«Лев Толстой соединил в себе две характерные русские черты: в нём есть гений, наивная интуитивная русская суть — и русская суть осознанная, доктринёрская, антиевропейская, причём то и другое представлены у него в высшей степени.
Мы любим и почитаем в нём русскую душу, и мы критикуем, даже ненавидим в нём новоявленное русское доктринёрство, чрезмерную односторонность, дикий фанатизм, суеверную страсть к догмам русского человека, лишившегося корней и ставшего сознательным.
Каждому из нас довелось испытать чистый, глубокий трепет перед творениями Толстого, благоговение перед его гением, но каждый из нас с изумлением и смятением, а то и с неприязнью держал в руках также и догматические программные сочинения Толстого»
(Герман Гессе, 1877-1962, писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе)
В предыдущих материалах о Толстом уже упоминался общеизвестный факт, что с сентября 1878 года писатель становится другим, «рождался заново». Он переживал острый духовный кризис.
Это было время когда Толстой отказывается от художественного творчества, переходит к творчеству религиозному. Время принятия православия, от которого впоследствии он отказался в пользу собственного вероучения.
По существу, своё «религиозное обращение» Толстой описал в «Анне Карениной». На последних страницах романа религиозное откровение Левина хронологически совпадало с обращением самого Толстого...
Тогда же Толстой набрасывал несколько вариантов автобиографии. На переходе в новую фазу своей жизни, он считал нужным взглянуть на свою жизнь, на пройденный путь. Хорошо известная знаменитая «Исповедь» - один из вариантов автобиографии.
Вместе с тем, есть и другой вариант. Толстой начал писать текст, который назвал «Моя жизнь». Но, от этого текста осталось несколько страниц разрозненных фрагментов...
В одном их них Толстой так описал своё первое жизненное впечатление:
«Вот первые мои воспоминания. Я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать. Я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик, но я не могу остановиться.
Надо мной стоят, нагнувшись, кто-то, я не помню кто, и все это в полутьме, но я помню, что двое, и крик мой действует на них: они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче. Им кажется, что это нужно (то есть то, чтобы я был связан), тогда как я знаю, что это не нужно, и хочу доказать им это, и я заливаюсь криком, противным для самого меня, но неудержимым.
Я чувствую несправедливость и жестокость не людей, потому что они жалеют меня, но судьбы, и жалость над самим собою. Я не знаю и никогда не узнаю, что такое это было: пеленали ли меня, когда я был грудной, и я выдирал руки или это пеленали меня, уже когда мне было больше года, чтобы я не расчесывал лишаи, собрал ли я в одно это воспоминание, как то бывает во сне, много впечатлений, но верно то, что это было первое и самое сильное мое впечатление жизни. И памятно мне не крик мой, не страданье, но сложность, противуречивость впечатления.
Мне хочется свободы, она никому не мешает, и меня мучают. Им меня жалко, и они завязывают меня, и я, кому все нужно, я слаб, а они сильны».
Обращает на себя внимание то, что это не информация из подсознания, добытая на кушетке психоаналитика. Это вполне отчётливая, сознательная и сделанная взрослым человеком реконструкция своего детского воспоминания.
То есть, на решающем переломе своей жизни Толстой описывает это впечатление как первое и самое сильное. Это впечатление несвободы, впечатление чужой власти, с которой ты ничего не можешь сделать. Почему это особенно страшно, невыносимо? Да потому что эта власть - не враждебна.
Те люди, которые стоят над ним, любят его. Думают, что они делают как ему лучше. А маленький ребёнок-Толстой протестует против этой навязываемой ему любви. Он переживает её как насилие. Малыш связан. Ему надо вырваться. Он протестует, но его не слышат, не понимают. Люди жалеют его, но не развязывают.
Насилие легко понять, когда оно открытое, враждебное. Но в данном случае оно дружественное. Поэтому особенно невыносимо и страшно...
Толстого поразила сложность и противоречивость чувства. В этом впечатлении есть начало толстовского психологического анализа. Ребёнок понимает, что насилие над ним – от любви и заботы. О нём вроде бы заботятся, но эта забота неизбежна в насилии.
На мой взгляд, вот эта борьба с правом одного человека осуществлять власть над другим, и стала «нервом» жизни, философии и судьбы Толстого…
Взгляды Толстого по многим вопросам неоднократно менялись на протяжении его жизни. Интересен вот такой факт.
Софья Андреевна, когда ещё не была его женой, написала повесть «Наташа», в которой описала своего будущего мужа. И Толстой был очень задет тем, что одной из черт героя, которому он послужил прототипом, была «переменчивость мнений»...
Толстой действительно часто менял свои мнения и позиции. Он менял взгляды на любовь, на семью, на религию, на родину, на войну и мир, на патриотизм...
Но то, что он описал в упомянутом своём первом впечатлении, то, что воспринимается как «ядро личности», здесь Толстой никогда не менял своего мировоззрения.
Идея неприятия власти, идея борьбы и внутреннего протеста, желание докричаться, чтобы тебя развязали, попытка и требование к связывающему, давящему, держащему тебя миру. Развяжите меня и отпустите меня. Но мир не слышит. Не понимает и не хочет отпускать…
С этим Толстой шёл через всю свою жизнь. Искал способы устроить свою жизнь так, чтобы не испытывать над собой власти.
Фактически эта позиция Толстого — это позиция радикального анархизма. Даже его религиозная философия, философия ненасилия выводится из неприятия идеи власти. Ведь власть осуществляется через насилие...
Один человек другому приказывает, что тому делать с помощью угроз применения к нему насилия. При этом исходит из того, что у него есть на это законное право. Насильник, наделённый властью, убеждён в своем праве насиловать. Право насилия поддерживается законами, положением правителя, статусом учителя, воспитателя, родителя, старшего, да кого угодно.
История жизни Толстого — это история последовательного бунта против вот этой власти, против насилия. Требование свободы — крик «Развяжите меня!». На мой взгляд, этот «импульс» определяет многое в судьбе Толстого, его взглядах на разные вопросы…
Конечно, помним, что Толстой был на военной службе. Армия - пример дисциплины и подчинения приказам. Но для Толстого на всю жизнь армия стала образцом насилия одних людей над другими. Причём, не столько над врагами, сколько образцом насилия командиров над солдатами.
Над теми, кого посылают на войну, заставляют убивать и умирать...
В армии Толстой с трудом воспринимал воинскую дисциплину. При первом же удобном случае Толстой покинул армию. Понял, что военная служба не для него. Затем история всей жизни Толстого — это история «бунтов» против правил и стандартов, которые ему навязывало окружение.
Во второй половине 1850-х годов молодой Толстой приезжает в Петербург уже знаменитым писателем, надеждой русской литературы как автор «Севастопольских рассказов» и «Детства». Он чрезвычайно популярен. Его воспринимают как будущего гения. И с самого начала Толстой начинает провоцировать окружающий его круг…
Авторитетные писатели вроде Некрасова (главного издателя, вокруг которого создаётся кружок «Современника»), Тургенева (самого популярного писателя того времени и друга Толстого) пытались и искренне хотели ему покровительствовать. Они хотели ввести молодого гения в литературу. Однако отношения Толстого с ведущими литературными авторитетами — это история протеста, вызова, бури, оскорблений, кончающихся всегда острыми разрывами…
Толстой однажды публично обвинил Тургенева, Некрасова и других собравшихся писателей в том, что у них нет убеждений.
Такое обвинение литераторов «Современника» в том, что у них нет убеждений, было самым страшным оскорблением, которое можно было им нанести. Это было время обсуждения будущей судьбы России, отмены крепостного права, грядущих реформ и так далее. Толстой сказал, что он за свои убеждения готов сражаться, а для его собеседников это всё слова и салонный разговор.
Возмущённый Тургенев, всегда переходивший на фальцет, когда волновался, сказал: «А что вы тогда здесь делаете? Это не ваше знамя, ступайте к княгине Белосельской-Белозерской». То есть проводите время не в кругу прогрессивных писателей, а в аристократических салонах, одним из которых был салон княгини Белосельской.
На что Толстой ответил: «Ну, во-первых, это не Ваше дело, куда мне идти, а во-вторых, даже если я уйду, у вас убеждения от этого не появятся» …
И это непризнание права других определять твою собственную повестку дня, решать, о чём ты должен говорить, протест против господствующего мнения, принятых взглядов и правил определяли всю жизнь Толстого...
В 1860-е годы страна была занята острейшими вопросами, которые занимали Россию после отмены крепостного права. Это - судебная реформа, гласность, эмансипация женщин, военная реформа и прочее. А Толстой изолировал себя в поместье и писал роман о том, как прекрасна была жизнь при старом режиме, создал идеальный образ старого времени, идя наперекор общественному мнению, тренду, который претендовал на власть над умами…
Напомню также, что Толстой занимался преподаванием, он открыл в Ясной Поляне крестьянскую школу. Преподавание (Толстой учил крестьянских детей) — это сфера деятельности, которая, казалось бы, по определению основана на иерархии. Есть положение учителя, который на основании авторитета возраста и образования учит других, как тем надо себя вести.
И самая главная педагогическая идея Толстого состояла в том, чтобы «размежеваться» с этой позицией. Вот что он написал по этому поводу:
«…преподавание и учение суть средства образования, когда они свободны, и средства воспитания, когда учение насильственно и когда преподавание исключительно, то есть преподаются только те предметы, которые воспитатель считает нужными. <…>
Воспитание есть принудительное, насильственное воздействие одного лица на другое с целью образовать такого человека, который нам кажется хорошим; а образование есть свободное отношение людей, имеющее своим основанием потребность одного приобретать сведения, а другого — сообщать уже приобретённое им».
И далее:
«Воспитание есть возведённое в принцип стремление к нравственному деспотизму. <…> Права воспитания не существует.
Я не признаю его, не признаёт, не признавало и не будет признавать его всё воспитываемое молодое поколение, всегда и везде возмущающееся против насилия воспитания».
Это очень радикальная позиция. Она основана на том, что ни возраст, ни статус, ни образование, ни авторитет не дают тебе основания считать, что ты знаешь, чему надо учить людей.
В 1870-е годы Толстого возмущала идея программ обучения.
Его возмущало, что образованные люди считали, что они лучше крестьян знают, чему крестьянам надо учиться. По Толстому образование необходимо, но именно такое, какое человек сам хочет получить…
Ещё на первые яснополянские сборники Чернышевский написал рецензию, в которой говорил, что, если Толстой не понимает, как надо строить образование, ему надо пойти поучиться в университете, который Толстому не удалось окончить, и что-то сначала узнать, а потом учить и воспитывать...
Ещё до своего религиозного обращения Толстой был уверен, что, кроме самого человека, никто другой не знает, что ему нужно, и ни социальный, ни образовательный, ни авторитетный статус не даёт основания что-либо ему навязывать.
Отсюда можно вывести и толстовскую философию истории, какой её знаем по «Войне и миру». Когда Толстой писал этот роман, он ещё не был тем последовательным пацифистом, каким стал позднее. Защита своей страны, отражение агрессора казались ему делом естественным и законным.
Обычно даже самые радикальные анархисты вынуждены в вопросе войны признавать необходимость государства. Ведь кто ещё может организовать армию, организовать необходимую логистическую поддержку и как ещё содержать армию, кроме как на основаниях строгой дисциплины?
Но Толстой писал апологию народной войны, сохраняя радикальность своих анархических убеждений...
Согласно толстовской философии истории люди идут на войну не потому, что их туда посылает правительство, не потому, что их мобилизуют, а потому, что они сами этого хотят. Философия истории «Войны и мира» связана с представлением, что именно люди на земле, солдаты или крестьяне в мундирах ведут за собой своих командиров и главнокомандующих вплоть до Кутузова и Александра и направляют их...
Но позднее Толстой начнёт воспринимать власть и любую войну как зло и насилие в чистом виде. Толстой пишет об этом, что ладно бы многие подчинялись немногим, если бы это были лучшие люди. Но, по убеждению Толстого, люди, управляющие государствами, пользующиеся политической властью, — это всегда по определению самые худшие люди из всех возможных...
По мнению Толстого, не может быть государственной власти, выражающей интересы своего народа и заботящейся о нем. Толстой не принимает очевидного российского деспотизма, не имеющего никакого разумного оправдания, потому что в божественное право царей уже никто не верит.
Такой же неприемлемой кажется ему и идея представительной власти, идея, что власть можно выбрать и ограничить законами...
Вот что Толстой пишет в своём трактате «Царство божие внутри вас»:
«Ошибка зиждется на том, что юристы, обманывая себя и других, утверждают в своих книгах, что правительство не есть то, что оно есть — собрание одних людей, насилующих других, — а что правительства, как это выходит в науке, суть представители совокупности граждан.
Ученые так долго уверяли других в этом, что и сами поверили в это, и им часто серьёзно кажется, что справедливость может быть обязательна для правительств. Но история показывает, что от Кесаря и до Наполеона, того и другого [Наполеона I и Наполеона III], и Бисмарка правительство есть, по существу своему, всегда сила, нарушающая справедливость, как оно и не может быть иначе.
Справедливость не может быть обязательна для человека или людей, которые держат под рукой обманутых и дрессированных для насилия людей — солдат и посредством их управляют другими. И потому не могут правительства согласиться уменьшить количество этих повинующихся им дрессированных людей, которые и составляют всю их силу и значение».
Убеждённость Толстого в том, что никто и никогда и ни при каких условиях не может управлять другим, подводит к идее о том, что любой государственный закон есть институт узаконенного насилия, с помощью которого одни люди принуждают других к повиновению.
Никто не имеет права принимать законы, обязательные для других. Единственные законы, которые существуют, — это только нравственные законы, существующие в сердце человека. Никаких других заведомо не может быть. Никакой суд не может быть легитимен. Никакое преступление не может оправдать тюрьмы, осуждение людей к наказанию, казни и тому подобное…
Согласно этим анархическим позициям, Толстой категорически не принимал идею социальной революции.
Да, революционеры его интересовали. Он внимательно вглядывался в них. Он писал о них в последние годы жизни. Ему они были симпатичны именно тем, что это люди, обладающие действительно убеждениями, за которые готовы отдать жизнь. Это люди, сочувствующие бедным. Но.
Но революционеры тоже верят в то, что имеют право принуждать других делать то, что они считают правильным.
Вот что написал Толстой в предисловии к статье Владимира Григорьевича Черткова «О революции» 1904 года:
«Под свободой революционеры понимают то же, что под этим словом разумеют и те правительства, с которыми они борются, а именно: огражденное законом (закон же утверждается насилием) право каждого делать то, что не нарушает свободу других».
Вообще-то говоря, это распространённое определение правового законного государства. Свободное правовое государство — в том, что человек может делать то, что не нарушает аналогичную свободу другого человека.
«Но так как поступки, нарушающие свободу других, определяются различно, соответственно тому, что люди считают неотъемлемым правом каждого человека, то свобода в этом определении есть не что иное, как разрешение делать все то, что не запрещено законом; или, строго и точно выражаясь, свобода, по этому определению, есть одинаковое для всех, под страхом наказания, запрещение совершения поступков, нарушающих то, что признано правом людей. И потому то, что по этому определению считается свободой, есть в большей мере случаев нарушение свободы людей.
Так, например, в нашем обществе признается право правительства распоряжаться трудом (подати) [налоги, одни имеют право требовать деньги у других на основании законов], даже личностью (военная повинность) своих граждан; признаётся за некоторыми людьми право исключительного владения землей; а между тем очевидно, что эти права, ограждая свободу одних людей, не только не дают свободу другим людям, но самым очевидным образом нарушают её, лишая большинство людей права распоряжаться произведениями своего труда и даже своей личностью.
Так что определение свободы правом делать всё то, что не нарушает свободу других, или всё, что не запрещено законом, очевидно не соответствует понятию, которое приписывается слову „свобода“. Оно и не может быть иначе, потому что при таком определении понятию свободы приписывается свойство чего-то положительного, тогда как свобода есть понятие отрицательное».
Самым удивительным образом здесь прослеживается толстовский анализ, предвосхищающий либеральную идею ещё не родившегося «уроженца Риги» философа Исайи Бе́рлина о «свободе от» и «свободе для», который считал единственной подлинной свободой именно негативную свободу...
Английский философ Исайя Берлин (1909—1997) определил две концепции свободы: «позитивная» — «свобода для» — свобода быть хозяином собственной жизни, вести какой-то образ жизни, придерживаться тех или иных взглядов, и «негативная» — «свобода от» — от ограничений, накладываемых другими людьми или целым обществом, от вмешательства в частную жизнь.
По Толстому,
«свобода есть отсутствие стеснения. Свободен человек только тогда, когда никто не воспрещает ему известные поступки под угрозой насилия.
И потому в обществе, в котором так или иначе определены права людей и требуются, и запрещаются под страхом наказания известные поступки, люди не могут быть свободными».
Другими словами, ни в каком обществе, где существует закон и где права письменно определены и человеку угрожают наказанием, свободными люди быть не могут:
«Истинно свободными могут быть люди только тогда, когда они все одинаково убеждены в бесполезности, незаконности насилия».
Это утопия полной и радикальной свободы личности.
Тогда вопрос: а как эта абсолютная свобода человека может быть осуществлена?
По Толстому осуществляется она на основе внутреннего нравственного закона человека и реализована может быть только явочным порядком, путём категорического отказа от насилия, от судебных тяжб, от собственности, стесняющей и ограничивающей человека. Собственность требует охраны. Тебя могут обокрасть, а значит, ты вынужден прибегать к силе закона. Поэтому ты можешь быть свободен только когда у тебя нет собственности. Когда ты в том числе свободен от собственного прошлого, от обязательств, которые ты не можешь на себя брать…
В своём литературном творчестве Толстой показывает такое же отношение к психологии личности. Человек становится свободен только в тот момент, когда он оказывается свободен от себя самого...
Если вы помните, один из ключевых эпизодов в «Войне и мире» — свидание Пьера и Наташи после войны.
Пьер сначала Наташу не узнаёт, потом она улыбается, и он её узнаёт.
«Это была Наташа, и он любил её» и так далее, потом они начинают разговаривать. И княжна Марья его спрашивает в присутствии Наташи о том, что он теперь свободен. Умерла его жена Элен. И Пьер говорит, что да, они не были примерными супругами, но он так тяжело пережил, смерть без утешения, среди других — это ужасно, и прочее. И он видит, что он сказал то, что нужно, что Наташа сочувствует ему, понимает.
Но одним месяцем его жизни и где-то примерно 20 страницами раньше в романе рассказывается, как Пьер ворочается в постели и, вспоминая, что его жены больше нет, говорит: Господи, как хорошо. То есть всего, что он рассказывает Наташе, вообще никогда не было.
Лжёт ли он ей? Обманывает?
Нет. Просто он стал другим человеком. И искренне не помнит, что с ним было раньше. Это перерождение. Это отказ от себя, возможность отказаться от связывающей силы прошлого. Если хотите, это тоже форма реализации свободы...
Человек свободен от власти, не подчинён только тогда, когда он отказывается от чего-то важного и уходит. Отказ и разрыв.
Биографию и жизненный путь Толстого можно представить как последовательную цепь разрывов. Уход с военной службы, отказ от литературного творчества — самый знаменитый писатель страны (а вскоре и всего мира) отказывается от собственных художественных произведений, от собственного дома, семьи, имущества и тому подобного.
В последние годы жизни происходит недооформленный отказ Толстого и от принудительности собственного учения, выраженный в знаменитой формуле «я не толстовец». Толстой не хочет быть связанным в том числе и обязательствами, которые вроде бы накладывает на него его собственное учение...
В 1862 году Толстой отказался от яснополянской школы. Решение оставить преподавание, много для него значившее, было для него трудным...
В этом решении Толстому «помог» обыск, проведённый у него дома по правительственному распоряжению. В Ясной Поляне искали подпольную типографию. Не нашли. Но переворошили весь дом. Сам Толстой тогда отсутствовал.
Как он писал Александре Андреевне Толстой в письме, «хорошо, что меня не было, потому что иначе я был бы сейчас уже под судом за убийство».
Толстой был взбешён и как гражданин, который никогда не подстрекал ни к какой революции и насилию, и как аристократ, права которого нарушены, и как анархист, которому продемонстрировали грубую бессмысленную силу.
Пришли, вломились в дом с обыском, прочитали его интимные дневники, которые он никому не показывал, напугали его престарелую тётушку...
Толстой задумался об эмиграции в тот момент, размышляет о том, чтобы покинуть страну.
Но он не уехал. Он отказался от школы, заперся в Ясной Поляне и начал работать над «Войной и миром»...
Толстой долго обдумывал и «репетировал» свой уход из дома. Пытался уходить, потом возвращался. Но окончательный уход описан им следующим образом:
«Лёг в половине 12. Спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворение дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это С[офья] А[ндреевна] что-то разыскивает, вероятно читает. Накануне она просила, требовала, чтоб я не запирал дверей. Её обе двери отворены, так что малейшее мое движение слышно ей. И днём, и ночью все мои движенья, слова должны быть известны ей и быть под её контролем.
Опять шаги, осторожно отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажёг свечу и сел. Отворяет дверь и входит С. А., спрашивая „о здоровье“ и удивляясь на свет, который она видит у меня.
Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать».
Толстой не выдержал помещичьего стиля жизни. Это было причиной кризиса в семье. Но фактором, определяющим его окончательное решение уйти, стала попытка контроля.
Его попытались поставить под контроль, и этого уже невозможно было выдержать. Он покинул дом, ушёл, отказался от всего, разорвал последние нити, связывавшие его с семьёй и его бытом.
Особенное значение в этой связи приобретают последние слова, сказанные Толстым в жизни.
Когда описываются последние минуты или часы жизни Толстого, обычно ссылаются на Александру Львовну, его младшую дочь, которая вспоминала его последние слова. Она пишет, что он уходит со словами «всех люблю, люблю много» и так далее.
Однако, по дневникам их семейного врача Маковицкого, это были не последние слова. Потому что потом Толстому делали укол камфоры, чтобы поддержать сердце. А он уже заплетающимся языком бормотал/протестовал «не надо…не надо…»
Толстой не любил медицину, не верил во врачей и не хотел никаких уколов. Но ему насильно делали укол. Он был уже в почти бессознательном состоянии. И этим уколом опять к его лежащему телу, заботясь о его здоровье, применили насилие и власть.
Как Софья Андреевна заботилась о нём, как те два человека, которые стояли в первый день, так и снова была насильственная власть. Его пытались насильственно поддержать, вылечить...
И последними словами, по воспоминаниям врача Маковицкого, сказанными Толстым в почти бессознательном состоянии после слов про укол камфоры «не надо…не надо…» были такие :
«Пора удирать куда-нибудь» …