Первый среди российских учёных Нобелевский лауреат (1904), великий физиолог земли русской ИВАН ПЕТРОВИЧ ПАВЛОВ всё спрашивал жену: "Который час?" Он сильно простудился, когда возвращался из научного городка Колтуши в Ленинград, а двигатель его "линкольна" заглох на дороге. Тогда восьмидесятисемилетнему академику пришлось несколько километров идти пешком по февральской непогоде. "Проклятый грипп! - ворчал он, уложенный врачами в постель. — Сбил таки мою уверенность дожить до ста лет". Павлов лежал тихо, в полузабытьи, из которого временами удавалось выводить его для питья и любимых его блинов с топлёным маслом. И тогда он непременно спрашивал Серафиму Васильевну: "Который час?" Но когда кто-то постучал в дверь и хотел войти в спальню, закричал: "Павлов занят, Павлов умирает…" Проницательный ум гениального исследователя блеснул в последний раз минут за 15 до кончины. "Позвольте, но ведь это кора, это кора, это отёк коры мозга", - поставил он безошибочный диагноз своему недугу, посрамив присутствовавших светил медицины. Потом попытался подняться, отбросить одеяло, спустить ноги, но это было ему уже не под силу. И тогда он обратился за помощью к врачам: "Что же вы, ведь уже пора, надо же идти, да помогите же мне!.. Я постиг всё, что мог… Дальше — только Бог…"
Тз цикла очерков "Археология духа"
"Я верю в силу мысли"
Павлов Иван Петрович (14 (26) сентября 1849, Рязань — 27 февраля 1936, Ленинград) — великий русский учёный, физиолог, создатель науки о высшей нервной деятельности и представлений о процессах регуляции пищеварения; основатель крупнейшей российской физиологической школы; первый русский лауреат Нобелевской премии в области медицины и физиологии 1904 года «за работу по физиологии пищеварения».
Письма о любви
На склоне лет Иван Павлов осознал себя безмятежно счастливым человеком. Это редко бывает с людьми. Оказывается, для счастья нужно очень немногое. Павлову хватило только двух условий. Сам он об этом напишет так: «...Должен почесть мою жизнь счастливою, удавшеюся. Я получил высшее, что можно требовать от жизни, полное оправдание тех принципов, с которыми вступил в жизнь. Мечтал найти радость жизни в умственной работе, в науке — и нашёл и нахожу её там. Искал в товарищи жизни только хорошего человека и нашёл его в моей жене Саре Васильевне...».
На самом деле жену его звали Серафима. К тому времени, когда они встретились, она была курсистка неполных двадцати лет. Звание и место в жизни курсисток, конечно, пошло оттого, что учились они на особых женских курсах. Правительство пошло тогда навстречу неутолимой жажде, ставшей одолевать русскую женщину. Ей, уставшей от векового прозябания, страстно захотелось приносить пользу народу. Они, курсистки, получали педагогическое образование, становились учительницами и бросались в жизнь, очертя голову. В знаменитом тогдашнем этимологическом словаре Михельсона слово «курсистка» стоит в одном ряду с понятием «идеалистка». Именно идеалисткой, по-видимому, и была курсистка Серафима Карчевская. После окончания курсов, уже имея предложение руки и сердца от человека, безоглядно полюбившегося ей, ставит она, однако, условие. Ей нужно всенепременно хотя бы год отдать сельской школе. Вот тогда и посыпались ей вслед бесчисленные письма от влюблённого почти тридцатилетнего человека, считавшего себя умудрённым жизнью и утратившим молодость.
«Ты возвращаешь мне утраченную было молодость. Я вижу каждый день, каждую минуту, как оживают, воскресают одни за другими в моей душе мысли, чувства, ощущения лучших годов. Я снова верю в силу мысли, в торжество правды, в правду идеальной нормальной жизни <...>. Сжимаю тебя в моих руках и целую без конца, моя незаменимая! Твой Ванька».
Эти письма стоит прочитать всякому молодому учёному. Да и не только учёному. Если считать академика Ивана Павлова эталоном человека, которому удалось воплотить всё, что задумано, стать олицетворением научного творческого подвига, то у кого же ещё учиться ставить себе задачу на всю жизнь и упорно двигаться к поставленной цели.
В этих письмах, сугубо интимных и частных есть всё, чтобы узнать, как чувствует себя начинающая созидательная личность уже осознавшая свою ответственность перед талантом, которым его наделила судьба. Угадавшим всю бесценность и неповторимость божьего дара, вручённого тебе. И видно уже, что отмеченному божьим даром, не будет ему прозябания и покоя, пока не даст он, этот дар, чудесных плодов. Главное, что в этих письмах сказано, как и с чего надо начинать жить человеку.
«Я занимаюсь или хочу заниматься физиологией; я ищу истин относительно тела человеческого. Ведь я их не оставляю для себя. Они делаются ведь общим достоянием, из них делается (или сделается) ведь применение, польза для всех людей. Милая, ведь это так?».
«В молодые годы человек живёт жизнью мысли: он хочет всё знать, усиленно читает, спорит, пишет, он знает бури и ненастья мысли. И, главное, он чувствует, что это и есть суть жизнь, что не будь этого, не стоит и жить».
«Человек живёт умственными наслаждениями. И люди, стоящие во главе человечества, скажут, что умственные наслаждения — наслаждения самые резкие, глубокие, почти бесконечные».
«Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных».
Конечно, грандиозность этой задачи кажется ему столь неодолимой, что он боится оставаться с нею один на один, и сомнения его одолевают.
«Милая моя, дорогая! Что-то очень скверно! Тоска, скука какая-то! Безнадёжность, неопределённость! Сам не знаю сейчас, какое у меня дело? И за что приняться? Ах, моя хорошая, очень уж сейчас плохо, а, пожалуй, и всегда! Ни черта из меня не выйдет, как ничего и не вышло до сих пор. Общее образование? Где оно? Специальное — одна жалость. Пустота, одна пустота бессовестная. Время идёт, а на что? <...> Жизнь плетётся без смысла, без цели, а значит, без энергии, без усилий. Сейчас ужасно, ужасно плохо! Право, не знаю, что и делать?».
Нет, не даром записано в самом начале Великой Книги, что Господь, решив создать женщину, сначала находит для неё слово — «помощь». Отрадной и плодотворной для молодого Ивана Павлова была сама мысль изложить в письмах к любимой свои сомнения и выбрать спасительную цель. И вот в чём эта цель и спасение.
«Приучить себя думать». То есть «упорно исследовать предмет, иметь его в виду и ныне и завтра, писать, говорить, спорить о нём, подходить к нему с одной и другой стороны, собрать все доводы в пользу того или другого мнения о нём, устранить все возражения, признать пробелы, где они есть, короче — испытать и радость и горе серьёзного умственного напряжения, умственного труда».
Из этого потом выйдет главный принцип его могучей духовной натуры, сделавший его неуязвимым для сомнений и отступления.
«Как бьют, тиранят жизненные мелочи человека, не видящего дальше своего носа, и как бессильны они над душой людей с широкими взглядами, с мировыми вопросами…Что бы там жизнь ни делала со мной, а я всё-таки всей душой за правду, за разум, за труд, за любовь».
Так и станет он жить дальше. И до того доживёт, что навсегда теперь останется и будет примером. Примером учёного и человека, воплотившим собой наши представления о научном поиске и неукротимой силе ума. Выдумывая лицо и внутренний облик профессора Преображенского в «Собачьем сердце», создатели фильма не пошли ли самым лёгким путём, сделав его двойником Ивана Павлова. И мы ведь его узнали…
Рецепт гениальности от Ивана Павлова
И вот, пообещав любимой женщине приучить себя думать, Иван Павлов упорно включился в этот увлекательнейший процесс. На склоне лет он смирился с той мыслью, что и с журналистами ему надо говорить, он допускал некоторых из них в свои заповедные Колтуши под Ленинградом. Один из них спросил: «Как же вы можете объяснить свои успехи, всё-таки вы первый русский Нобелевский лауреат и мировая величина?».
Павлов ответил: «Просто я включил однажды свои мозги и думал непрерывно в течение двадцати лет. Вот и на премию надумал. Главное, думать непрерывно…».
Своей ученице и сотруднице Марии Петровой он говорил: «Ничего гениального, что мне приписывают, во мне нет. Просто я непрестанно думаю о своём предмете, целиком сосредоточен на нём, поэтому и получаю положительные результаты. Всякий на моём месте, поступая так же, стал бы гениальным».
«Гений, — говорил ещё Иван Петрович, — это высшая способность концентрировать внимание... Неотступно думать о предмете, уметь с этим ложиться и с ним же вставать! Только думай, только думай всё время — и всё трудное станет лёгким».
Незадолго до своей смерти Павлов обратился с письмом к научной молодежи. Он тогда ещё не знал, что пишет завещание. Из письма мы можем узнать, что его принципы мало изменились в течение его долгой жизни. К ним он добавил только то, что дал ему опыт: Во-первых, — утверждал Павлов, — для плодотворной работы нужна последовательность; не изучив азов науки, не взойдёшь на её вершины. Во-вторых, следует научить себя делать черновую работу в науке — терпеливо накапливать и сопоставлять факты, искать законы, управляющие ими. В-третьих, скромность, объективность в оценке своих трудов, борьба с гордыней. И, наконец, страсть в работе, в любимом труде… Не пейте вина, не огорчайте сердце табачищем и проживёте столько, сколько жил Тициан! А он, как известно, прожил до ста лет…
«Когда-то Клод Монэ написал несколько десятков картин, изображая стог сена при разной погоде, в разное время года, дня, — читаем мы в записках Дмитрия Андреевича Бирюкова, ставшего позже директором Института экспериментальной медицины. — Очевидно, исключительно сильной натуре Павлова была свойственна такая же способность неисчерпаемого восприятия оттенков, тончайших нюансов в обычных, как казалось другим, фактах».
Мефистофель собственной персоной
Странно, что об итогах гениальных открытий академика Ивана Павлова в том, что написано о нём, внятного почерпнуть можно не очень много. Павлов начинал свою работу с желудка и кишечника собак. Это, по всем данным, область пищеварения. Он и Нобелевскую премию получил, как записано, «за работу по физиологии пищеварения». Однако больше в популярной литературе он описан и запечатлён как создатель науки о высшей нервной деятельности. Это уже больше относится к голове. Выходит, хотел узнать, что делается в кишечнике, а в итоге открыл некоторые таинственные процессы, что происходят в мозге. Мне захотелось узнать, что думает об этой неожиданной метаморфозе сам Павлов. Пришлось много прочитать его специальных текстов, прежде чем я этот ответ нашёл: «Мы имеем дело с одной из последних тайн жизни, с тайной того, каким образом природа, развиваясь по строгим неизменным законам, в лице человека стала осознавать самоё себя».
Чувствуется тут значительная мысль, но она мне мало что прояснила.
И какая-то тайна тут, конечно, ощущается.
Придётся, как и советовал сам Павлов, «включить свои собственные мозги». И, прежде всего, надо попробовать оглянуться на то время, в которое Павлов сделал свои первые сенсационные открытия.
Это было время, когда наука активно противопоставила себя божьему промыслу. Особенно заметны оказались эти старания в науках так называемого натурального ряда, в науках занятых изучением природы. Была заложена основа Вавилонской башни естествознания, с вершины которой особо бестрепетные естествоиспытатели собирались «ухватить Бога за бороду». Застрельщиком того взгляда, что естествознание может объяснить вполне материальными причинами всё, что прежде объяснялось божьими законами, выступил в России Дмитрий Писарев, публицист, круглый невежда во всём и неоднократный пациент психиатрической клиники. Студент Павлов был усерднейшим его читателем и почитателем. Особенное же влияние на умы новых поколений Европы, подготовленных стихийным богоборчеством, возымела теория Чарльза Дарвина. Он отважился сказать, что человека создал отнюдь не господь, а естественный отбор. Человек произошёл от обезьяны, а та миллионы лет назад была кистепёрой рыбой. Природа отшлифовала сначала рыбу, потом обезьяну, и вот вышло нечто совершенное в виде человека.
Материализм чистой воды. Так у прагматиков и реалистов всего мира появился свой пророк — Чарльз Дарвин. Он объяснил, откуда у человека взялась его оболочка.
Понятно, что дальше должен был появиться другой пророк, который бы объяснил таким же безбожным манером, откуда взялась вся духовная начинка, которая в человеке. И в первую очередь объяснить, что такое ум, и есть ли в человеке душа, которой нет ни у обезьяны, ни у кистепёрой рыбы. И откуда они, эти душа и ум, у нас взялись?
Павлов станет таким человеком, который сможет это объяснить. Его в Европе так и станут называть — вторым Чарльзом Дарвином.
А произошло это так. Павлов, решивший посвятить себя постижению процессов пищеварения, стал изучать, как эти процессы протекают у собак. При помощи тончайших операций подопытному псу был вмонтирован второй желудок, изолированный от первого. И в этом втором желудке, в котором не было никаких посторонних примесей и прочих нечистот, стало возможным как на ладони видеть всё, что было скрыто до той поры. Если, к примеру, собаке положить в рот кусок мяса, то в изолированном желудке тотчас появляется желудочный сок, готовый переваривать пищу на атомы, чтобы питать этим собачий организм, каждую его клетку.
Как же поступают невидимые и неслышимые команды от собачьей пасти в этот желудок? Павлов не раз замечал, делая сотни изощрённых операций в собачьем нутре, что если перерезан бывает нерв в его пути ото рта к желудку, то никакого сока уже не образуется, сколько не суй мяса в собачью пасть.
Нервы уже были открыты к тому времени и их первооткрывателем считают Луиджи Гальвани, читавшего публичные лекции по анатомии в Болонском университете с 1762 года. Павлов же первым понял, как работают эти нервы.
Так что всё дело в нервах. И божий промысел тут тоже совершенно ни при чём. Причина и здесь вполне материалистическая. Струнами нервов опутан организм, оттого и налажены так чётко все жизненные процессы.
Так место души в сознании обывателя и заняли нервы. «...Честь имею объявиться, прошу любить и жаловать: современный Мефистофель — это я!», — торжественно, но и иронично, наверное, заявит Иван Павлов. Но мир, падкий и до сей поры на мефистофелей разного толка и рода, воспримет это заявление на чистом голубом глазу. Павлов, играя на божьих струнах в живом организме, не заметил, или не хотел замечать их неземных свойств.
Вероятно, ему это надо было. Получив за исследование тайны пищеварения Нобелевскую премию, он становился автоматически главой материалистической физиологии в мире.
Между тем, в этом открытии и в самом деле есть подлинное величие. Были впервые названы законы, которым подчиняется поведение всякого живого существа, от комара и до человека. Это был аналог Ньютонова закона в биологии, в живой вселенной.
Дальше происходит следующее. Однажды Павлов или его сотрудники заметили, что умнейшая в лаборатории собака, которую Иван Петрович в честь себя назвал Джоном, стала неожиданным образом выделять сок во втором желудке не тогда даже, когда ему уже дали мясо, а только заслышав чутким ухом шаги своего служителя за стенкой. Это внесло начальное смятение в стихийный материализм поповского сына, каковым был Павлов по рождению. Тут начинался новый этап грандиозных предположений, которые вели к окончательной разгадке того, что Павлов назвал «последней тайной жизни». Ведь нервы никак не связывали собачий желудок с человеком за стенкой. С этого и начался пристальный интерес Павлова к свойствам мозга. Учёный понял, что его грубая игра на собачьих нервах до сей поры, никак не шла далее собачьего вальса. Ему же захотелось сыграть второй ноктюрн Шопена ми бемоль мажор. Значит, сделал он вывод, у собаки в коре головного мозга закрепилась связь между звуком шагов и получением еды. Позже такую же реакцию у собаки можно было развить не только на звук шагов, но и на звон колокольчика, свет, тепло, холод и т. д. Отсюда уже недалеко было до выводов, что подобные же реакции мозга лежат в основе всех действий и всей повседневной жизни самого человека. Что человеком можно управлять произвольно, внушая ему условные рефлексы помимо тех безусловных, которые даются ему при рождении.
Примерно в это же время поэт Сергей Есенин, имевший неодолимый самородный рефлекс творчества тоже сделал открытие. И в той же области, в которой работал Павлов. Касалось это открытие опять же музыки души. Только вывод этот резко противоречил материалистическому естествознанию. Есенин, не понимая откуда у него берутся великого достоинства стихи, догадался, что он сам и есть простая «божья дудка». Что Господь, когда желает чтобы его песни дошли до земли, выпевает их через душу и мысль избранных людей и наделяет их для того поэтическим даром. Такова естественная природа самых сложных рефлексов — рефлексов творчества. Может быть, этот идеалистический вывод и был истинным и самым точным. Кто же его знает?
Свою основную монографию о высшей нервной деятельности академик Павлов опять назвал плодом «непрерывного 25-летнего думания».
За это его собирались номинировать ещё раз на Нобелевскую премию, но не успели. Павлов умер, а премию давали только живым.
Окончательными тактами его дальнейшей игры на божьих струнах можно считать такие: «Я изучаю высшую нервную деятельность и знаю, что все человеческие чувства: радость, горе, печаль, гнев, ненависть, мысли человека, самая способность мыслить и рассуждать — связаны, каждая из них, с особой клеткой человеческого мозга и её нервами. А когда тело перестаёт жить, тогда все эти чувства и мысли человека, как бы оторвавшись от мозговых клеток, уже умерших, в силу общего закона о том, что ничто — ни энергия, ни материя — не исчезают бесследно и составляют ту душу, бессмертную душу, которую исповедует христианская вера».
Чувствуете, как в этом окончательном виде теория Павлова совпадает со стихийным выводом Сергея Есенина. Так что право божьего промысла и бессмертной в этом промысле души тут восстановлено в полной мере. Материалист Павлов опытным путём доказал существование души. А душа, это ведь и есть уже территория Бога. Возможно, за это ему назначена была награда, гораздо более высокая, чем премия Альфреда Нобеля. Эти вполне христианские мысли и дали повод к бесконечному спору — был ли академик Павлов верующим, или был он безбожником и материалистом…
Инстинкт свободы
Много написано о том, как Павлов противостоял революции и социальным экспериментам большевиков. Формы этого противостояния были самые разные. Он писал многочисленные письма тогдашним правителям. Не стеснялся в публичных лекциях прямо выражать своё мнение относительно происходящего в стране. В лекциях и письмах он цитировал Ленина и иллюстрировал эти цитаты итогами своих научных открытий.
Ленин говорил, к примеру: «диктатура пролетариата обеспечит себе победу путём террора и насилия». Павлов тут же заявил, что насилие — это палка о двух концах. Подавляя врожденный инстинкт свободы, «террор, да ещё в сопровождении голода <...> прививает населению условный рефлекс рабской покорности». Но, предупреждал он, «инстинкт свободы живуч <...> до конца его не вытравить никакими террорами». Он не заглохнет даже в рабских душах и возродится в самый неподходящий для насильников исторический момент. И это научный факт.
Николаю Вавилову запомнился вот такой доклад Павлова в Обществе естествоиспытателей при Петроградском университете. Доклад, был посвящён, как было отмечено в афише, опять «рефлексу свободы». О своём впечатлении от этого выступления он, Вавилов, писал 12 ноября 1922 года в письме некоему П.П. Подъяпольскому в Саратов: «Дорогой Пётр Павлович, сегодня был на докладе Ивана Петровича “Общее физиологическое понимание всего поведения животного” в Обществе естествоиспытателей. Доклад был блестящим. Рефлексы есть и другие, кроме упомянутых. Есть безусловно рефлекс свободы. Это не метафизика, а реальный факт. У собак, у некоторых, он хорошо выражен…».
И дальше Вавилов описывает вот какие удивительные вещи о сути этого доклада: «Что такое диктатура пролетариата, система террора и насильствия — это тоже лишения свободы. И большевики преуспели, т.к. проделали над страной тот же опыт, что физиолог с собачкой… Это всё было сказано резко, смело… Собака не поддавалась опыту в станке — рвалась, металась. Нашли средство — не кормили дня по 1 ½, собака отощала, извелась. Тогда всё наладилось — собачка стала послушной… Вот что такое диктатура пролетариата?.. Так показал Павлов…».
Надо ли говорить о том, что это было за время. Эта самая диктатура пролетариата была в полном разгаре. Расстрелы в чекистских подвалах, аресты без суда и следствия, люди не говорили лишнего слова даже самым близким. А Павлов гремит убийственной речью на весь учёный мир. И ничего, всё сходит ему с рук. С чего бы это? Неужели гений не по зубам даже зверскому насилию?..
Павлов и Капица
В истории русской науки есть ещё одна загадка. Имя ей Пётр Капица. О нём мы подробно писали в журнале «Компаньон». Одному только Сталину Капица написал пятьдесят писем. И ни на одно не получил ответа. Всего же в правительство и Кремль, к разным по рангу лицам, Капица написал целых триста посланий. Зачем ему надо было такое бессмысленное упорство? Всё дело в том, что сам он не считал это своё занятие идиотским. Тут есть вот какая связь с академиком Павловым и его, тоже упорнейшим, писанием в разные опасные инстанции писем о состоянии науки в порушенной большевиками стране.
Павлов в этих письмах говорил горькую правду, и вот это «говорение» правды после себя он завещал П.Л. Капице. Лингвист Вячеслав Иванов, сын знаменитого писателя Всеволода Иванова в интервью газете «Московские новости» 25 июня 2013 года открыл интереснейшую тайну из взаимоотношений двух гениальных учёных: «Капица сам мне вот что рассказывал. Он приехал как-то к старику Павлову, физиологу — нобелевскому лауреату, во всём мире признанному. В Колтуши, где у того была лаборатория. И Павлов ему говорит, что он скоро умрёт, он действительно был уже старый человек. “Плохо, что умру. Потому что Россия — такая страна, где хотя бы один человек должен говорить правду. Хоть один такой должен быть”. И Капица понял, что ему как бы навязывают эту роль, он потом серьёзно советовался с женой: как быть, есть такая идея у Павлова, но как это выполнить? Но и выполнил — написал письмо Берии, что тот губит науку, после этого Капицу лишили всех возможных степеней, выгнали отовсюду. Но то, что он не был арестован, хотя выступил против Берии, было возможно, потому что существовал гамбургский счёт. Все знали: Капица великий учёный. И представьте себе, что настолько все знали, что с этим вынуждены были считаться…».
Так что цель, которую ставили сначала Павлов, а потом Капица, в сущности, была достигнута. Ведь они оба эти письма потому и писали с таким упорством и посылали так настырно, что хотели довести до сознания высшего руководства страны то, в каком положении пребывает наука, каково положение учёных, как можно сделать вклад науки и этих учёных в успехи страны более ёмким и плодотворным. Они, в сущности, организовали этими своими письмами необычайный правительственный ликбез в части грамотного понимания им (правительством) высших целей научного творчества. И не только в масштабах страны, но и на службе общего совершенства, к которому стремится мир.
Павлов и пчёлы
Художник Михаил Нестеров, автор знаменитого портрета, по которому теперь можно представить себе живого академика Павлова, за время работы над этим портретом сумел подружиться с учёным. Потом рассказывал он об одном забавном случае из жизни Павлова в Колтушах:
«За завтраком (мы завтракали втроём: Иван Петрович, его жена Серафима Васильевна и я) он с оживлением, достойным большей аудитории, чем какая была перед ним, стал излагать свои наблюдения над пчёлами; говорил, что пчёлы умны во всём, что, летая вокруг него, они не жалят его, так как знают, что он, как и они, работает, и не чувствуют в нём врага, так сказать, эксплуататора их труда, вроде какого-нибудь пчеловода; что пчеловод — враг, потому он и не смеет приблизиться к ним: они сейчас же его накажут, ужалят, а вот он, Иван Петрович, не враг, и потому они его не жалят, зная, что каждый из них занят своим делом и не покушается на труд другого и т.д.
Всё это было изложено горячо, убеждённо, и кончил Иван Петрович своей любимой поговоркой — “вот какая штука”, пристукнув для вящей убедительности по столу кулаками, — жест для него характерный и знакомый его близким, сотрудникам и ученикам. Мы с Серафимой Васильевной, выслушав внимательно новые наблюдения, ничего не возражали.
На другой день опять за завтраком нас было трое, и я, сидя с правой его стороны, заметил у правого глаза Ивана Петровича, под очками, изрядную шишку; мы оба с Серафимой Васильевной заметили эту перемену, но и виду не подали о том. Иван Петрович за завтраком говорил о том о сём и был как бы в каком-то недоумении, а в конце завтрака, за пасьянсом, поведал нам, что его сегодня во время работы ужалила пчела, — она, ясно, была глупая пчела: не сумела отличить его, человека для неё безвредного, от явного врага пасечника, и случай этот, конечно, не был типичным, а исключительным. Поведав нам обо всём этом, он успокоился; мы ни слова не возражали... На другой день садимся завтракать, видим, что с другой стороны, теперь с левой, у глаза около очков, у Ивана Петровича вторая шишка, побольше первой... симметрично, но... лица не красит. Иван Петрович чем-то озабочен, кушает почти молча и лишь в конце завтрака сообщает нам, что и сегодня его ужалила пчела и... что он, очевидно, ошибся в своих предположениях, что ясно — для пчёл нет разницы между невинным занятием его, Ивана Петровича, и их врага пасечника... Мы молча приняли к сведению мужественное признание в ошибочном выводе всегда честного Ивана Петровича…»
Лошадь подтверждает теорию Павлова
Ещё об одном забавном случае рассказывает скульптор Сергей Конёнков, он в конце 20-х гг. работал над бюстом академика Павлова. Тот приезжал к нему в студию сначала на автомобиле, но потом почему-то захотелось ему приехать в экипаже, запряжённом лошадью. Но достать такой экипаж оказалось непросто. В конце концов, академику был подан, как обычно, автомобиль, но с опозданием на два часа.
Возмущённый такой пустой тратой времени учёный отказался, было, позировать. Оказалось, виною всему стал нелепый случай. Поиски конного экипажа привели в зоопарк, где согласились дать под академика лошадку, которая вот уже целых десять лет катала здесь детей по кругу. И вот, когда животное запрягли в экипаж городского типа, оказалось, что оно неспособно покинуть территорию зоопарка и упорно тянет повозку по кругу, никак не может поменять запрограммированный в памяти маршрут. Промаявшись целый час с лошадью, Павлову решили всё же подать автомобиль, как прежде.
Конёнков пишет, что он с тревогой ожидал, какой взрыв ярости вызовет у Ивана Петровича это нелепое происшествие. Но неожиданно учёный пришёл в хорошее расположение духа и воскликнул:
— Отлично! Это только подтверждает мою теорию условных рефлексов!
Созданный Конёнковым бюст И. П. Павлова считается одним из лучших произведений ваятеля.
Гнев как наука
Это даже удивительно, что Павлов в этот раз сдержал свой гнев. Обычно он давал ему полную волю. Опять случай. Как-то в научный городок к Павлову прибыл некий чинуша из Секции научных работников, тоже званием профессор. Он должен был уведомить Павлова, что надо готовиться к «чистке антисоветских элементов». Иван Петрович, не долго думая, схватил чиновного профессора за шиворот и, дав пинка, вышвырнул его из лаборатории с криком: «Вон отсюда, подонок!». Секция оказалась сильно возмущённой этим явным унижением почтенной государственной структуры и направила делегацию к Кирову с требованием наказать Павлова. Глава ленинградской партийной организации в этот раз оказался немногословным: «Ничем не могу вам помочь».
Сотрудники Павлова составили некоторый даже кондуит, вполне научно классифицирующий степени гнева своего патрона. В зависимости от уровня и причин, вызвавших раздражение и взрыв, это могла быть сначала просто «ворчба», потом «брюзжание», далее — «малый» и «большой» гнев или «разнос», когда всё летело со стола, а несдержанный голос профессора срывался на фальцет. И тогда, неистово потрясая кулаками, потемнев лицом, он стремительно уходил к себе в кабинет, громко хлопнув лабораторной дверью.
«Не мешайте, Павлов умирает…»
Говорят, незадолго до смерти Ивана Петровича стало беспокоить то, что порой забывает он нужные слова и произносит другие, которые совершенно не к месту. И некоторые не нужные движения он стал делать, не умея контролировать себя. И тут ум гениального исследователя блеснул в последний раз: «Позвольте, но ведь это кора, это кора, это отёк коры!» — догадался он почти радостно. Стал возбуждённо требовать к себе невропатолога, чтобы вместе с ним разобраться в характере мозговых расстройств. Невропатолог подтвердил то, о чём догадался умирающий учёный.
Ему впрыснули морфий и он, успокоившись, заснул и через несколько часов умер. Такую версию его конца описала упомянутая выше его ученица и сотрудница Мария Петрова.
Есть и другая версия, более легендарная и даже овеянная романтикой. Будто бы Павлов, почуяв приближение смерти, созвал учеников и стал диктовать им свои предсмертные ощущения. И к этому занятию отнёсся он с черезвычайной серьёзностью, так что, когда в очередной раз вошла к нему амбулаторная сестра, он закричал на неё нетерпеливо и грозно: «Не мешайте! Павлову некогда — Павлов умирает!..».
Это явно напоминает смерть Сократа. Всем известно, что добровольно приняв яд цикуты, он, чтобы не слишком скучать в ожидании смерти, созвал друзей и спокойно до самого конца беседовал с ними… Пусть так и будет…
Использованная литература
Артамонов В.И. Психология от первого лица. 14 бесед с российскими учёными. М.: Академия, 2003
Анохин П.К. Иван Петрович Павлов. Жизнь, деятельность и научная школа. Издательство Академии Наук СССР, Москва 1949 год.
Асратян Э.А. Иван Петрович Павлов. Жизнь, творчество, современное состояние учения. Издательство "Наука", Москва, 1981 год.
И.П. Павлов в воспоминаниях современников. Л.: Наука, 1967 год.
И.П. Павлов: PRO ET CONTRA. Сб. СПб.: Изд. Русского Христианского Гуманитарного Института.1999
Павлова С.В. Из воспоминаний // Новый мир. 1946. №3.
Письма Павлова к невесте // Москва. 1959. №10
Поповский А. Д. Павлов. М., «Советский писатель», 1971
«Пощадите же родину и нас». Протесты академика И.П.Павлова против большевистских насилий. Источник. 1995. №1(14). С.138–144
Фролов Ю.П. Иван Петрович Павлов, Воспоминания, Издательство Академии медицинских наук СССР.
Иван ПАВЛОВ
Иван Павлов о русском уме
Весной 1918 рода И.П. Павлов выступил в Петрограде с двумя публичными лекциями «Об уме вообще и русском в частности».
Можно догадываться о причинах, побудивших И.П. Павлова обратиться к классификационным особенностям «русского ума»: в разорённой, голодной стране, погибающей в огне гражданской войны, его собственный ум ученого-аналитика пытался нащупать и понять причины наступившей катастрофы.
Актуальность этого текста несомненна: прочитать его полезно и тем, кто упорно идеализирует свой народ, полагая, что в этом сущность истинного патриотизма, и тем, кто видит всё зло в отсутствии традиций европейской демократии и убеждён, что для того, чтобы стать Западом, надо просто все сделать, как на Западе.
Лекции И.П. Павлова застенографированы его женой и выправлены самим учёным. Здесь лекция печатается в сокращении. При чтении надо помнить, что произнесена лекция сразу после революции, и все страхи Павлова и неприятие момента в ней присутствуют. Так что кое-что в этих размышлениях надо будет принимать с оглядкой на его тогдашнее настроение:
Мотив моей лекции — это выполнение одной великой заповеди, завещанной классическим миром последующему человечеству. Эта заповедь — истинна, как сама действительность, и вместе с тем всеобъемлюща. Она захватывает всё в жизни человека, начиная от самых маленьких забавных случаев обыденности до величайших трагедий человечества. Заповедь эта очень коротка, она состоит из трех слов: «Познай самого себя». Если я, в теперешнем своём виде, никогда не протягивавший голос для пения, никогда пению не учившийся, воображу, что я обладаю приятным голосом и что у меня исключительное дарование к пению, и начну угощать моих близких и знакомых ариями и романсами, — то это будет только забавно. Но если целый народ, в своей главной низшей массе недалеко отошедший от рабского состояния, а в интеллигентских слоях большею частью лишь заимствовавший чужую культуру, и притом не всегда удачно, народ, в целом относительно мало давший своего самостоятельного и в общей культуре, и в науке, — если такой народ вообразит себя вождем человечества и начнёт поставлять для других народов образцы новых культурных форм жизни, то мы стоим тогда перед прискорбными, роковыми событиями, которые могут угрожать данному народу потерей его политической независимости.
Выполняя классическую заповедь, я вменил себе в обязанность попытаться дать некоторый материал к характеристике русского ума. Вы, может быть, спросите меня, какие у меня права на это, что я — историк русской культуры или психолог? Нет, я ни то, ни другое — и, однако, мне кажется, что некоторое право у меня на эту тему есть.
Господа! Я юношей вошёл в научно-экспериментальную лабораторию, в ней я провел всю свою жизнь, в ней я сделался стариком, в ней же я мечтаю и окончить свою жизнь. Что же я видел в этой лаборатории? Я видел здесь неустанную работу ума, притом работу постоянно проверяемую: плодотворна ли она, ведёт ли к цели или является пустой, ошибочной. Следовательно, можно допустить, что я понимаю, что такое ум и в чём он обнаруживается. Это с одной стороны. С другой стороны, я постоянно вращался в интеллигентских кругах, я состою членом трёх ученых коллегий, я постоянно соприкасался, общался с многочисленными товарищами, посвятившими себя науке; предо мной прошли целые тысячи молодых людей, избиравших своим жизненным занятием умственную и гуманную деятельность врача, не говоря уж о других жизненных встречах. И мне кажется, что я научился оценивать человеческий ум вообще и наш русский, в частности.
<…>
Первое, самое общее свойство, качество ума — это постоянное сосредоточение мысли на определённом вопросе, предмете. С предметом, в области которого вы работаете, вы не должны расставаться ни на минуту. Поистине вы должны с ним засыпать, с ним пробуждаться, и только тогда можно рассчитывать, что настанет момент, когда стоящая перед вами загадка раскроется, будет разгадана.
Вы понимаете, конечно, что когда ум направлен к действительности, он получает от неё разнообразные впечатления, хаотически складывающиеся, разрозненные. Эти впечатления должны быть в вашей голове в постоянном движении, как кусочки в калейдоскопе, для того чтобы после в вашем уме образовалась та фигура, тот образ, который отвечает системе действительности, являясь верным её отпечатком.
Есть вероятие, что, когда я говорю об безотступном думании, на русской почве я встречусь со следующим заявлением, даже отчасти победного характера: «А если вам надо так много напрягаться в своей работе, то, очевидно, вы располагаете небольшими силами!» Нет! Мы, маленькие и средние работники науки, мы очень хорошо знаем разницу между собою и великими мастерами науки. Мы меряем и их и свою работу ежедневно и можем определить, что делают они. Пусть мы для царства знания от бесконечного неизвестного приобретаем сажени и десятины, а великие мастера — огромнейшие территории. Пусть так. Это для нас очевидный факт. Но судя по собственному опыту и по заявлениям этих величайших представителей науки, законы умственной работы и для нас и для них — одни и те же. И тот первый пункт, с которого я начал, то первое свойство, с которого я начал характеристику деятельности ума, у них подчеркнуто ещё больше, чем у нас, маленьких работников.
Припомним хотя бы о Ньютоне. Ведь он со своей идеей о тяготении не расставался ни на минуту. Отдыхал ли он, был ли он одиноким, председательствовал ли на заседании Королевского общества и т.д., он всё время думал об одном и том же. Ясно, что его идея преследовала его всюду, каждую минуту. Или вот великий Гельмгольц. Он прямо в одной из своих речей ставит вопрос, чем он отличается от других людей. И он отвечает, что он разницы не мог заметить никакой, кроме одной только черты, которая, как ему показалось, отличает его от остальных. Ему казалось, что никто другой, как он, не впивается в предмет. Он говорит, что когда он ставил перед собою какую-нибудь задачу, он не мог уже от неё отделаться, она преследовала его постоянно, пока он её не разрешал. Вы видите, следовательно, что это упорство, эта сосредоточенность мысли есть общая черта ума от великих до маленьких людей, черта, обеспечивающая работу ума. <...>
Следующая черта ума — это абсолютная свобода мысли, свобода, о которой в обыденной жизни нельзя составить себе даже и отдалённого представления. Вы должны быть всегда готовы к тому, чтобы отказаться от всего того, во что вы до сих пор крепко верили, чем увлекались, в чём полагали гордость вашей мысли, и даже не стесняться теми истинами, которые, казалось бы, уже навсегда установлены наукой. Действительность велика, беспредельна, бесконечна и разнообразна, она никогда не укладывается в рамки наших признанных понятий, наших самых последних знаний... Без абсолютной свободы мысли нельзя увидеть ничего истинно нового, что не являлось бы прямым выводом из того, что вам уже известно.
<...>
Итак, вы должны быть чрезвычайно привязаны к вашей идее, и рядом с этим вы должны быть готовы в любой момент произнести над нею смертный приговор, отказаться от нее. Это чрезвычайно тяжело! Целыми неделями приходится в таком случае ходить в большой грусти и примиряться. Мне припоминался тогда случай с Авраамом, которому, по неотступной его просьбе, на старости лет Бог дал единственного сына, а потом потребовал от него, чтобы он этого сына принёс в жертву, заколол. Тут то же самое. Но без такого беспристрастия мысли обойтись нельзя. Когда действительность начинает говорить против вас, вы должны покориться, так как обмануть себя можно и очень легко, и других, хотя бы временно, тоже, но действительность не обманешь. Вот почему в конце очень длинного жизненного пути у человека вырабатывается убеждение, что единственное достоинство твоей работы, твоей мысли состоит в том, чтобы угадать и победить действительность, каких бы это ошибок и ударов по самолюбию ни стоило. А с мнением других приходится не считаться, его надо забыть.
Далее. Идеалом ума, рассматривающего действительность, есть простота, полная ясность, полное понимание. Хорошо известно, что до тех пор, пока вы предмет не постигли, он для вас представляется сложным и туманным. Но как только истина уловлена, все становится простым. Признак истины — простота, и все гении просты своими истинами. Но этого мало. Действующий ум должен отчётливо сознавать, что чего-нибудь не понимает, и сознаваться в этом. И здесь опять-таки необходимо балансирование. Сколько угодно есть людей и исследователей, которые ограничиваются непониманием. И победа великих умов в том и состоит, что там, где обыкновенный ум считает, что им всё понято и изучено, — великий ум ставит себе вопросы: «Да, действительно ли всё это понятно, да на самом ли деле это так?». И сплошь и рядом одна уже такая постановка вопроса есть преддверие крупного открытия. Примеров в этом отношении сколько угодно.
Известный голландский физик Вант-Гофф в своих американских петициях говорит: «Я считаю, что я своим открытием обязан тому, что я смел поставить себе вопрос, понимаю ли я действительно все условия, так ли это на самом деле». Вы видите, следовательно, до какой степени важно стремление к ясности и простоте, а с другой стороны, необходима смелость признания своего непонимания. Но это балансирование ума идёт ещё дальше. В человеке можно даже встретить некоторый антагонизм к такому представлению, которое слишком много объясняет, не оставляя ничего непонятного. Тут существует какой-то инстинкт, который становится на дыбы, и человек даже стремится, чтобы была какая-нибудь часть непонятного, неизвестного. И это совершенно законная потребность ума, так как неестественно, чтобы всё было понятно, раз мы и окружены и будем окружены таким бесконечным <количеством> неизвестного. Вы можете заметить, до какой степени приятно читать книгу великого человека, который много открывает и одновременно указывает, что осталось ещё много неизвестного. Это — ревность ума к истине, ревность, которая не позволяет сказать, что всё уже исчерпано и больше незачем работать.
Дальше. Для ума необходима привычка упорно смотреть на истину, радоваться ей. Мало того, чтобы истину захватить и этим удовлетвориться. Истиной надо любоваться, её надо любить. Когда я был в молодые годы за границей и слушал великих профессоров — стариков, я был изумлен, каким образом они, читавшие по десяткам лет лекции, тем не менее, читают их с таким подъёмом, с такою тщательностью ставят опыты. Тогда я это плохо понимал. А затем, когда мне самому пришлось сделаться стариком, — это для меня стало понятно. Это совершенно естественная привычка человека, который открывает истины. У такого человека есть потребность постоянно на эту истину смотреть. Он знает, чего это стоило, каких напряжений ума, и он пользуется каждым случаем, чтобы ещё раз убедиться, что это действительно твёрдая истина, несокрушимая, что она всегда такая же, как и в то время, когда была открыта. И вот теперь, когда я ставлю опыты, я думаю, едва ли есть хоть один слушатель, который бы с таким интересом, с такой страстью смотрел на них, как я, видящий это уже в сотый раз.
<...>
Про Гельмгольца рассказывают, что, когда он открыл закон сохранения сил, когда он представил, что вся разнообразная энергия жизни на земле есть превращение энергии, излучающейся на нас с Солнца, он превратился в настоящего солнцепоклонника. Я слышал от Циона, что Гельмгольц, живя в Гейдельберге, в течение многих годов каждое утро спешил на пригорок, чтобы видеть восходящее солнце. И я представляю, как он любовался при этом на свою истину.