная больница, как показывают в зарубежных сериалах. Ходит персонал, по громкой связи вызывают кого куда нужно. Я закрыл дверь в палату, где нет ни одного больного, только чужеземец, сутулый и нервный. Энергия бурлила во мне, словно забытый на огне суп, я выкипал изнутри. Никого не было, никто не приходил в самый подходящий момент, чтобы встретить на многофункциональной белой больничной койке человека готового развёрнуто отвечать, уместно спорить, приводить аргументы, туго, с ноткой надежды улыбаться уголком губ; где вы, чёртовы депортаторы?! А?!
Пришли
Пришли в два дня. Доктор лет пятидесяти и, наверно, главный тех двух главных из аэропорта, а может я о себе слишком думаю, и вторым был рядовой сотрудник. Настрой выветрился, суп сгорел, мне стало почти всё равно. У того, что в докторском халате, прищеплена металлическая ручка к борту нагрудного кармана, — останется вдавленный след. Второй, псевдоглавный, как бы шёпотом, в полуметре от меня, тактично и грубо настаивал, чтобы доктор вспомнил о какой-то программе, со стороны читалась его неуверенность, он боялся, что человек в халате заявит, мол, я о таком ничего никогда не слышал, и вообще отстаньте от меня, и уйдёт по врачебным делам или на обед. Но тот кивал: сверху вниз и снизу вверх соглашался подбородком, он будто отбивался им о невидимую полочку, закреплённую на шее, и его голова возвращалась в исходное, прямое положение и падала, означая "да", вниз — вот он, безропотный маятник. Бред бредовый. Я же вижу, тебе нет дела, ты понимаешь, что и как тебе пытается всучить этот недоглавный, почему ты соглашаешься, ты идиот, хотя бы взгляни на то, что в полуметре от тебя. Это был он и он соглашался со всем. Иначе, как бы я писал это письмо, сидя на его стуле в его доме. Не может быть, никто не поставит сиюминутное спокойствие и желание остаться одному, выше долгосрочного, ведь в его доме, не дай он отпор сейчас, поселят не пойми кого, рядом, близко, на месяц, больше... Может. Он поступил именно так. Вечером того же дня я был доставлен по адресу проживания доктора, как посылка. Дорогой водитель ни разу не обернулся, не взглянул в зеркало, он ехал один.
На, на, на
Н. З. — остров (два острова). На них горы, много гор, вулканы. На севере климат добрее, на юге — нет. Я на юге, на опушке города с религиозным названием, в старом районе у воды.
Машина со мной подъехала, когда другая, грузовик, отъезжала от дома доктора. Метров за сто по прямой, я успел разглядеть, как в неё вталкивают детский велосипед с кисточками на ручках руля. Уверен, кисточки были сделаны из той же мишуры, что и "дождик" на новогодней ёлке; это важная часть места, откуда я бежал. Он заказал грузовик, чтобы освободить место под меня, а заодно, избавиться от обузы прошлого. Я прям вижу: в эту кишку чулана снёс я дары памяти, и вот пришло время... оно оставит меня в покое, потому как я не проявил кощунства, не сжёг их, не раздал, пусть незнакомые руки погрузят омертвелое и насильно, под протекцией отдела миграции Н. З. (ложь), свезут это за первый поворот. У чуланных даров было окно, пишу, смотря в него; велосипед с кисточками, где ты тут был... зачем нужно окно в заваленной прошлым кладовой, что касалось его стекла, как я своим лбом сейчас (жирный след), угол рамки фотографии с женой, с детьми, подлокотник чего-то деревянного на чём сидел его дед (вряд ли), пуховик, который жалко было выкинуть лет 20 назад, весь в кошачьей шерсти, того же деда (точно)... всё это было спресовано, вдавлено, тянулось к узкому окну, чему повезло, касалось его частями, протиснуться между этим к окну, было всё равно, что пробраться через рогатый лес вешалок — торчат против тебя, откроешь дверь в кладовую. Вместо прошлого теперь я, со своим прошлым. Стены чистые, белые, на дощатом полу ни царапины. Я сажусь на линолеум поперёк кишки кладовой и вытягиваю ноги — ровно: пятки упираются в плинтус на противоположной стороне. Вру, остаётся сантиметров десять. Это мой новый продолговатый дом, укрытие. Рьяный патриот скалит зубы: "Добро пожаловать, ссыкун".
Продолжение будет...