это ШЕСТОЙ фрагмент романа Алис Зенитер, название которого я перевожу как «Искусство творить потери» (Alice Zeniter, «L' Art de perdre»); первые 120 (сто двадцать) страниц этого романа (то есть почти ТРЕТЬ книги) я перевел еще в 2018 году и разослал во все русскоязычные издательства. И вдруг сейчас я узнаю, что в 2022 году этот роман вышел в переводе Нины Хотинской в издательстве «Livebook» под названием «Искусство терять». Оправдать подобное поведение издательства «Livebook» можно только в одном случае: если мой перевод – ПЛОХОЙ, настолько плохой, что редакция издательства предпочла заказать перевод всей книги другому переводчику, в то время как в их распоряжении был мой перевод первой ТРЕТИ от общего объема данной книги. Прошу всех, кому это интересно, писать комментарии к видеоролику «ПЕРЕВОДЧИК против ИЗДАТЕЛЬСТВА» (на моем канале «Yura Ecrlinf Linnik» на платформах «YouTube», «Rutube», «ВКонтакте») и высказать мнение о том, правильно ли поступило издательство, отвергнув мой перевод. Вы можете сравнить мой перевод с переводом Нины Хотинской и определить, чей перевод лучше. Еще раз подчеркну, что мой перевод существовал еще в 2018 году, и я могу ДОКАЗАТЬ это в СУДЕ, если дело дойдет до судебного разбирательства.
АЛИС
ЗЕНИТЕР.
ИСКУССТВО
ТВОРИТЬ
ПОТЕРИ
(фрагмент 6)
– Ты слишком много пьешь, – сказал Клод, когда Али покупал у него очередную бутылку анисового ликера.
– Я знаю.
Еще хуже то, что он пьет один. После смерти Акли никто не приходит на заседания Общества ветеранов. Моханд и Геллид сразу заявили, что они отказываются от своих пенсий: Геллид – из страха, а Моханд – потому что действительно хотел это сделать еще после первой листовки ФНО. Другие же, возможно, продолжают ее получать, но просто не приходят сюда: это означало бы слишком явно себя скомпрометировать. В соответствии с обещанием капитана, военные регулярно патрулируют улицу перед той дверью, за которой заперся одинокий Али вместе со своими бутылками анисового ликера.
Со времени его последнего посещения казармы, французы арестовали двух сыновей Амрушей – сборщика «революционного налога» и одного из его младших братьев. Али пытается не думать об этом. Они первые начали. Он не мог поступить иначе. Он должен был защитить себя.
Али вновь наполняет стакан и ставит бутылку на прежнее место, то есть на очень неустойчивую стопку тонких книжек. Он смотрит на свое отражение в стекле окна, ставни которого закрыты. Его глаза пожелтели и помутнели.
Несколько дней назад военные, охраняющие квартал, зашли сюда и предложили множество «изрядно иллюстрированных брошюр», как назвал их Робер Лакост, министр по делам Алжира, в одном своем докладе. Али взял несколько сотен листовок и разложил их по четырем углам зала. Он не видел причин отказаться. Потягивая теперь ликер маленькими глотками, он берет одну брошюру из стопки и разглядывает ее. Она озаглавлена «Истинное лицо алжирского восстания» (это объяснил ему один солдат, сам-то он не умеет читать), и посвящена она резне в Мелузе. Там, в нагорьях к северу от Мсилы, ФНО убил около четырехсот деревенских жителей, обвиненных в поддержке «Алжирского национального движения» Мессали Хаджа – главного соперника ФНО в борьбе за независимость. Трупы, разложенные в ряд на земле, кажутся тонкими как щепки на фотографиях в книжке. Али делает затяжку, выдыхает сигаретный дым и начинает задавать сам себе вопросы в этом пустом зале: а их-то за что? неужели они тоже предатели? Они же начали бороться за независимость раньше вас! Как они могли вас предать, когда вас еще не существовало? С ними вы тоже сначала поговорили? Тоже дали им возможность оправдаться? Эхо его громового дребезжащего голоса разносится по всему залу, и хотя он никогда не ходил в театр и даже не понимает, почему французы так любят толпиться возле театральных зданий, он, вопреки всему этому и благодаря выпитым стаканам, столь же вычурно воплощает в своих речах горесть и гнев, как это делают Мадлен Рено, Робер Хирш или Андре Фалькон, когда они изображают на сцене королей или королев в какой-нибудь трагедии.
Чаще всего, после двух или трех часов, проведенных им в этом запертом здании, его охватывал стыд, который заставлял его вернуться к своей привычной жизни. Он проверяет уровень жидкости в бутылке, всегда при этом надеясь, что выпил меньше, чем оказывается на самом деле. Когда он встает на ноги, весь мир вокруг немного покачивается из стороны в сторону, но зато во всей Вселенной теперь нет ничего такого, чему он не смог бы противостоять. Он омывает лицо сильной струей воды из-под крана и прополаскивает рот. Он снова замечает свое отражение в окне, изумленно рассматривает это лунообразное лицо, где толстый слой жира еще скрывает возраст, не давая образовываться морщинам. Он собирает развалившуюся стопку листовок и готовится выйти на улицу.
Он знает, что эти брошюры – часть пропаганды, используемой французами для вербовки сторонников, особенно среди сельских старейшин. Перед каждым из них они разворачивают гармошкой подобные отвратительно-ужасающие фотографии, а затем сообщают, что у одного из арестованных они обнаружили «черный список ФНО», содержащий имя их собеседника. «Скоро они доберутся до тебя, – говорят французы. – Ты должен со всей твоей деревней отойти под наше покровительство, а иначе с вами случится то же, что с Мелузой». Часто это срабатывает. Ведь всем известно, что французы используют разнообразные способы, то есть любые способы, чтобы добыть нужные сведения у феллагов, которых они хватают и сажают в тюрьму. Значит, и эта новость про «черный список» тоже должна быть правдой. После чего, разумеется, старейшина узнает, что «покровительство французской армии» покупается, и его цена с каждым днем растет, точь-в-точь как в любом фильме про мафию.
Да, Али знает, что он листает орудие пропаганды, изданное колониальной властью: он не дурачок, и он не вчера родился. Но он чувствует, что теперь у него и у Франции есть общий враг, а пропаганда – великолепное топливо для гнева.
*
В задней комнате лавки Хамид и Анни строят дворец из консервных банок. Она хочет, чтобы это был Версаль, а он хочет замок людоеда. Игра быстро скатывается в спор. Анни страшна, когда ей перечат.
– Тише, дети! – кричит Клод столь раздраженным тоном, какого никогда раньше от него не слышали. – У нас теперь все разучились говорить по-человечески.
Анни скорее согласится разрушить свой дворец, чем уступить. Хамид долго дуется на нее, уставившись на белые и черные квадратики. Она обнимает его и целует.
– Я люблю тебя, – говорит он.
– Ты всего лишь ребенок, – отвечает она.
Вечером Хамид спрашивает у отца, что он думает о любви. В другое время и в обычных обстоятельствах Али ответил бы, что у него нет времени на подобные ребячества. Но теперь, разнеженный анисовым ликером, он начинает об этом размышлять.
Женитьба – это некий порядок, некая система. А вот любовь – это всегда хаос, даже если ты счастлив. Нет ничего удивительного в том, что двое не подходят друг другу. И нет ничего удивительного, когда ты основываешь свою семью, свой очаг на началах прочных и долговечных, на ясном и четком договоре, а не на зыбком песке чувств.
– Любовь – это хорошо, да, – говорит Али своему сыну. – Благодаря любви ты можешь проверить, есть ли у тебя сердце. Но, как летний сезон, она проходит. И потом наступает холод.
И, однако, он не может не вообразить, какой была бы его жизнь с женщиной, в которую он был бы влюблен как мальчишка. С женщиной, чья улыбка всякий раз повергала бы его в оцепенение. Чей взгляд лишал бы его дара речи. Например, с такой женщиной, как Мишель. Приятно помечтать об этом несколько секунд. Али не знает, что уже для его детей, но еще более для внуков, эти несколько секунд мечтаний, которые он порой себе позволяет, превратятся в норму и станут мерилом всей их личной жизни. Они захотят, чтобы любовь стала сердцевиной, основой брака, побудительной причиной к созданию семьи. Они будут отчаянно спорить друг с другом, пытаясь примирить прозу повседневной жизни с пламенной поэзией любви, чтобы одна не душила и не разрушала другую. Однако их битва будет бесконечной, зачастую проигранной обеими сторонами, но всегда возобновляемой.
*
В конце 1957 года Йема родила еще одного мальчика. Отец решил назвать его Акли. У него большие иссиня-черные глаза, которые всегда широко открыты и смотрят в одну точку. С первых же дней его шаткое здоровье беспокоит родителей. Он хиленький, дышит болезненно, часто дрожит в лихорадке.
– Это всё из-за имени, которое ты ему дал, – упрекает Йема мужа, – каково имя, такова и судьба.
Али не хочет верить в подобные бабушкины сказки. Он отвечает, что с приходом весны малыш почувствует себя лучше, как и все дети. Сейчас ему плохо лишь от холода, от этого снега, зачастившего в последнее время и замедляющего всю жизнь в природе. Хамид с нетерпением ждет выздоровления маленького братика, ведь он хочет показать его Анни. «Это же такая интересная живая игрушка!» – скажет он ей.
Однажды ночью, когда тишину, воцарившуюся в горах, усугубляет еще и снег, что заволакивает все горизонты и погружает в спячку окружающий пейзаж, Акли начинает истошно орать в своей люльке и никак не может остановиться. Вся семья скучивается возле этого маленького тела, сотрясаемого криками. Его лобик словно горит, а на груди появились красные пятнышки. Йема пытается напоить его своим грудным молоком, но малютка всё время отворачивается от ее сосков. Она массирует его и сует ему в ротик свой палец, смоченный мёдом, но Акли по-прежнему охвачен жаром, и он кричит без остановки.
– Может быть, надо съездить в город и пригласить сюда врача, – говорит его отец.
Он произносит эти слова лишь для того, чтобы самому их услышать, чтобы хоть одно разумное слово прозвучало посреди всеобщего смятения. Он знает, что никуда поехать невозможно: снег запрудил всю дорогу, так что нельзя ни спуститься с горы и добраться до Палестро, ни вернуться назад. Пока родители суетятся вокруг него, младенец кричит так, словно он сам не понимает, что кричит, словно некая чуждая сила вырывается из его тела.
– Пойди и разыщи шейха, – приказывает Йема мужу.
– Чтобы он сначала рассказывал нам разные глупости про джиннов, а потом делал руками всякие трюки?
– Чтобы он спас твоего сына.
Не успела утренняя заря осветить первыми бледными проблесками вершины гор, а Али уже выезжает из дома верхом на осле: его машина не знакома со снегом, и при виде его она словно встает на дыбы и хочет убежать прочь, как лошадь, охваченная ужасом. Али едет к дому знахаря. А живет этот шейх-целитель поодаль от мехт, в доме с округлой крышей, напоминающей Али гробницы святых, к которым водила его мать, когда он был ребенком, и там они вдвоем сосредоточенно молились. Столь странное жилище, похожее на могилу, поражает Али, так что при входе в дом его охватывает тот невольный страх, смешанный с почтением, какой он всегда испытывает при посещении кладбища. Его не встречает ни жена хозяина, ни ребенок, ни слуга. Шейх живет один: «как аскет», – говорят его приверженцы; «как извращенец или пьяница», – говорят его враги. Он смотрит на гостя, пришедшего на заре, и не произносит ни слова.
– Мой сын болен, – робко говорит Али, снимая шапку, запорошенную снегом.
– Но я не врач, – приветливым ласковым голосом отвечает шейх. – И у меня нет лекарств.
– Он кричит… он орет без остановки… А моя жена… – пытается объяснить Али. – Ну, в общем, она думает, что это демон вселился в его тело, потому что я назвал ребенка именем недавно умершего человека.
Шейх колеблется, но затем кивает головой.
– Я пойду с тобой.
Он кладет какие-то вещи в большую кожаную сумку и при этом бормочет, скорее для себя, чем для Али:
– Послушать женщин, так можно подумать, что весь мир прямо-таки кишит джиннами, которые проскальзывают в каждую щель. Как будто у демонов других забот нету… На самом деле, это редко, крайне редко случается, когда они встречаются с нами. Чаще всего, когда зовут меня на помощь, никакого демона нет. Надо просто принять аспирин, или прекратить пить алкоголь, или сделать еще что-нибудь самое простое. Но людей всегда чересчур разочаровывают такие мои слова. Люди во что бы то ни стало хотят видеть кругом демонов.
Обратный путь долог. Под тяжестью двух взрослых мужчин осёл продвигается с трудом, его спина прогибается. Али ощущает тело своего спутника рядом с собой, и осёл встряхивает их обоих всякий раз, когда он спотыкается усталым копытом о камень. Солнечный диск уже взошел над горизонтом, и снег блестит в его лучах, словно свадебное платье, когда они подъезжают к дому Али. Истошные крики Акли сделались чуть слабее, теперь они больше похожи на болезненные хрипы, но они продолжают вырываться из груди младенца, его губки трепещут, глазки неестественно вытаращены. Шейх рассматривает его, и, кажется, он доволен увиденным.
– Вы правильно сделали, что позвали меня, – говорит он родителям.
Йема не может не бросить на Али торжествующий взгляд за спиной шейха. А врачеватель сначала медленно катает куриное яйцо по всему маленькому телу ребенка, особенно тщательно – в подмышках, в каждом паху и возле горла. После чего он просит Хамида пойти и закопать это яйцо в глубине сада. Затем он вынимает из своей сумки несколько бумажных ленточек, на которых написаны стихи из Корана. Раскачиваясь взад-вперед, он напевает эти стихи над ребенком, который продолжает всё так же истошно орать. После нескольких томительных минут он отдает ленточки Йеме.
– Их надо пришить к кайме его пеленок, – говорит он.
Но младенец не прекращает плакать, и тогда врачеватель прибегает к последнему средству: он сжигает свои травы, отчего густой дым заволакивает всю комнату, наполняя воздух тяжелым угарным запахом. Он проносит через огонь свой нож, вытесанный из плоского камня, и с его помощью многократно покалывает ребенка в лобик, в ручки и в грудь. Акли наконец-то замолкает, уставившись на знахаря своими неестественно вытаращенными черными глазками, напоминающими ночные озера посреди складок его маленького личика, искорёженного криком и покрытого потом.
– Так, так, – шепчет шейх, – уже лучше.
Али везет его обратно на своем осле. Теперь, когда спешить уже некуда, они почти что дремлют, повалившись друг на друга, во время пути к домику шейха с круглой крышей.
– Ты, наверно, раньше не верил в джиннов? – спрашивает шейх, разжигая угли, тлеющие в печке.
Али смущенно пожимает плечами.
– Думаю, что я бы тоже в них не верил, – снисходительно говорит знахарь, – если бы я не родился вот таким, способным их видеть.
Растревоженные деревянной головней, трескучие искры выстреливают из печки, и вдруг несколько языков пламени вновь появляются на обугленной деревяшке. Хозяин и гость, со вздохом облегчения, подносят к огню свои руки, окоченевшие от холода.
– Не могу утверждать, что я обладаю властью над ними, – вновь размышляет шейх. – Я всего лишь использую слово Божие, которое выучил, то есть это знание, а не природный дар. Я знаю, что джинны бродят среди нас, но хороший стих из Корана может прогнать их обратно в пустыню.
– А есть такой стих, который подойдет против любых бед?
– Два года назад ко мне пришла одна пожилая женщина, чей сын был схвачен французскими военными и подвергнут пыткам. Она спросила меня, есть ли такие строчки Корана, которые она могла бы написать на стене дома, чтобы французы больше не могли туда зайти…
Хозяин и гость улыбнулись.
– И хотя я ничего не имею против ФНО, однако я начинаю думать, что подобные строчки были бы мне полезны, – признается шейх.
Столь доверительная беседа между ними вызвана, возможно, усталостью, или теплом домашнего очага после долгого пути на морозе, или облегчением оттого, что крики Акли прекратились. Они легко и свободно разговаривают в этом бело-зеленом доме в форме гробницы.
– Тебе угрожали? – спрашивает Али.
– Их улемы нас не поддерживают. Они утверждают, что мы извратили ислам нашим «идолопоклонством», как они это называют. Они проповедуют чистый ислам. Но что это значит? По-моему, та религия, которую я практикую, чиста. Я провожу все мои дни в размышлениях о Боге, я посвящаю ему каждую секунду моей жизни. Ничего большего просто невозможно от меня требовать. Значит, они требуют меньшего. Но мне это не подходит…
Али возвращается домой, где Йема раскачивает на своих руках спящего младенца. Несмотря на свой изможденный вид и зеленоватые круги под глазами, она улыбается мужу.
– Посмотри, как он спокоен.
Акли тихо спит, и на его маленьких губах медленно растет пузырёк из слюны. Хамид тоже погрузился в сон, свернувшись калачиком под скамейкой. Он издает едва слышный храп, подобно довольному зверьку, урчащему во сне.
Солнце быстро возвышается на небосводе, но семейство Али, не обращая внимания на его свет, погружается в ночь, которой они были сегодня лишены.
– Когда ты спишь, ты забываешь всё, что тебя заботит, – всегда говорил Али своим детям, чтобы заставить их ложиться спать. – И такая чудесная возможность представляется тебе всего на несколько часов в сутки, так что пользуйся этим.
Они проснулись уже после полудня, растерянные и разбитые из-за нарушенного ритма, вызванного ночной усталостью. И они обнаружили, что Акли перестал дышать. Всё тельце ребенка – холодное, неподвижное, его губы и кончики пальцев посинели и стали чуть ли не фиолетовыми. Словно каменные крышечки лежат на его черных глазках, веки его сомкнулись и затвердели. Когда Наима представляет себе эту сцену, в ее памяти всплывает стихотворная строчка, заученная много лет назад: «В эту ночь уже ничто не сможет разбудить спящего».
*
Снег тает, и доносящийся отовсюду слабый шум падающих капель словно бы приглашает слушателя наклониться к низким ветвям садовых деревьев и посмотреть, как снежные хлопья, лежащие на этих звездообразных ветках, превращаются в водянистую массу, всё более призрачную. Но Али не наклоняется, он идет выпрямившись, посреди своей оливковой рощи, окутанной в белое покрывало, разукрашенное инеем. За его спиной семенят Хамид и Кадер. Он попросил их сопровождать его. Дыхание мальчиков превращается в густой пар посреди морозного зимнего воздуха, свежего и чистого, придающего небывалую четкость всем элементам окружающего пейзажа.
– Почему мы здесь, папа? – спрашивает Хамид.
– Почему, папа? – повторяет Кадер.
– Чтобы быть вместе, – отвечает Али. – В нашем мужском обществе. Чтобы противостоять горю так, как подобает мужчинам.
Все трое продолжают молча шагать по заснеженным полям. Али порой оборачивается к своим сыновьям и думает, не смея произнести это вслух, но надеясь, что дети смогут его понять: «Наблюдайте внимательней за всем, что видите вокруг, запечатлевайте в вашей памяти каждую веточку, каждый узор на древесной коре, ведь мы не знаем, что из всего этого сохранится завтра. Я хотел бы передать вам всё это, но я больше не уверен ни в чем. Может быть, мы все умрем завтра. Может быть, эти деревья сгорят раньше, чем я пойму, что происходит. Нам неизвестно то, что предначертано для каждого из нас. Счастье может внезапно свалиться на нас и так же внезапно убежать, а мы не будем знать, как и почему это случилось, и никогда не узнаем, ибо легче отыскать корни тумана».
*
С этого момента в моей книге больше не будет цветных узоров, или виньеток, или картин, написанных живыми красками, уже размытыми от времени и превратившимися в пастели, что прибавляет очарования каждой сцене. Теперь они будут заменены разрозненными частицами воспоминаний Хамида, порой всплывающими из забвения, уже видоизмененными из-за долгих лет молчания и тревожных сновидений, да еще короткими правдивыми репликами Али, которые он иногда невольно вставлял в какую-нибудь свою фразу, перед тем как ответить прямо противоположное, когда его начинали расспрашивать о прошлом, – репликами, похожими на отрывки рассказов, словно бы выдернутых из фильмов о войне. И посреди всего этого месива осколков прошлого, словно замазка или гипс, проникающий во все щели, словно расплавленное серебро, вливаемое в толстые трещины в морской скале, чтобы удержать от разрушения кораллы, – разыскания Наимы, сделанные через шестьдесят с лишним лет после бегства ее предков из Алжира и имевшие целью упорядочить и придать последовательность тем событиям, у которых, возможно, никогда не было никакой последовательности.
*
В июне 1958 года генерал Де Голль приходит к власти во Франции. В казармах Палестро все ликуют по этому поводу. Де Голль – это спаситель страны, отец армии. Де Голль – это Де Голль, чёрт побери! Он знает, что делать, да и на международной арене Францию теперь зауважают еще больше! На террасах кафе солдаты поднимают бокалы с криками: «За генерала! За французский Алжир!»
Сидя за прилавком и прислонившись ухом к радиоприемнику, Клод не столь уж сильно преисполнен уверенности.
– Он говорит, что понимает нас… Хорошо, но кого это «нас»?
*
После смерти сына Йема не позволяет Али прикасаться к ней. Всё чаще и чаще он спит один, в своей квартире в Палестро. Но в последние годы это жилище служит скорее для того, чтобы упоминаться в разговорах как доказательство успешности Али. Там пахнет запустением и пылью. Иногда Али предпочитает дожидаться рассвета, сидя на стуле в зале Общества ветеранов.
*
Если ехать по узкой дороге, что вьется змеей в горах до Збарбара, то можно увидеть надпись, нарисованную яркими красками на скалах:
ФРАНЦУЗСКАЯ АРМИЯ ОСТАНЕТСЯ ЗДЕСЬ НАВСЕГДА И БУДЕТ ВАС ЗАЩИЩАТЬ
*
– Почему ты так поздно возвращаешься домой? – спрашивает Анни у Мишель.
– Я задерживаюсь в гостях у одного человека… у одного военного. Никогда бы не подумала, что меня тоже увлечет эта мода на военных.
*
На лотках крытого рынка фрукты, цветы и овощи, пораженные и обласканные всё усиливающейся утренней жарой, источают столь пронзительный запах, что уже невозможно сказать, доставляет ли он наслаждение или вызывает отвращение. Если вы попробуете пощупать помидор, то ваш палец может погрузиться до самой его сердцевины. Один из посетителей Рыночного Кафе читает газетную статью с планом города Константина, объявленным Де Голлем 3 октября. Это длинный список из цифр и обещаний: строительство жилых домов, перераспределение земель, открытие новых заводов и фабрик и создание десятков тысяч рабочих мест, использование нефти и газа, недавно найденных в Сахаре.
– Они не начали бы вкладывать столько средств, если бы хотели уйти, – размышляет посетитель кафе. – Они решили как следует закрепиться здесь.
*
Юсеф снова исчез из деревни. Он больше не появляется на площади. И его даже не видно возле бурной речки – непременного места встречи деревенских мальчишек, желающих поиграть в свои детские игры. На пути из деревни в город его тоже не видать: он больше не тратит на это свое время.
Омар пользуется его отсутствием и становится вожаком ребятишек. Хамиду ничего не остается, как ждать своей очереди.
*
В соответствии с планом генерала Мориса Шалля, в течение всей осени на страну сыпется целый дождь драгоценных камней: операции «Рубин», «Топаз», «Сапфир», «Бирюза», «Изумруд». Смерть, поражавшая Константиновскую область, никогда еще не носила столь приятных имен.
*
Деревни эвакуируются силой и наскоро строятся в других местах, за оградами и рвами. По дорогам тянутся вереницы людей, похожих на улиток, ибо они в буквальном смысле несут на своих спинах собственные дома, разобранные на части. Французские власти скромно называют их «перемещенным населением».
Деревни-призраки, покинутые жителями, уничтожаются ковровыми бомбежками, а иногда и напалмом. Наима не поверит своим глазам, когда прочтет об этом, ведь прежде она была убеждена, что эта смертоносная жидкость принадлежит совсем другой войне, более поздней, и не использовалась нигде больше. Французские военные в разговорах друг с другом упоминают «особые баки».
Оказывается, эта война опередила ту, только использовала образное выражение.
*
Снег возвращается, слегка преждевременно. Он образует на могилке Акли густое покрывало, которое никто не смеет снимать. За этим сугробом едва заметен склоненный силуэт Йемы.
*
У Хамида и Али остались смутные воспоминания об этих событиях, относящихся, приблизительно, к концу 1959 года.
На вершине горы появляется вереница маленьких зеленых грузовичков, безобразных как жабы. В них сидят французские солдаты.
– Ты знаешь Юсефа Таджера?
Вы еще не успели расслышать вопрос, а солдатская рука уже хватает вас за воротник или прямо за волосы.
– Юсеф Таджер, это имя тебе что-нибудь говорит?
Большой палец приближается к спусковому крючку автомата, кулак сжимает штык-нож.
– Где он?
За каждым «я не знаю» сразу следует удар приклада или сапога. С особенным остервенением они набрасываются на «бедную Фатиму», мать Юсефа. Напрасно она объясняет им, теряя слова в потоках слез и остатках зубов, что она не имеет никакого понятия о том, где может находиться ее сын, что это плохой сын или даже отсутствие сына. Почти забыв, что перед ней военные, она воображает, что говорит сама с собой и начинает свой привычный трагедийный монолог, состоящий из упреков в адрес Юсефа. На кабильском языке она рассказывает французам, как ее сын совсем отбился от рук после смерти отца, как он оставил ее совсем одну прозябать в нищете, будучи единственным ее сыном.
– Ну, в таком случае, теперь ты не будешь нуждаться ни в ком, – говорит сержант.
И он пускает ей пулю в лоб. Хамид стоит совсем рядом, держа за руку своего кузена Омара. Он видит тело Фатимы, оседающее на пол, словно заводная кукла, поблекшая от времени, которую выключили, не дав допеть надоевшую песню. Стены комнаты забрызганы кровавым дождем. На полу, под старым поношенным платьем Фатимы, разливается большая темная лужа. Когда старик Рафик бросается к ней, сержант стреляет и в него. Дети убегают.
Ниже по склону горы, на отдаленных полях, крестьяне обнаружили присутствие вредных паразитов – оливковых мух. Мужчины так увлеченно осматривают плоды в поисках кладок яиц насекомых, что не слышат о происходящем в деревне. Только крики детей, бегущих к ним, заставляют их встревожиться. Они сразу бегут им навстречу. Приблизившись, они спрашивают не «что случилось?», а «кто пришел в деревню?».
– Это французы! – кричит Омар. – Они ищут Юсефа! Они убили бедную Фатиму!
– Оставайтесь там! – приказывает Али мальчикам, указывая пальцем в сторону канавы. – Ложитесь на дно и не шевелитесь, понятно?
Дети, дрожа от страха, безропотно исполняют его приказ. Они схораниваются там и лежат ничком, вдыхая запах травы и земли. Их лица прижаты к лепесткам, что щекочут им ноздри, по ним снуют назойливые насекомые. Они прожили еще так мало, и с ними не случилось еще ни одного несчастья, даже эти четыре года войны пролетели над ними, словно далекие самолеты, чьих пассажиров они не могли разглядеть через иллюминаторы. Как и все дети, они порою смутно грезили (с того возраста, когда они стали способны грезить), что с ними может приключиться нечто страшное. Но, разумеется, никогда раньше они не представляли себе того, что произошло сегодня: эту встречу лицом к лицу со смертью, которая шарахнула по ним со всего размаха; это ожидание неизвестности на дне канавы, отчего смерть стала похожей на траву, или на цветы с трубчатыми лепестками, или на жука-скарабея, чья спинка разделена на два черных щитка.
По дороге к деревне переспелые смоквы падают с деревьев и превращаются в сплошную массу, вязкую и липкую. Али часто поскальзывается и спотыкается, его руки и колени покрываются ссадинами, он встает и бежит дальше.
Переводчик капитана – сын продавца цыплят – сегодня тоже здесь, в составе этого подразделения, ворвавшегося в деревню. Именно к нему бежит Али, подняв руки вверх, словно он сдается и нападает одновременно. Он клянется своей честью, что Юсефа здесь больше нет, и никто его не прячет. «Скажи им это, скажи им! Юсеф ушел отсюда уже несколько недель назад, и никто его больше не видел, такое с ним случается часто. Скажи им это, пожалуйста!» Али повторяет имя капитана и указывает пальцем на тех солдат, которые видели его в казарме. «Они меня знают, скажи им это, они знают, что мне можно верить».
Сержант наблюдает, как он отчаянно размахивает руками и о чем-то умоляет, стоя перед переводчиком. Сержант дает сигнал своим подчиненным собраться вокруг него. Двое из них опускают откидную доску в кузове одного из грузовичков. Они вытаскивают оттуда окоченевший труп, покрытый грязью и засохшей кровью, и бросают его на землю. Это лейтенант ФНО, «Волк из Таблата». Солдаты привязывают его к столбу.
– Он останется здесь, чтобы вы не забывались! – кричит сержант. – Смерть не пощадит никого, вам ясно? Героев нет, вам ясно?
Французы уезжают с молниеносной быстротой. Привязанный к столбу труп стоит на месте. С усами, покрытыми коркой слипшейся пыли и крови, со своей мертвецкой неподвижностью, моджахед напоминает наспех сделанную куклу-марионетку, изображающую алжирского повстанца в примитивном ярмарочном представлении.
– Спасибо, сын мой, – говорит старушка Тессадит, обращаясь к Али.
Ковыляя, она подходит к нему и целует его руки. Другие односельчане тоже приближаются, чтобы поблагодарить его. Когда Али позднее будет вспоминать сегодняшнее событие, именно эта сцена, именно этот момент особенно врежется ему в память и первым делом будет всплывать в его сознании. Факт, который невозможно объяснить исторически: никто не плюет ему в лицо, никто не упрекает его за связь с французской армией. Все жители деревни понимают, что он спас им жизнь.
Труп «Волка из Таблата» – пленник, вынужденный стоять в вертикальном положении, – смотрит застывшими глазами на людей, проходящих мимо с плачем и траурными песнями и несущих бедную Фатиму и старика Рафика на кладбище, что на склоне горы. Тело, привязанное к столбу, притягивает к себе всех плотоядных тварей – шакалов, воронов, диких кошек, лисиц, а также зверюшек помельче – крыс, мышей-землероек и мышей-полевок, всю эту суетливую братию с острыми зубками. Неужели он и вправду может служить «примером» для местных жителей? Ведь только совсем уж умалишенные не понимают, что во время этих «событий», или «волнений», или войны – называйте это как хотите – смерть угрожает всем и каждому, и неважно, с какой стороны она приходит. И труп даже не так страшен для жителей горной деревни, как их пропавшие односельчане, чье отсутствие образует кровоточащую рану в памяти их близких, и каждая из этих ран имеет свою форму и свой голос, эта рана улыбается в погожий день и плачет в дождливый.
Есть пропавшие люди, ждущие на дне реки, когда кто-нибудь их позовет, другие лежат в какой-нибудь яме в пустыне, или в глубине горной пропасти. Есть пропавшие, чье тело нашли, но их лицо уже невозможно узнать, ибо оно разъедено кислотой.
Волку из Таблата, по крайней мере, повезло умереть со своим именем, то есть он умер весь и сразу, с именем, телом и лицом. А душа? Что стало с его душой? Хамид и Омар, приходящие поглазеть на труп вопреки запрету родителей, очень хотят верить, что его душа теперь в раю, у Аллаха, пока его тело гниет возле деревянного столба. Его душа, может быть, отчасти еще здесь, и она смотрит на них.
*