ПЕРЕВОДЧИК против ИЗДАТЕЛЬСТВА: Искусство творить потери, фрагмент 5

это ПЯТЫЙ фрагмент романа Алис Зенитер, название которого я перевожу как «Искусство творить потери» (Alice Zeniter, «L' Art de perdre»); первые 120 (сто двадцать) страниц этого романа (то есть почти ТРЕТЬ книги) я перевел еще в 2018 году и разослал во все русскоязычные издательства. И вдруг сейчас я узнаю, что в 2022 году этот роман вышел в переводе Нины Хотинской в издательстве «Livebook» под названием «Искусство терять». Оправдать подобное поведение издательства «Livebook» можно только в одном случае: если мой перевод – ПЛОХОЙ, настолько плохой, что редакция издательства предпочла заказать перевод всей книги другому переводчику, в то время как в их распоряжении был мой перевод первой ТРЕТИ от общего объема данной книги. Прошу всех, кому это интересно, писать комментарии к видеоролику «ПЕРЕВОДЧИК против ИЗДАТЕЛЬСТВА» (на моем канале «Yura Ecrlinf Linnik» на платформах «YouTube», «Rutube», «ВКонтакте») и высказать мнение о том, правильно ли поступило издательство, отвергнув мой перевод. Вы можете сравнить мой перевод с переводом Нины Хотинской и определить, чей перевод лучше. Еще раз подчеркну, что мой перевод существовал еще в 2018 году, и я могу ДОКАЗАТЬ это в СУДЕ, если дело дойдет до судебного разбирательства.

АЛИС

ЗЕНИТЕР.

ИСКУССТВО

ТВОРИТЬ

ПОТЕРИ

(фрагмент 5)

Выбор между двумя враждебными станами не есть дело одной минуты. Такое решение невозможно принять сразу и безвозвратно. Пожалуй, никто не способен сделать окончательный выбор или, по крайней мере, выбрать то, что он действительно хочет. Решение, на чьей вы стороне, зависит от множества мелких деталей и проходит через нескончаемый ряд маленьких ступеней. Вы думаете, что еще не присоединились ни к кому, а именно это как раз и происходит. Огромную роль здесь играет язык. Например, сторонников Фронта Национального Освобождения называют то «феллагами», то «моджахедами». «Феллаг» – это разбойник с большой дороги, убийца путешественников, завсегдатай самых опасных троп, головорез. «Моджахед» – это, напротив, солдат священной войны. Назвать людей «феллагами» (или «феллузами») – означает представить их как вредителей, от которых необходимо обороняться. Охарактеризовать же их как «моджахедов» значит сделать из них героев.

В семье Али чаще всего их называют нейтрально – ФНО, то есть Фронт Национального Освобождения: братья Али и он сам словно чувствуют, что выбрать между «феллагами» и «моджахедами» – это значит зайти слишком далеко. «ФНО сделал это», «ФНО сделал то»… Можно подумать, что этот «Фронт» не является объединением отдельных людей, а представляет собой какое-то странное природное явление – политическую мысль, воплотившуюся в виде исполинского существа с множеством щупалец, способных стрелять из автоматов и воровать ягнят. Порою всё же бывает необходимо уточнить, что речь идет именно об отдельных людях, а не обо всём этом спруте (или орле, или гигантском льве) в целом, и тогда на языке Али и его братьев само собой возникает слово «феллаги», безо всякого презрительного или злобного оттенка, а просто потому что оно кажется наиболее подходящим. Но что здесь первично – слово или понятие? Вытекает ли название «феллаги» из уже сложившихся политических взглядов, либо, напротив, само это слово постепенно формирует политическую позицию, оседая в мозгах людей в виде непреложной истины: ФНО – это бандиты…

*

Сегодня в Обществе ветеранов многолюднее обычного, и царит более нервозная обстановка. Никто не играет в карты или в домино. Встреча однополчан превращается в импровизированную «achi» – собрание, посвященное обсуждению недавних событий, касающихся всех и волнующих всех.

Со дня своего основания ФНО запретил алжирцам общаться с французскими властями – голосовать, пользоваться избирательным правом и, что особенно важно для собравшихся здесь, – получать ветеранские пенсии. Здесь нет ничего удивительного и ничего нового: об этом заявляют многие националистические движения вот уже десять лет подряд. Но на сей раз ФНО протрубил об этом особенно громогласно, расклеив афиши и раскидав листовки повсюду, в том числе в деревнях двух членов Общества ветеранов. В этих прокламациях сказано, что любой, кто их ослушается, – предатель, заслуживающий смертной казни, которая непременно его настигнет. Вот почему зал ветеранского Общества сегодня переполнен народом, шумным и возбужденным. Все хотят обсудить, как им реагировать на подобные запреты. Листовку передают из рук в руки, и даже неграмотные смотрят на нее сосредоточенно, хмурят брови, взвешивая этот клочок бумаги в своих ладонях. Они изучают буквы, торчащие на страничке наподобие насекомых, пришпиленных булавками, и, возможно, надеются, что эти знаки вдруг зашевелятся или заговорят с ними, как они говорят с их грамотными товарищами.

– Они даже запретили курить сигареты, – вздыхает один из собравшихся.

Али не может удержаться от смеха. Проговоривший эту фразу сердито стреляет в него глазами, но постепенно смягчается и сам начинает улыбаться. Ведь это же и вправду смешно. Сигареты? От этого зависит судьба борьбы за независимость? От бойкота французского табака, который курят все?

– Каким образом подобная выходка освободит нас от французов? – спрашивает Али. – Мы прежде всего нагадим сами себе.

– Это как если бы я сам себе отрубил руку в надежде, что нечестивому французу станет больно, – говорит старый ветеран Первой мировой.

Многие кивают головой, одобряя столь остроумное замечание.

– Но мы же должны хоть чем-то пожертвовать, если хотим добиться независимости, – возражает Моханд, ветеран Второй мировой. – Или вы хотите сидеть на ваших толстых задницах и думать, что достаточно щелкнуть пальцами, чтобы она пришла? Вот, смотрите…

И он кидает свою сигарету на плиточный пол и давит ее каблуком.

– Я бросаю курить, если это необходимо. Не стоит заморачиваться из-за таких пустяков.

– А наши пенсии, это тоже пустяк? – спрашивает Камель. – Если я откажусь ее получать, то ФНО прокормит мою семью?

– И что ты всё твердишь про независимость? Что за громкие слова? Ты еще до конца жизни не увидишь никакой независимости, поверь мне.

– Французы не уйдут отсюда, – говорит Геллид. – Ты видишь всё, что тут строится? Ты думаешь, они собираются всё это оставить нам?

– Значит, не надо даже и пытаться? – спрашивает Моханд, кусая губы.

– ФНО не добьется ничего, а только устроит большой бардак. А на чьи головы он рухнет, этот бардак? Ты думаешь, на их головы? Нет, на наши, всегда так бывало.

У многих уже вертится на языке имя кошмарного людоеда.

– Ты видел Сетиф?

– Тысячи убитых! Тысячи! И всё это только потому, что кто-то поднял алжирский флаг! У нас есть право иметь собственный флаг, или нет?

– А вот я никогда не видел этого флага…

– А чей это флаг, о котором ты говоришь? Ты думаешь, это наш, кабильский флаг? Ты думаешь, арабы будут нежнее французов?

– Но вот Крим Белкасем, он ведь кабил…

– Крим Белкасем хочет, чтобы ты отдал ему свои сигареты!

Раздаются новые взрывы хохота, короче, но резче предыдущих. Моханд кричит в ответ:

– А французы хотят, чтоб им отдали всю страну!

Страна, флаг, нация, клан – подобные слова здесь произносили нечасто. В 1955 году каждый понимал по-своему их смысл – тот смысл, который он хотел им придать, или надеялся, что эти слова облекутся таким смыслом в будущем. Но один смысловой оттенок был уже очень ясен и осязаем для всех членов Общества ветеранов, оттенок, кажущийся нам ничтожно мелким, когда мы взираем на эти события с высоты исторической лестницы, но который тогда гулким эхом раздавался среди белых стен этого зала: «ФНО предписывает нам отказаться от наших пенсий».

– Но что же это получается? – бормочет Акли. – Выходит, мы сражались напрасно?

На его глазах едва не проступают слезы. Ведь от него хотят отнять не только деньги, но и общественное положение и все воспоминания. Само существование Общества ветеранов тогда станет бессмысленным. Ведь цель этого собрания старых вояк – придать хоть какое-то значение тем безумным бойням, в которых они принимали участие. Если пенсия Акли есть знак того, что он продался французам, то он видит в такой «продажности» не унижение, а, напротив, доказательство своего достоинства. Пенсия означает, что французские власти не могут просто так пользоваться «человеческим мясом» колоний как своими рабами. Пенсия означает, что тело Акли принадлежит ему самому, и если он решил предоставить себя в распоряжение властей, то он имеет право на денежное вознаграждение. Если он отказывается от этой законной оплаты, то кому тогда принадлежит его тело? ФНО, что ли?

На душе у Али тяжко. Он понимает, что сам он, конечно, не относится к числу нуждающихся. Он может отказаться от пенсии и продолжать поддерживать безбедную жизнь своей семьи, в отличие от большинства людей, собравшихся вокруг него сегодня. Но даже если голод ему не угрожает, почему он должен урезать свои доходы? Чтобы такие сомнения его не терзали, он преображает их в заботу о других:

– А вдовы погибших на войне? Они тоже должны отказаться от пенсии? У них больше ничего нет. У них нет мужей. У их детей нет отцов. Неужели члены ФНО женятся на них и будут обрабатывать их земли?

– После многих месяцев, проведенных в горных лесах, мне кажется, многие из них захотят обрабатывать земли вдов, – говорит Геллид, слегка улыбаясь.

Кто-то из присутствующих хихикает, а кто-то хмурится.

– «Дай мне смокву и ключевую воду», – напевает Геллид, – «открой мне дверь твоего сада»…

Эту старую песню знают они все, но сегодня вечером никто не хочет ее подхватывать, и она умирает на губах Геллида, словно так он и задумал, когда начинал петь.

– Прахом пошли все те хитрые уловки, что начались после кровавого 1 ноября, – говорит Моханд. – Все они старались напрасно, французы, каиды, вся эта публика. Они уверяли нас, что ФНО – это какая-то жалкая кучка людишек. А что теперь? ФНО незримо присутствует повсюду и диктует свои законы всем деревням.

– Я в это поверю, когда увижу их самих, – ворчит Али.

– Я предпочел бы не увидеть их никогда, – бормочет Геллид.

Спор продолжается еще дольше, но, по сути, вертится по кругу.

Али предпочитает умалчивать о личных причинах, толкающих его в ряды противников ФНО. В свои тридцать семь лет он ощущает неприязнь к юности повстанцев, чьи имена уже приобрели известность благодаря газетам или просто слухам. Ему также неприятен их недостаток образования и жизненного опыта. Они представляются ему всего лишь как молодые разгневанные крестьяне, и он не понимает, почему он должен подчиняться этим юнцам, не сделавшим ничего, чтобы заслужить те звания, которые они сами себе присвоили. Многие из них еще даже не женаты и не являются главами семейств. А при этом каждый из них уже хочет командовать целыми катибами, то есть районами, а некоторые претендуют на власть над всем Алжиром. Если уж повиноваться кому-то, то только тому, кто произведет действительно сильное впечатление на Али, а значит (по мысли Али, в которой он сам себе никогда не признается), кто является «не таким как я». Ибо я могу подчиняться лишь тому, чье превосходство настолько очевидно, что я просто не способен ему завидовать. Рассказывают, что перед началом восстания 1871 года, Эль-Мокрани, который до той поры весьма ретиво выполнял все приказы французов, на сей раз вдруг провозгласил: «Я согласен подчиняться солдату, но не торговцу». Али ощущает нечто похожее.

Выходя из зала, он напоминает всем присутствующим, что обрезание Хамида совершится в следующем месяце. По сему поводу он устроит большое пиршество. Он перечисляет угощения, которые готовит. Несмотря на мрачноватую серьезность сегодняшнего вечера, несмотря на разногласия и споры, он приглашает всех, даже самых старых ветеранов Первой мировой с их бесчисленными фронтовыми историями, даже Моханда, верящего в революцию, как ребенок верит в возможность отыскать корни тумана. И они расстаются на этой радостной ноте, создающей у них впечатление, что настоящая жизнь – она здесь, и она настолько мощна, что все эти далекие выстрелы и взрывы не способны изменить ее привычное русло.

*

Ночь стоит густая, кромешная, одна из тех ночей, когда невозможно понять, что чернеет над самой твоей головой – темное небо или склон невидимой горы. Ночь стоит тихая, глубокая.

Вдруг в этом сумрачном ковре вспыхивает световая дыра. Затем еще и еще. Желтые, оранжевые, красные всполохи разрывают ночной покров языками пламени и пронизывают искрами. Первый, кто это заметил, будит все соседние дома.

– Пожар! Пожар на склоне горы!

Еще один костер появляется на другой горе, прямо напротив первой.

– Смотрите! И там тоже огонь!

Вскоре воспламеняется третья гора, а затем и четвертая. Теперь вся деревня окружена огнями, рассевшимися на вершинах гор, словно птицы в гнездах. Слышен хруст горящей древесины, а в воздухе ощутим запах дыма. Огни кажутся огромными в ночной темноте, а говор языков пламени звучит еще отчетливей в горной тишине, за десятки километров от ближайшего города с его фонарями и шумами. Но расстояния, разделяющие вспышки пламени, слишком одинаковые для природного пожара. И огонь не распространяется вширь, не раскидывает свои раскаленные языки в поисках мельчайшей травинки или соломинки. Костры угрожающе стоят на месте, управляемые невидимыми людьми.

Жители выходят из своих домов. У кого есть охотничье ружье, берут с собой. Дети, проснувшиеся из-за всеобщей суматохи, кричат и плачут. К ним присоединяется одинокий осел, чей рев гротескным эхом разносится по скалам.

Три мрачных силуэта появляются на окраине деревни. При их приближении заметно, что они носят военную форму и, кажется, вооружены до зубов. Жителей, вышедших на улицы, они хватают за шкирку и велят идти на сельскую площадь. Затем они стучатся в двери домов местной «знати» – Амрушей и Али с его братьями.

– Собирайте людей, – говорят они спокойным, но не допускающим возражения тоном, – мы обратимся к вам с речью.

Тонкие холстяные штаны, которые Джамель спешно надел, чтобы отворить дверь нежданным гостям, плохо скрывают его ночную эрекцию.

– Прости, что потревожил тебя, братишка, – шепчет один из этих людей с понимающей улыбкой.

– Иди и приведи себя в порядок, – строго приказывает Али младшему брату.

Он слышал, что люди из ФНО – это грубые скоты. Теперь же он поражен их вежливым поведением и опрятной одеждой. По сравнению с ними, Джамель в своей срамной пижаме и с выпученными спросонья глазами выглядит по-скотски.

По дороге к площади Али рассматривает огни, окружающие деревню, и мысленно измеряет расстояние между ними. Оживает его фронтовая привычка, уже почти забытая, которую он считал вовсе утраченной, и вместе с ней возвращается забытый страх, дрожь пробегает по позвоночнику, и он пытается совладать с нею или хотя бы скрыть ее. Перед кострами он замечает силуэты множества людей, прямые линии ружейных стволов за их спинами мелькают как антенны в калейдоскопе. Сколько их? Двадцать? Пятьдесят? Сто? Никакой подсчет невозможен из-за их непрерывного движения. Идущий рядом человек, по-видимому командир подразделения ФНО, перехватил взгляд Али.

– Да, нас много, – говорит он.

А затем прибавляет столь торжественно, что Али спрашивает себя, не иронизирует ли он:

– Мы и есть нация.

У этого человека, единственного из всей группы, за спиной висит автомат «STEN»: Али сразу узнал это оружие (и даже Наима могла бы его узнать: этот автомат держали в руках участники Сопротивления во всех фильмах о войне, которые она когда-либо смотрела). На его лице, истощенном, как и у всех лесных партизан, выделяется длинный нос и впалые глаза. Он недавно побрился, и, похоже, это не случалось с ним уже долгое время, ведь кожа на месте сбритой бороды бледна и тонка, и она блестит в свете огней. С нежной бледностью его щек резко контрастируют густые темные усы, окружающие его верхнюю губу. Очевидно, что ему стоило больших усилий привести в порядок свой внешний вид, и Али, заметив это, немного успокоился: «Если незнакомец хочет произвести на нас хорошее впечатление, то, значит, он не собирается нас убивать».

Двое других внушают меньше доверия. У одного из них гноятся глаза, а у другого бровь рассечена шрамом, отчего его взгляд кажется косым. Только человек с усами, которого другие называют лейтенантом, действительно похож на военного. Остальные больше смахивают на воров. Али чувствует, что лейтенант думает так же: эти двое приспешников явно нервируют его, и он не спускает с них глаз.

Когда все мужчины деревни собрались на площади, лейтенант позволил им сесть на землю, и сам тоже сел, скрестив ноги. От взгляда Али не ускользнула гибкость его движений: очевидно, в его истощенном теле еще сохранилось препорядочно мышц, несмотря на то, что он явно изможден голодом. В облике этого человека есть нечто, напоминающее хищного зверя. Али не знает, что военные и французская полиция в разговорах друг с другом называют его «Волк из Таблата». Это прозвище очень ему идет. Вскоре алжирская пресса поспешит объявить о его поимке. Начав свою речь, он не представляется, а сразу приступает к делу:

– Мы ушли в леса, чтобы сражаться во имя нашей страны. Мы ушли туда, чтобы восстать против Франции, ибо настало время отвоевать нашу независимость или умереть в бою. Вчера мы были лишь небольшой горсткой людей, мы шли крадучись. Франция воспользовалась этим, чтобы оболгать и оклеветать нас. Но она просто хочет вас одурачить. Мы не воры и не бандиты. Мы – моджахеды, мы – воины. Это Франция грабит вас и убивает. Кровью скольких невинных людей обагрены ее руки? Франция долго преследовала нас. Но так и не смогла найти. Сегодня мы решили явить себя вам. Смотрите: мы не какие-то там беззаконники. Мы – такие же, как вы: кабилы, мусульмане, но прежде всего – люди, жаждущие свободы. Эта гора принадлежит нам. Эта земля (тут он опустил руку и взял первую попавшуюся щепотку песка и мусора, улыбнувшись при виде такого состава почвы), эта земля – она суровая, скудная, но она наша! Оливковые деревья, водные источники, козы, злаки, виноградники, пробковая кора, минералы, добытые из вспоротого чрева земли в Бу-Медране, разве всё это не наше?

Вся деревня колеблется между восторгом и страхом. Восторгом потому, что крестьяне ясно понимают: французы действительно не имеют никакого права на все земные плоды, дарованные горной природой кабилам. Страхом потому, что незнакомец слишком уж легко произносит слово «мы», хотя никто здесь раньше не видел этого человека.

– Наша страна богата. Французы заставили нас забыть об этом, ведь они всё забирают себе. Но как только они уйдут, здесь будет настоящий рай. И это время уже наступает. Вам нечего бояться. Мы сильны, мы вооружены и мы не одиноки. Тунис, Марокко, Египет спешат нам на помощь. Верьте мне: Франции очень скоро придется уйти отсюда, хочет она этого или нет. Мы подняли не простой мятеж. Мы совершаем революцию.

Радостные крики оглашают площадь, и, услышав их, хотя и не поняв, в чем дело, женщины, сидящие в домах, отвечают веселым улюлюканьем, которое легко проходит сквозь глиносоломенные стены и поднимается до самых огней на вершинах гор и даже до звезд в ночном небе.

– Мы – гордый народ, – продолжает свою речь лейтенант, – мы – народ, объединенный борьбой. Революция есть всеобщее дело. И вы тоже поможете прогнать захватчиков.

– Как? – спрашивает Али.

Лейтенант оглядывается и измеряет его своим взором (словно бы спрашивая себя, стоит ли обратить внимание на его реплику и тем самым придать ему еще больший вес в глазах односельчан), но быстро отворачивается в сторону.

– ФНО не просит вас сражаться, по крайней мере сейчас. Но вы можете предупредить нас о передвижениях французской армии в этой горной местности и о тех засадах, которые они могут устроить. Ты…

Он указывает на парня, что стоит выпятив грудь: это Вализ, сын Фарида Белькади.

– Ты будешь нашим дозорным.

Вализ изображает нечто вроде воинского приветствия. Что-то в этой сцене настораживает Али. Горделивая радость Вализа не может скрыть того, что он явно ждал эту новость, что он, возможно, уже знаком с этим человеком. Али украдкой озирается по сторонам. Сколько еще односельчан тоже в этом замешаны? Может, кто-то из них и привел ФНО в деревню? Но в обмен на что?

– Ты, – продолжает лейтенант.

Его палец указывает на одного из сыновей Амрушей. Сердце Али оцепенело, словно его кровь стала вдруг холодной и густой.

– Ты будешь собирать здесь налоги. Отныне вы ничего не должны платить каиду – этой собаке, продавшейся французам. Мы организуем в вашей деревне сбор революционного налога. Я обещаю, что он будет умеренным и справедливым, но он необходим. Если нашим людям понадобится отдохнуть здесь, перед тем как скрыться в горных лесах, вы должны спрятать их у себя и накормить. Ведь они сражаются за вас. Они сражаются за Алжир. Да здравствует Алжир!

Радостные крики вновь оглашают площадь. «Это умелый оратор, – думает Али, – он воодушевляет толпу достаточно быстро, чтобы она не успела задуматься о цене всего того, что он от нее требует». Али знавал подобных людей десять лет назад на другом берегу Средиземного моря. Это были французские офицеры, которым удавалось заставить свои отряды с песней идти на смертную битву, благодаря тому, что они не давали никому времени об этом задуматься.

– Да здравствует алжирский Алжир! – кричит вся деревня.

– Да здравствует Кабилия! – кричит какой-то местный старик.

– Да здравствует алжирский Алжир! – повторяют еще громче два подозрительных помощника лейтенанта.

Но старик не дает им украсть свой возглас и запевает песню:

«Я клянусь, что от Тизи-Узу до Акфаду никто не заставит меня подчиняться чуждому закону. Мы можем сломаться, но не прогнуться».

Эту песню на стихи Си-Мханда хором подхватывают все собравшиеся. Посреди всеобщего ликования лейтенант достает из своей полевой сумки Коран, а из-за пояса вынимает кинжал.

– Теперь, – говорит он, – поклянитесь на Коране, что все мы – братья, объединенные общей борьбой за нашу страну, и что вы никому не сообщите о нашем сегодняшнем посещении.

Вся деревня приносит клятву, в едином порыве, доселе неслыханном: Али вместе со старшим из Амрушей, Вализ-дозорный вместе с юным Юсуфом, орущим что есть силы, и с маленьким Омаром, вдруг ставшим не по годам серьезным.

– Хорошо, – говорит лейтенант, – клятва на Коране – вещь надежная. Но помните еще и об этом…

Он перекидывает свой кинжал из одной руки в другую, безо всякой грубости и агрессии, а просто с игривой беззаботностью. Он впервые улыбается, обнажив все свои зубы, и Али снова видит в нем нечто от дикого зверя, величественного и ужасного.

– На предателей мы не будем расходовать пули, – заключает он свою речь.

С этими словами он встает с земли, тем самым положив конец сегодняшнему собранию. Присутствующие крестьяне, еще очень разгоряченные, смотрят на него с удивлением. Им кажется, что музыка прервалась в самый разгар танцев. Им объявили о Революции, заставили поклясться в верности борьбе, но все детали этой борьбы остаются для них загадкой. Они не хотят отпускать троих ночных гостей. Они хотят задать им тысячи вопросов. Например: каков план Революции? Каким будет ее ближайший этап? Но люди из ФНО отвечают, что они не должны им ничего разглашать.

– Это для тебя же лучше, братишка. Ты не сможешь ничего рассказать французам, когда они начнут тебя допрашивать.

А некоторым хотелось бы узнать, что может произойти, если до французской армии долетят слухи о сегодняшнем визите ФНО в их деревню и о той клятве, которую дали все жители. Ведь французы наверняка захотят отомстить. Как предупредить об этом ФНО?

– Вы никак не сможете это сделать, – отвечает лейтенант.

– И вы не сможете защитить нас от французов?

Усатый моджахед колеблется.

– Вы ничем не рискуете, – наконец говорит он.

– Значит, мы сможем уйти в ваши леса, если почувствуем опасность?

Лейтенант поправляет ремень, на котором висит его автомат, и дает знак своим людям. Все трое быстрым шагом покидают деревню и очень скоро растворяются в ночной тьме. Одновременно с этим на всех окрестных горах гаснут огни, и исчезают людские силуэты. Не приснился ли всей деревне этот ночной визит?

Али не спешит возвращаться в постель к Йеме. Он ходит по оливковому саду, полной грудью вдыхая ночной воздух. Ему хочется выпить анисового ликера. А воздух не приносит ему успокоения. В кромешной тьме, вновь наступившей после ухода незваных гостей, листья поглаживают его лицо, он спотыкается о корни деревьев и упавшие ветки. Он снова и снова прокручивает в памяти произошедшее только что. Он не может отрицать, что кричал и клялся как и все остальные. Сам оратор понравился ему даже больше, чем его речь. За этим человеком он мог бы последовать безо всякого стыда. Но в отличие от большинства односельчан, которых настолько впечатлила эта сцена, что они уже ждут наступления независимости в ближайшие дни, Али не очень убедили рассказы лейтенанта о могуществе ФНО. Ему с трудом верится, что соседние страны могут завезти ружья в здешние горы. Если бы Египет поставлял им что-то, неужели теперь в руках у этих людей не было бы оружия получше? Али видел только автомат «STEN» за плечом лейтенанта, чьи помощники довольствовались лишь охотничьими ружьями. Но, судя по всему, повстанцы решили сегодня в самом лучшем свете предстать перед жителями деревни, ведь они надели безупречные военные мундиры, да к тому же тщательно побрились. Значит, и оружие, которое они принесли с собой, было самым лучшим, что они имеют. Надо полагать, что у их друзей, оставшихся в горах, есть лишь самодельные пугачи. А боеприпасы? Али знает, как тяжело здесь достать патроны. У него самого их уже давно нет. Ведь французы очень жестко ограничили возможность их приобретения. Если твое ружье зарегистрировано, то ты можешь купить небольшое количество патронов один раз в год, и всё. Или тебе придется выискивать порох на черном рынке и своими руками мастерить самодельные патроны. Али уже однажды это попробовал: его патроны либо взрывались перед лицом стрелка, либо разваливались в стволе ружья, как только по ним ударял боёк.

Он садится под навесом, надстроенным над новой выжималкой, более совершенной, чем та, принесенная бурным речным течением. Он слышит, как совсем рядом с ним осел жует свою жвачку. Он зажигает сигарету и в свете огонька с удивлением разглядывает свои постаревшие руки, пожирневшие и вместе с тем увядшие. Способен ли он еще сражаться?

Десять лет назад ему уже один раз обещали, что война сделает из него героя. Теперь он не может вспоминать об этом без содрогания. Он знает, что подобные обещания даются особенно охотно и звучат особенно красиво, когда они должны скрыть от людей неминуемую опасность и припудрить возможную смерть. Ему страшно. Ему не кажется, что он прожил уже достаточно долго, чтобы война еще раз постучалась к нему в дверь. Он наивно полагает, что каждому поколению суждено пережить лишь одну войну.

Но заслуживают ли доверия слова этого лейтенанта с волчьими повадками? Можно ли ему верить, когда он говорит, что время уже пришло, что война уже на пороге? Если бы у ФНО было чем вооружить крестьян, то он бы наверняка уже начал войну, то есть поднял бы всеобщее восстание. Однако сегодняшней ночью лейтенант как будто спешил поскорей отогнать от себя тех людей, которые уже рвались уйти в горы вслед за ним. Почему? Али уверен, что у партизан просто не хватает оружия, а еще – нет армейской организованности, которая позволяла бы им влить с свои ряды вновь прибывших.

– Ты видел, сколько их там, вокруг, на горах? – спросил Хамза на следующее утро.

От вчерашней пляски костров на вершинах гор у него перехватило дух. В отличие от старшего брата, он не догадался, что вчера им показывали всего лишь театральное представление, рассчитанное на то, чтобы их поразить, а цель эта была достигнута лишь потому, что они глядели на огни издали: подойди они поближе – весь волшебный эффект пропал бы, и хитрость постановщиков была бы разоблачена.

– Когда в ночной темноте ты пройдешь три раза подряд в одном и том же месте, то людям покажется, что прошли три человека, – ответил Али, пожав плечами.

Сегодня ночью он принял решение. У него должны быть доказательства того, что эта борьба небессмысленна. Если он не будет уверен, что сражается на стороне тех, кто действительно может победить, он не будет в этом участвовать.

*

Йема, носящая в себе уже третьего ребенка, очень утомлена приготовлениями к предстоящему празднику. Струйки пота уносят с ее волос частички хны, которой она покрасилась, и образуют темные ручейки на ее золотистой коже. Склонившись над тазом, она наскоро обмывается, чтобы успеть вернуться к сыну до начала предстоящего обряда. У нее болит спина. Она долго и тщательно скатывала кускусы с помощью своих падчериц и золовок. Ей нет еще двадцати лет, но она уже ощущает себя старой. Можно сказать, что она уже точно не знает своего настоящего возраста. Она знает лишь число своих детей, и с рождением третьего она наверняка превратится в старуху.

Охваченная невольным страхом, который старается отогнать от себя, она едва успевает обнять Хамида. Теперь он остается в доме только с отцом и дядями. Его обступают мужчины-горцы, похожие на гигантские статуи, гротескно выряженные в национальные костюмы: кабилам иногда доставляет удовольствие гримироваться под кабилов. Сначала цирюльник обстригает волосы Хамида. Он срезает всего один кудрявый локон, но этим единственным жестом уже начинает то действо, в финале которого маленький мальчик расстанется с младенчеством. Своими низкими голосами мужчины рассказывают ребенку, который вскоре сам станет мужчиной, о тех качествах, которыми должен обладать настоящий мужчина. Храбрость, достоинство, доблесть, гордость, сила, могущество… Эти слова жалят Хамида как слепни.

*

Тем временем Анни узнала в школе, что Средиземное море пересекает Францию, как Сена пересекает Париж.

*

Мужчины покидают комнату, и теперь женщинам снова разрешается сюда войти. Они осыпают Хамида поцелуями и ласковыми словами. Они протягивают ему корзину, полную пирожных и прочих маленьких сладостей, тающих во рту, и мёда, облепляющего зубы, как смола. Хамид с нескрываемой радостью копошится в этой корзине. А сердце Йемы охвачено тревогой. Она понимает, что ее сын еще не знает о той боли, которую предстоит ему испытать. Сейчас мальчику весело, ведь все повторяют, что начавшийся обряд изменит его положение в здешнем обществе. Ему пока не знакомы никакие телесные раны, кроме царапин от камней или колючих кустарников. И то, что произойдет с ним завтра, представляется ему как еще одна подобная царапина. Но особенно опечалена Йема тем, что после этой церемонии Хамид уже не будет считаться маленьким ребенком: он перейдет в разряд мужчин или, по крайней мере, больших мальчиков. А это означает, что он уже не сможет оставаться возле нее, цепляться за ее юбку, быть доступным ее ласкам. Отныне он становится сыном Али, его помощником и наследником. Завтра она потеряет его, а ведь ему только пять лет.

– Кушай, кушай, мой сынок, – бормочет она.

*

В школе Анни сообщают, что Рене Коти – это президент Республики. Учительница показывает его портрет ученикам, и Анни думает, что он уже чуть староват для этой роли.

*

Как только Хамид насытился, он протягивает правую руку, чтобы ее помазали хной. Женщины поют:

Твои руки окрасятся в цвет хны

И станут руками взрослого мудрого мужчины.

Ах, милый братец, как сладко ты спишь

В твоей постельке, достойной принца или короля!

*

Клод выносит свой столик из лавки на улицу, чтоб насладиться последними лучами предзакатного солнца.

*

Хамида укладывают спать, как только он подает первые признаки усталости. Вокруг сводные сестры, тёти и кузины усыпляют его шелестом платьев и позвякиванием сережек. Они шепчут ему на ушко сказки, в которых все мужчины – отважные воины, а женщины – жемчужины чистоты и непорочности, сказки, где война не знает предательства, а любви незнакома усталость. Мальчик засыпает, улыбаясь последней ночи своего младенчества, а праздник продолжается – в доме и на улице, под оливами и смоковницами, растущими в полях его отца. Тени деревьев примешиваются к силуэтам людей, танцующих в отблесках факелов и железных ламп. Йема, несмотря на усталость и боль в спине, заставляющую ее чуть ли не плакать, тоже поет и танцует в честь своего первенца, своего солнышка, который неминуемо должен быть от нее отнят. Над утомленным праздником встает бледная заря.

*

Проснувшись утром и приведя себя в порядок, Мишель открывает свежий номер Paris Match на прилавке бакалейного магазина. Она читает: «Генерал Бижар может поразить как гром небесный».

*

Женщины собираются вместе, чтобы встречать гостей, которые уже начинают прибывать. Вчерашний праздник предназначался лишь для близких друзей, но сегодня двери дома открыты для всех, кто хочет удостовериться в щедрости и гостеприимстве Али. Бледные от усталости, но подрумяненные и подкрашенные, Йема, ее падчерицы и золовки держатся бодро и стараются сказать каждому гостю приветливое слово.

К полудню весь дом уже переполнен народом: гости сидят на скамьях, на подушках, на коврах. Здесь всё семейство Али, вся семья Йемы, жители деревни и члены Общества ветеранов, многие из которых поднялись сюда из долины, предприняв столь изнуряющее путешествие во славу Али. Все они наслаждаются общей трапезой – ассексу. Повсюду – огромные блюда с мясом и кускусом, каждое из которых способны унести лишь несколько человек сразу. Они кажутся бездонными, несмотря на рвение множества рук и челюстей, их атакующих.

Эта картина словно бы сошла со страниц «Одиссеи». Она напоминает ту песнь, когда друзья главного героя, воспользовавшись его сном, перерезали стадо коров, посвященных Гелиосу. «Они заклали телиц, сняли с них шкуры, отсекли лядвеи, обернули двойным слоем жира и покрыли трепещущими ломтиками мяса. Воины поджарили телиц и оросили их туши водой. Когда лядвеи были съедены, и пирующие вкусили внутренности туш, они разделили между собой оставшиеся куски мяса жертв и пронзили их длинными вертелами».

Однако, посреди этой сцены веселого пиршества, каждый участник которой прекращал жевать лишь для того, чтоб разразиться смехом, радость Али отравлена смутной тревогой, застрявшей в его горле и мешающей прохождению пищи. Дело в том, что ни одного из Амрушей сегодня здесь нет. Никто из них не пришел разделить эту трапезу. Конечно, вражда двух семей всем известна, но ведь именно по случаю таких событий, как сегодняшнее, вся деревня забывает про любые внутренние разделения и доказывает, что она является единым целым. Именно во время подобных празднеств мы убеждаемся, что наше соперничество – это вовсе не рана, нанесенная гневом и рассекающая живую плоть, но всего лишь граница честолюбия, начерченная между двумя кланами.

Амрушей здесь нет. Али не может не заподозрить, что виной тому – ночной визит людей ФНО в их деревню. С тех пор, как один из Амрушей был назначен сборщиком «революционного налога», всё семейство решило, что отныне оно принадлежит новому миру, живущему не по тем правилам, что предписаны местными деревенскими обычаями. Теперь они получают приказы от людей со стороны. Они приняли логику войны.

*

Одной покупательнице, которая заметила заголовок в Paris Match на прилавке, Мишель шепчет с улыбкой:

– Я знавала мужчин, способных поразить вас как гром небесный! Хотя, по правде сказать, тут нечем хвастаться.

– Как жаль, что из всех мужчин, падающих с небес, ни у кого до сих пор не возникла благая мысль приземлиться именно в моем саду! – отвечает покупательница тем же тоном.

*

На смену мясным блюдам приходят сладкие. Теперь губы, блестящие от жира, покрываются сахарной глазурью, мёдом, золотистыми хрустящими крошками.

Вся эта церемония прописана как театральная пьеса, как опера, со своими потайными дверьми и люками с двойным дном, откуда может выскочить искусственный божок, deus ex machina. Как только с блюда исчезает последнее пирожное, с улицы раздаются пронзительные крики, возвещающие о приходе хаджема, то есть обрезателя. Это сигнал для Мессауда, брата Йемы: он должен идти и привести сюда мальчика, отняв его у женщин. Он встает настолько проворно, насколько ему позволяет недавнее пиршество, отягчившее его желудок и усыпившее мышцы ног.

Увидев его, Йема еще крепче прижимает Хамида к своей груди. Она уже не знает, просто ли играет роль, предписанную церемонией, или действительно не хочет отпускать сына. Хамид, взволнованный и испуганный всхлипываниями матери, сам начинает плакать. От его королевско-княжеской самоуверенности не остается и следа. Он забывает вчерашние слова отца. Он забывает храбрость, силу, доблесть и правила приличия. Мессауд берет мальчика за подмышки и увлекает его, но Йема удерживает его за ногу. Она целует ребенка и пришпиливает к его одежде серебряную брошь, которая впредь будет оберегать ее сына. Все ее движения подчинены требованиям ритуала. Желая остановить весь этот обряд, она в то же время поет или, вернее, мелодично рыдает:

Делай свою работу, обрезатель.

Пусть Бог направит твои руки.

Только не порань моего сына.

Я уже чуть ли не ропщу на тебя.

Делай свою работу…

Мессауд уже крепко держит племянника, а Йеме пришлось отпустить его. Женщины, окружающие ее, подхватывают песню:

Делай свою работу, обрезатель,

А то твой нож может остыть.

Обрезатель (или хаджем) – очень старый горец, чья дата рождения теряется в далеком прошлом. Он уже давно привык к слезам детей и их матерей. В углу комнаты он спокойно развязывает свой сверток, содержащий все необходимые инструменты: доску с дырочкой посередине, нож, зерна можжевельника и тонкую веревочку, на обоих концах которой – деревянные шарики. Али покидает комнату. Ни один из родителей не должен присутствовать в тот момент, когда нож коснется крайней плоти мальчика. Только он сам, безо всякой посторонней помощи, должен встретить лицом к лицу первую боль своей взрослой жизни. Дяди передают Хамида друг другу из рук в руки: от Мессауда, брата матери, он переходит к Хамзе, брату отца, который сажает его себе на колени. Хаджем раздвигает ножки мальчика и ставит между ними на пол блюдо, наполненное землей: туда выльется кровь и упадет крайняя плоть.

Когда старик, оттянув двумя пальцами кончик пениса, просовывает внутрь зерно можжевельника, чтобы обезопасить головку, Хамид начинает рыдать во весь голос, дав волю слезам. Он больше не хочет становиться мужчиной. Он зовет на помощь маму и папу. Теперь он понимает, что все эти красивые одежды и вкусная пища, все эти песни, веселье, смех – всё это лишь ловушка, всё это нужно лишь для того, чтобы отрезать его членик. Несмотря на рассказы и убеждения взрослых, он отныне знает, что старик покушается не на что иное, как на целостность его маленького органа, просунутого теперь через дырочку в деревянной доске.

(Двадцатью годами позже Наима будет примерно так же плакать навзрыд, когда ее отец впервые решит пошутить: он скажет ей, что оторвал ее нос, и покажет кончик своего большого пальца, просунутого между указательным и средним. При виде слез маленькой дочки Хамид смутно вспомнит свое собственное страшное смятение в момент обрезания).

Ему пять лет, и он думает, что сейчас умрет, потому что его жестоко изувечат. Он должен бежать отсюда. Он пытается вырваться из рук Хамзы, который уже не может удержать его на месте и делает неуклюжую попытку успокоить ребенка:

– Если ты будешь двигаться, он отрежет тебе совсем не то, что нужно, – шепчет Хамза.

Эти слова только усиливают испуг мальчика. А на улице Йема отчаянно пытается прорваться в дом и спасти сына. Другие женщины удерживают ее. «Разве ты не хочешь, чтобы твой сын стал мужчиной?» Позже, пытается сказать Йема, позже: у него для этого еще вся жизнь впереди. Но сделайте так, чтоб он прекратил плакать! Разве вы не слышите, что ему страшно? Что ему всё еще нужна мама?

Тем временем старый хаджем смотрит в глаза Хамида с искренней нежностью.

– Я всего лишь отрежу один крохотный кусочек твоей кожи, который мешает расти твоему членику. Когда я удалю его, ты сможешь развиваться как мужчина.

Хамид чуть-чуть успокаивается, хотя его лицо уже залито слезами и вымазано соплями.

– Чик, – говорит хаджем с улыбкой, словно речь идет о невинной шутке.

За этим словом мгновенно следует взмах ножа. Земля на блюде поглощает капающую кровь, а кусочек плоти остается лежать на ее темной поверхности, словно частичка пищи, упавшая с праздничного стола.

У Хамида теперь двойственное чувство: в первую секунду он с облегчением обнаруживает, что большая часть его пениса осталась на месте; но в следующее мгновение боль захлестывает его как удар бича. Он снова хочет разразиться рыданиями, но дяди уже громко поздравляют его: «Ты вытерпел это, как храбрый воин! Теперь ты маленький смелый мужчина! Мы гордимся тобой!» Хамид не решается их разочаровывать и обращать их слова в ложь. До обрезания он еще мог позволить себе заплакать, а теперь? С этого дня, сам того не осознавая, он начнет жизнь, где вместо слез будут стиснутые зубы и сжатые кулаки, то есть жизнь мужчины. (Позднее, во Франции, он иногда будет говорить, что «заплакал» по какому-то поводу; но это будет всего лишь условное обозначение душевного волнения: в действительности же все его слезы высохли и иссякли уже тогда, когда ему исполнилось пять лет).

Старик тщательно моет руки, а затем готовит пасту из сосновой смолы и масла и намазывает ее на головку членика мальчика, который кусает себе губы, чтобы не застонать от боли. Жестом волшебника хаджем прокалывает куриное яйцо и просовывает туда пенис Хамида. Все мужчины дома по очереди подходят и дарят деньги вновь обрезанному, банковские билеты ложатся на ладошки мальчика. А на улице вновь раздаются женские песни в сопровождении флейт и барабанов. Хамид стал мужчиной.

*

– От Фландрии до Конго, повсюду установлен единый закон, и это закон французский, – с выражением читает Анни за обеденным столом.

– Что это такое ты декламируешь, мое солнышко? – спрашивает ее отец.

– Стихотворение Франсуа Миттерана.

*

Когда, после трех суток непрерывного праздника, они, наконец, улеглись рядом друг с другом, Али вначале делает вид, что не замечает всхлипываний Йемы. Завернув голову в одеяло, она долго плачет, будучи не в силах заснуть. Пытаясь удержать слезы, она издает всхлипы, напоминающие воркование голубки, и в этом столько детского и наивного, что Али всё-таки решается не засыпать, а обратить на нее внимание: он заключает ее в объятия, пока она шепчет:

– Я его потеряла, моего маленького, мою крошку…

– Ничего не изменится, всё будет по-прежнему, всё будет хорошо, – успокаивает ее Али.

Ему самому тоже хотелось бы, чтобы чьи-то более сильные руки (Бога? Истории?) заключили его в свои объятия, убаюкали бы его и заставили забыть невыносимую тревогу, охватившую его сердце из-за отсутствия Амрушей на вчерашнем празднике.

*

Узкая расселина, усыпанная камнями, поднимается почти вертикально вверх по склону, чтобы затем низринуться обвалом по другую сторону от вершины горы. Дно теснины усеяно известковыми кружевами и ямками, чтобы скудным водам реки было уютнее здесь течь. Пока летний зной высасывает всю влагу и осушает маленькую речку, здешний пейзаж напоминает декорации к фильму-вестерну. Но как только появляются первые водные струи, всё здесь оживает. Река хлещет каскадами и кружится в водоворотах. Теснина покрывается целыми гирляндами зеленых листьев и пучками сочной травы. По склонам горы хрупкие скороспелые маки разбрызгивают кроваво-красные пятна своих лепестков. В толще воды рыбы мечутся как метеоры, змееподобные угри проносятся словно серебряные стрелы. Изменчивая река Иссер течет среди скал четыре километра, преследуемая узкой дорогой, проложенной между руслом и горными склонами. Ущелья к северу от Палестро еще в начале XX века привлекали множество туристов, что немало способствовало развитию города: гостиницы и рестораны цвели здесь пышным цветом, принимая путешественников в ботинках из мягкой кожи и в шляпах пастельных тонов. Теперь же «ущелья Палестро» можно отнести к тем чудесам природы, которые желает посетить крайне малое число людей: ибо город Палестро теперь носит совсем другое имя, а все иностранные туристы избегают Алжир после «черного десятилетия» 1990-х годов.

18 мая 1956 года в эти ущелья входит взвод «Артур», чтобы произвести разведку местности. Большинство подразделения составляют молодые солдаты, лишь недавно прибывшие в Алжир. К этому времени они успели разве что расквартироваться в поселке под названием Дом Обходчика, удивиться палящему зною и слегка перекусить за общим столом, тесно прижавшись друг к другу – плечом к плечу, челюсть к челюсти. Они натягивают сетку для игры в волейбол. Видя великолепие окружающего пейзажа, они сбрасывают свои мундиры и подставляют обнаженные тела солнечным лучам. Они уже воображают, как будут расхаживать по улицам своих родных французских деревень, загоревшие и мускулистые. Между ними завязывается та светлая, радостная дружба, которая часто возникает, когда люди целыми днями находятся вместе. Они делают фотографии для тех, кто лишен счастья созерцать здешнюю роскошную природу. «Было бы здорово приехать сюда и провести тут отпуск!» – пишет один из этих мальчишек своим родителям. Но 18 мая, когда они выдвигаются по ущельям Палестро в направлении Улед-Джерра, скалы словно смыкаются над ними и дробят их в порошок: взвод «Артур» попадает в засаду ФНО, и молодые солдаты, их капралы и курсант, готовящийся стать офицером, – падают один за другим, взятые на мушку партизанами, сидящими на горных вершинах. Люди становятся идеальными мишенями, когда стоят внизу теснины и со всех сторон окружены почти вертикальными склонами. Разведка местности закончилась через несколько часов после того, как началась.

Из-за того ли, что они были молодыми, а французская армия запамятовала, что ее истинное призвание, как и призвание ФНО, – сражаться, убивать и, возможно, умирать? Из-за того ли, что в метрополии всё еще отказывались произносить слово «война»? Из-за того ли, что эта засада длилась лишь двадцать минут – столь оскорбительно-короткое время? Из-за того ли, что тела убитых были обнаружены изувеченными и исполосованными ножом, с перерезанным горлом и выколотыми глазами? Из-за чего бы то ни было, но вся Франция в майские дни 1956 года закричит о кровавой резне, которую никто не ожидал. Французская пресса скажет, что трупы парней из взвода «Артур» были выпотрошены и «нафаршированы» булыжниками. Она скажет, что половые органы солдат были отрезаны и засунуты им в рот. Она будет подчеркивать тошнотворную утонченность варварства. Она покажет жителям метрополии, что в Алжире теперь убивают, и не кого-то, а молодых французов, и не просто убивают, а еще и уродуют их тела до неузнаваемости.

Солдаты, оставшиеся в Доме Обходчика, как и большинство всех прочих военных, разбросанных в этой части Кабилии, сходят с ума от горя и гнева, узнав о судьбе взвода «Артур». Сведения об этом, сдобренные ложными слухами, жалят их как шершни. Они надрывают себе горло неистовыми криками, и в их глазах вспыхивают кровавые звездочки.

В конце мая 1956 года карательные экспедиции французской армии стрелами разлетаются во все стороны от города Палестро. Колонны солдат штурмуют окрестные горы. Они мстят, карают, убивают. «Пусть они обслужат себя сами», – решили где-то в высших сферах. Некоторые карательные отряды движутся в верном направлении, если вообще здесь уместно слово «верный», во всяком случае, их действия хоть чем-то оправданы: они входят в Улед-Джерра, поднимаются в высокогорные селенья и там крушат, расстреливают, убивают. Они изливают свою ярость на жителей Тулму и Герра. Другие же выходят из казарм просто чтобы дубасить, рубить и расстреливать, неважно, кого и где. Это не имеет никакой стратегической логики. Они врываются в Будербала и почти достигают Збарбара.

Колонны солдат, идущих мстить, часто пересекаются с вереницами крестьян, бредущих неизвестно куда, просто в панике бегущих из своих домов. Если бы мы парили над горными вершинами и наблюдали за этим с воздуха, то мы бы увидели людские ручейки, текущие во все стороны, мы бы заметили бесчисленные цепочки движущихся точек, словно в обезумевшем муравейнике.

Однажды в 2010 году Наима ночь напролет пила пиво в безлюдной галерее, за компанию с одним ирландским художником, выставлявшим фотографии разоренного Дублина. Предупредив, что это всего лишь заурядный фильм, он настоятельно попросил Наиму посмотреть одну сцену из «Майкла Коллинза», объяснив ее важность так:

– Вот что собой представляет война за независимость.

На небольшом экране компьютера британские бронированные машины начала XX века, угловатые как богомолы, ощетинившиеся пулеметами, выезжают на стадион Кроук Парк во время матча гэльского футбола. Все трибуны заполнены зрителями, пришедшими сюда целыми семьями: они одеты в белое и зеленое, они весело кричат и смеются. Дело происходит, очевидно, в воскресенье. Танки выкатываются прямо на газон и останавливаются. Один из игроков продолжает начатое действие и кидает мяч поверх башенок этих странных железных зверей. Все зрители рукоплещут. И вот тут танковые пулеметы начинают беспорядочную стрельбу: они палят наугад по толпе из пятнадцати тысяч людей, собравшихся на трибунах стадиона.

Вот что такое война за независимость. В ответ на насилие горстки борцов за свободу, собирающихся в какой-нибудь пещере или лесной чаще и решающих действовать на свой страх и риск, профессиональная армия, блещущая пушками всех мастей, истребляет обычных мирных людей, вышедших на прогулку.

В деревню Али впервые въезжает вереница джипов, битком набитых французскими солдатами, на лице каждого из которых надета маска гнева. Пинками и ударами прикладов они выгоняют всех жителей из своих домов. Они заставляют их лечь на землю лицом вниз и положить руки на голову. Внутри домов они переворачивают всё вверх дном, разбивают кувшины, вспарывают кровати. Они выказывают грубость капризных подростков, из которой явствует, что они сами не знают, чего ищут.

Прежде всего французы хотят показать, что они уже поняли: горы – это смерть. Туземцы – это смерть. Отпуск в колонии закончился. Теперь они на войне, что бы там ни говорили в метрополии.

Али беспрекословно ложится на землю, младшие братья следуют его примеру. Распростертые друг возле друга, три этих горных великана напоминают каких-нибудь гигантских морских животных, выброшенных на берег. Старушка Тессадит, чей преклонный возраст превратил ее чуть ли не в живую мумию, бедная вдова, кормящаяся только благодаря щедрости Али, никак не реагирует на приказы выйти из дома. Солдаты выволакивают ее на улицу, осыпая оскорблениями. Скованность ее движений они истолковывают как сознательный вызов.

– Она глухая! – пытается объяснить Али, чуть приподнявшись над землей.

Он крутит руками возле ушей, давая понять, что она ничего не слышит.

– Глухая! Неужели вам не ясно?

– Ну ты, заткни глотку! – кричит один солдат и бьет его сапогом в живот.

Али снова падает на землю, быстро и неуклюже. Его челюсть ударяется о камень, и он ощущает вкус теплой крови, разливающейся у него во рту.

Теперь, когда солдаты выволокли старуху Тессадит из дома, они вырывают из ее рук палку, о которую она опирается, и один из них – самый молодой, совсем еще мальчик – осыпает ее целым градом ударов. Сержант, сидящий на ступеньке джипа, ничего не делает, чтобы ему помешать. Перед глазами оцепеневших односельчан кожа Тессадит превращается сначала в красную, затем в синюю, затем в черную. Солдат не останавливается, пока палка не ломается вдруг у него в руках.

– Дерьмо! – кричит он.

– С тобой всё в порядке? – спрашивает один из его товарищей с такой заботливостью в голосе, которая никак не вяжется с тем, что сейчас происходит.

Глаза Али теперь находятся на уровне солдатских сапог и ружейных стволов, хорошо смазанных маслом, на уровне пыли, стелющейся вдоль земли, и распростертых тел его односельчан. Он слышит звуки выстрелов и заставляет себя думать, что это пальба в воздух. Он отваживается приподнять голову на несколько сантиметров, в надежде увидеть появление лейтенанта-«волка». Ведь если у партизан есть дозорные в каждой мехте, то они должны были узнать о приближении джипов еще до того, как в деревне заслышали шум моторов. Али обещает сам себе: если сейчас лейтенант появится, то он больше не покинет его, будет следовать за ним как тень, будет убивать ради него, если это потребуется. Раздается новый залп, сопровождаемый тихими молитвенными стенаниями, процеженными сквозь зубы. Али закрывает глаза и ждет.

Из-за долгого лежания в такой позе, его начинают схватывать невыносимые судороги. Это невероятно, думает он, что простая неподвижность может причинять столько страданий. Он распростерт на земле и во времени, которое кажется остановившимся. Ибо на небе замерло испепеляющее солнце, и часы прекратили свое шествие. Али – неподвижен в неподвижном времени, и это вызывает у него боль.

– Ну всё, хватит, поехали! – неожиданно кричит сержант.

Солдаты собираются вокруг джипа. Они уже готовятся забраться в машину, но в самый последний момент двое из них начинают шушукаться с сержантом. Али не слышит, что они говорят, но, ценой болезненной судороги, ему удается увидеть, как все трое кивают головой, а затем солдаты идут обратно – туда, где еще лежит, прикованное к земле, всё население деревни. Несколькими быстрыми шагами они достигают двух мужчин, лежащих ближе к машинам. Тот солдат, который ударил Али, смотрит в его сторону, на мгновение останавливает взгляд на нем, затем глядит на тех, кто лежит по соседству. Али понимает, что француз ищет его: «где эта героическая обезьяна, посмевшая разинуть свою пасть?» Но не может узнать его: для французского солдата все местные жители – одинаковые. Он делает несколько шагов в сторону Али, колеблется, а затем хватает Хамзу. Али хочет вскочить на ноги.

– Стой, дурень, – шепчет ему Джамель, удерживая его за пояс, – или они перебьют нас всех.

Али колеблется, не зная, кого защищать. Его младшего брата француз заставляет встать на ноги. Но другой младший брат лежит рядом с ним и умоляет ничего не делать. А чуть дальше, перед самым домом, Йема, Рахида и Фатима – три пары вытаращенных от ужаса глаз, три дыхания, прерываемых слезами. Йема лежит на боку, а ее огромный живот словно бы отделился от нее и покоится рядышком. На этот раз невестки заверили Али, что родится мальчик. Али прижимается к земле всем своим весом, желая слиться с почвой в единое целое.

Хамза – слишком высокий и толстый, чтобы солдат мог тащить его волоком до машины. Француз довольствуется тем, что толкает его перед собой, наведя на него ружье. Оскорбленный тем, что не может показать всем свою силу, он в отместку изрыгает на Хамзу потоки ругательств. «Сын шлюхи, грязная горилла, козлиный выпердыш, трахальщик коз, твоя мать – коза».

Джипы заводятся и отъезжают, подняв облако пыли, которая оседает на лицах лежащих людей. У нее вкус мела и бензина.

Вставая с земли, каждый озирается по сторонам, желая убедиться, что все его родственники живы. Две женщины спешат к Тессадит. Старушка дышит с трудом. Они переносят ее в дом. У Омара, сына Хамзы, распорота щека: одна пуля угодила в дерево и раскрошила ствол, так что щепки отлетели ему в лицо. У рыжего Ахмеда сломана рука. У всех похрустывают кости. Но никто не убит.

– Они знают… – говорит старый Рафик.

Он медленно отряхивается от пыли.

– Они знают, что ФНО заходил сюда.

– Нет, – возражает Али достаточно громко, чтобы все его услышали, – это всего лишь карательная акция после того, что произошло в ущелье Палестро.

Если бы французская армия заподозрила деревню в желании бороться за независимость, то сегодня они бы так дешево не отделались. Если бы французы узнали, что произошло в ту ночь – в ночь кинжала и Корана – то они бы, например, не пощадили Вализа, дозорного, который теперь тоже встает с земли, и его побелевшие от пыли волосы топорщатся во все стороны, словно он загримировался под сумасшедшего старика.

– Говорю тебе, что они знают, – упрямо повторяет Рафик.

Али бросает на него раздраженный взгляд. Он убежден: те, кто знали о произошедшем только что и не пошевелили пальцем, чтобы защитить деревню, – это лесные партизаны. Они не защитили никого. Они не защитили Али. Они не защитили Хамзу.

– Что теперь с ним будет?! – заливается слезами Рахида.

Йема и Фатима пытаются успокоить ее и приласкать, они шепчут ей слова утешения, но она отвергает подобные проявления доброты своих невесток, ведь их-то мужей никто никуда не увез. Она стонет и рыдает всё громче.

– Если они сделали ему больно, я убью их, – заявляет маленький Омар, словно его щека была поранена в бою.

Али, не раздумывая, хлестнул его по другой щеке.

– Завтра я пойду к ним, – говорит он Рахиде. – Я надену мою военную форму и медали. Они увидят, что мы не террористы. Они освободят его.

На рассвете Хамза вернулся сам, ошеломленный, но целый и невредимый. Его не избили и не поранили. Всю ночь он просидел в камере, а утром ему открыли двери безо всяких объяснений.

– Я ничего не понимаю, – говорит он.

Семьи двух других арестованных ждут весь день, что их мужчины тоже вернутся к ним. Но дорога к деревне, лежащая между скалами и соснами, пуста и нема. Никто не возвращается из Палестро. После уговоров и угроз всей деревни амин отправляется в армейские казармы, чтобы выяснить хоть что-нибудь. Всю дорогу он бормочет себе под нос молитвы. Назначенный каидом, который сам назначен французским чиновником, назначенным помощником префекта, амин является самым низшим звеном колониальной власти, самым последним, кому французская администрация передает свои полномочия. Никогда еще с ним не случалось такого, чтобы он шел предъявлять претензии местных жителей к французской армии. От страха у него началась «медвежья болезнь», и его живот уже чуть ли не вывернут наизнанку, когда он просит позвать офицера. Сержант, руководивший колонной джипов, принимает его вежливо. Он уверяет, что оба жителя деревни были освобождены на рассвете, как и Хамза, ну или, по крайней мере, почти одновременно с ним. «Ума не приложу: куда они могли пойти?» – удивляется сержант. А амин не может понять, смеется над ним сержант, или нет. Он отвечает, что тоже не знает, куда они делись.

– Если у вас будут какие-то новости о них, то непременно сообщите мне, – говорит сержант, расставаясь с амином. – Я за них очень беспокоюсь.

На его огорченном лице – грустная улыбка. Он делает прощальный жест рукой.

В деревне амин старательно, подробно, во всех деталях описывает свою встречу с сержантом, словно из его рассказа может вдруг родиться какой-то ответ или хотя бы намек. Хамза уверяет, что он был совершенно один, когда выходил из казармы, никого больше он не видел. Сначала все односельчане поздравляют его, повторяя, что он счастливец, что ему повезло. Но дни тянутся за днями, отсутствие двух других арестованных гложет сердца всех жителей, и они начинают косо смотреть на Хамзу и ворчать, что, наверно, он выкрутился благодаря тому, что проболтался французам. Но о чем он мог проболтаться?

– О том, что происходит в горных лесах, французы знают лучше тебя и меня, – говорит он Али. – Я даже не представляю, что я мог бы им сообщить.

Но нехорошие слухи ползут по всей деревне, а Амруши блестяще справляются с ролью звукоусилителей: они утверждают, что Хамза нарушил клятву, данную на Коране в ту достопамятную ночь, и обещанный кинжал скоро придет за ним. Некоторое время Али и его братья спят в обнимку с ружьями. Но кинжал не приходит, так же как не пришла помощь во время налёта французов, и для Али это служит искомым доказательством давнего предположения: что ФНО вовсе не столь могущественен, как кажется, и не обладает достаточной силой, чтобы вести войну за независимость.

*

Смерть солдат в ущелье потрясла до основания повседневную жизнь европейцев, обитающих в Палестро. С окрестных гор как ветром сдуло всех любителей загородных прогулок, рыбаков, художников-акварелистов и собирателей диких цветов. Эхо французских песенок охотников за бабочками больше не разносится от одной стены к другой. Покупатели всё чаще косо поглядывают на Хамида, когда тот играет в лавке у Клода. Некоторые вообще прекращают сюда заходить, предпочитая другие, более достойные заведения. Рассказывают, что хозяин большого кафе в центре города угощает выпивкой и закуской любого солдата, который принесет ему отрезанное ухо араба. Чего не сделаешь ради бутылки ликера Фернет-Бранка, которую можно осушить с геройским видом? Вечерами некоторые новобранцы кладут на цинковый прилавок окровавленные кусочки ушного хряща. За здоровье Франции, парни! Вы это заслужили!

Теперь семейство Клода больше не выезжает на природу по воскресеньям. Анни нетерпеливо топает ножкой: она хочет пойти посмотреть, как извиваются угри в водах реки Иссер! Да и вообще в городе становится чересчур жарко! Но отец говорит ей, что солнце сейчас печет слишком сильно, и потому все рыбы разбежались. Он просит ее потерпеть еще немножко.

– Это очень печально, – говорит он Хамиду, – что они выбрали самое прекрасное место нашей страны для подобного убийства… Это слегка эгоистично.

– Эготно, – повторяет Хамид.

Французские слова вызывают у него смех. Они напоминают те звуки, которые люди издают, когда пукают.

*

В конце лета, когда жара парализует всю жизнь в горах, так что одни лишь мухи сохраняют бодрость духа, Йема разрешается от бремени, дав жизнь Кадеру. Всех поражает, что новорожденный кричит как-то необычайно тихо.

– Он знает, что началась война, – шутит Фатима.

*

В сентябре 1956 года Али предпринимает поездку в город Алжир по важному делу: ему надо выбрать квартиру, которую он хочет здесь купить. Внешняя, официальная цель такой покупки заключается в том, что он хочет преодолеть последнее препятствие, мешающее ему называться успешным человеком: он хочет жить в крупнейшем городе страны. Ведь, как это ни странно, среди деревенских жителей успех измеряется расстоянием человека от земли: чем он дальше от земли – тем успешнее. Сначала он прекращает корячиться в поле и заставляет работать других, или покупает сельскохозяйственные машины. Затем он прекращает самолично проверять сделанную работу, то есть он теперь даже не приближается к полю. И, наконец, он прекращает сам продавать выращенные продукты, а доверяет это дело другим. Теперь он может вообще ничего не делать. И может жить, где захочет.

И вот здесь кроется более глубокая, неофициальная причина приезда Али в город Алжир: ему кажется, что обстановка в деревне всё ухудшается. Все эти заезжие гости – сначала каид, затем партизаны ФНО и, наконец, французская армия – все они в итоге осквернили ту святую жизнь, что текла там доселе. Среди односельчан теперь ощущается какое-то нездоровое напряжение. Силы, противоположные друг другу, начали давить на деревню с разных сторон, и, возможно, под их напором треснула защитная преграда, выстроенная долгой неспешной жизнью их общины против любых внешних воздействий. И сквозь эту трещину начала просачиваться взаимная вражда и злоба, мишенью которой может оказаться сам Али. Город Алжир с его лабиринтами улиц, на которых мелькают десятки тысяч лиц, мог бы стать для Али убежищем, где его никто не узнает. Его высокорослая фигура тут затеряется. В противоположность партизанам, уходящим в горные чащи, он решает скрыться в чащобе самого большого города страны.

Ему не нравится тот алжирец, который предлагает осмотреть продаваемую квартиру в престижном квартале Баб-эль-Уэд. Этот человек задает слишком много вопросов, всё время говорит о деньгах и, в подражание французам, постоянно что-то подсчитывает, словно всю нашу жизнь можно подразделить на капли, поддающиеся подсчету. Нет, Али будет искать другую квартиру. А пока он прогуливается в центре города, смакует свежий морской воздух, долетающий досюда, и теряется посреди здешних высоких строений. Он встречает европейских мужчин, загоревших на солнце, и женщин в легких платьях, расписанных цветками, чьи венчики вьются вокруг их ног. Город Алжир кишит их изящными прелестями, их смехом, их длинными волосами и напомаженными губами. Али прохаживается мимо витрин швейных ателье, кожевенных магазинов, мимо рыбной лавки, чей резкий запах поражает его, и на чьем прилавке шевелятся какие-то чешуйчатые морские чудища. Неужели он, уроженец гор, сможет здесь жить? А Йема? А их малыши?

Он прогуливается, стараясь вообразить, какой была бы его жизнь здесь, если бы всё это не было ему чуждым. Он едва не улыбается, разглядывая кафе на другой стороне улицы – чистое, блестящее, пытающееся подражать парижскому стилю. Впрочем, это даже и не кафе (хотя мавританские кофейни уже давно расплодились по всем европейским и арабским странам), но это САЛОН ПРОХЛАДНОГО ЧАЯ, как заявлено на витрине. Али никогда не переступит порог подобного заведения. Не потому, что это ему запрещено, и тем боле не потому, что он не посмеет этого сделать из-за какого-то страха. Просто у Али никогда не выработается привычка заходить сюда и смешиваться с золотой молодежью, которую он теперь тут замечает: с этими парнями в льняных брюках и простоволосыми девицами в юбках по колено или в полосатых шортах. А вот Хамид, возможно, запросто будет сюда заходить, чтобы найти новых друзей… Али размышляет о будущем своего сына. Вдруг – огненная пощечина, нашпигованная осколками стекла, швыряет его на землю.

Массивные стекла Молочного Бара словно сдувает порывом урагана, рванувшего изнутри здания. Вся мебель, стоящая на террасе, убегает или улетает прочь и падает посреди улицы, словно она ничего не весит. Тяжелые клубы дыма поднимаются в воздух. Затем, из двери и из тех зубастых дыр, что когда-то были окнами, выбегают люди, орущие от страха. Сначала те, кто не пострадал. Затем раненые – те, кто еще может идти. И дети. Много детей. Маленький мальчик, чье личико вымазано ванильным мороженым и кровью, и оторвана ножка… Его взгляд встречается со взглядом Али.

Я тогда поклялся больше не бросать бомбы, – вспоминал в 2007 году Ясеф Саади, организатор терактов в Молочном Баре и Кафетерии, – не потому что мне было жалко мертвых, на мертвых мне плевать, ведь мы все умрем, но из-за раненых и изувеченных, из-за оторванных рук и ног, причинявших мне страдания, почему я и говорил себе: больше никаких бомб, больше никаких бомб… Но затем начались массовые аресты… Я всё забыл и начал снова…

Внутри Молочного Бара тела лежат повсюду. Их, наверно, штук пятьдесят, хотя Али смотрит издали и не может определить точное число. Но в чем он уверен, так это в том, что их очень много, слишком много. Сквозь дым он слышит предсмертные хрипы и, всмотревшись, замечает судороги, сотрясающие некоторых лежащих. Ему бросается в глаза еще одна деталь, кажущаяся невероятной: некоторые бокалы по-прежнему стоят на столах, они целы и невредимы и всё так же аккуратно прикрыты салфетками. Они выглядят как издёвка посреди всего этого месива окровавленной плоти, стекла и пыли. «Выпьем за здоровье ФНО! – словно говорят они. – Приятного воскресенья!»

Оглушенный Али встает на ноги. И, не раздумывая, бросается бежать прочь. Ему надо успеть скрыться отсюда, пока не подъехала полиция или армия. Он не хочет пополнить число тех смуглолицых, которые оказались в ненужном месте в ненужное время. Он бежит так быстро, как только может. Он уже не знает, где оставил свою машину. Он потерялся. Он пересекает стайку босоногих мальчишек, играющих в футбол консервной банкой, крутящейся на мостовой. Он замечает обеспокоенные взгляды каких-то женщин, которые тащат огромный мешок с грязным бельем, заставляющий их согнуться до самой земли. Женщины с опаской озираются по сторонам, ожидая появления полицейских, которые непременно должны преследовать убегающего араба. Он вспугивает и гонит перед собой нескольких тощих плешивых кошек, что кормятся или из мусорных бачков, или благодаря сердобольным старушкам. Он не узнаёт ничего и наугад петляет по лабиринту улиц и лестниц, который кажется ему ловушкой, захлопнувшейся над ним.

Его легкие горят и как будто съеживаются в грудной клетке. Он не останавливается. Он сможет это выдержать. Двенадцать лет назад в Эльзасе шел снег, но он выдержал и убежал от преследователей. Ему начинает казаться, что и сейчас вокруг него раздаются немецкие крики. Чтобы прогнать эти призраки, он сам начинает орать во всю глотку. И вдруг он видит свою машину – островок спокойствия возле тротуара, кишащего движением. Он бросается в кабину и, отъезжая, чуть не опрокидывает грузовичок молочника, стоящий рядом.

– Вот что бывает, когда ставишь свою колымагу рядом с тачкой араба, – поясняет водитель грузовичка мальчику-продавцу.

Али едет и старается не думать ни о чем, кроме как о том, чтобы правильно вести машину. Едва он успевает покинуть город, как за ним вырастают армейские заграждения и пункты контроля, словно плотоядные растения, что размножаются с молниеносной быстротой. Город закрывается, превращаясь в мышеловку. Через несколько дней начнется «битва за Алжир». Али никогда не купит здесь квартиру.

*

– Папа, папа, остановись!

Хамид роняет на сиденье мармелад, подаренный Клодом, и вдруг начинает кричать, указывая пальцем на чью-то фигуру, стоящую на обочине улицы.

– Папа, это Юсеф!

Одной рукой паренёк держит над головой газету, чтобы прикрыться от моросящего осеннего дождика, а другой рукой он размахивает, надеясь остановить какую-нибудь машину. Надета на нем лишь рубашонка с короткими рукавами, да еще мешковатые шаровары, а его босые ноги покрыты уличной пылью, которая теперь намокла и превратилась в корку. Черные пряди волос, пропитанные водой, падают ему на лоб и шею. Камю сказал бы, что мальчик похож на древнегреческого пастуха. Хамид же просто подумал, что Юсефу холодно. Али притормозил и открыл ему дверь, не останавливая машину полностью. Юсеф запрыгнул на сиденье и широко улыбнулся в знак приветствия. Едва он успел сесть, как Али ударил его кулаком в плечо, так что Юсеф слегка вскрикнул от боли.

– Я только хотел убедиться, что ты не призрак.

Вот уже три недели Юсеф не появлялся дома. Амину пришлось еще раз идти в армейские казармы («это уже входит у меня в привычку», – ворчал амин), но он не узнал ничего (и это уже действительно стало привычным для всей деревни). Али подключил свои связи в Обществе ветеранов, чтобы добыть сведения из других источников, но тщетно. Никто не знал, куда пропал юноша, чья соломенная лежанка пустовала одну ночь за другой. Вся деревня словно согнулась под ударом этого нового исчезновения человека, далеко не первого по счету. Мать Юсефа уже начала спрашивать односельчан, должна ли она облачиться в траур, и к ее обычным усталым вздохам добавились всхлипывания. Самого же Юсефа всё это, похоже, ничуть не заботит. Свое продрогшее исхудавшее тело он старается втиснуть как можно глубже в обшивку сиденья. От его ног на полу кабины тянутся разводы грязи, заставляющие Али сердито морщиться. Заметив это, мальчишка смеется, и Хамид, почти автоматически, начинает смеяться вслед за ним.

– Дай мне мармелада, – говорит Юсеф, повернувшись к нему.

Он кладет мармеладную пастилку себе на язык, гримасами изображая блаженство лакомки. Чтобы развеселить своего маленького друга, он кривляется еще сильнее, закатывает глаза, делает вид, что умирает от наслаждения, просовывает кончик языка в щербину между передними зубами. Хамид смеется всё громче, этот зритель всегда в восторге от шутовства Юсефа, или, скорее, от самого Юсефа, даже когда тот не делает ничего.

– Ну и где ты был всё это время, бродяга? – прерывает его Али.

– Ох, дядюшка, тебе это не понравится…

Почтительное обращение «дядюшка» теперь звучит в устах Юсефа ироничнее, чем когда-либо. Он снова ёрзает на сиденье и через зеркальце заднего вида подмигивает Хамиду.

– А что же ты делал?

– Я делал свой выбор, – отвечает юноша странным, неуловимым тоном. – Все люди теперь должны сделать свой выбор.

Али пожимает плечами.

– Ты называешь это выбором? Когда к твоему виску приставлен ствол ружья?

– Мне уже осточертело ждать, и я ушел, чтобы присоединиться к ФНО, – говорит Юсеф, делая вид, что не услышал последних слов Али.

А тот ничего не отвечает, но вместо него радостно кричит Хамид, подпрыгивая на сиденье:

– Мессали Хадж!

Настала очередь Али и Юсефа подпрыгнуть от удивления. Через несколько месяцев после обрезания Хамида, его кузен Омар достал из потайного кармашка фотографию вождя алжирского национального движения и протянул брату, сказав ему, что он уже достаточно взрослый, чтобы разбираться в политике и судить о Египте, о восстании, о «праве народов на самость», и так далее. У Хамида осталось лишь смутное воспоминание о том разговоре, но имя Мессали Хаджа крепко засело у него в голове, и вот сейчас он выкрикнул его, как только услышал серьезный тон беседы двух его спутников, сидящих впереди. Для него это как бы условный сигнал, позволяющий ему присоединиться к разговору взрослых.

– Это уже вчерашний день, – сухо отвечает Юсеф. – Мессали Хадж уже стар, и он боится французов.

Пророк с пылающими, как угли, глазами уже ушел со сцены. Всех нынешних героев Юсефа отличает тридцатилетний возраст и пристрастие к оружию. Они уже не призывают к переговорам и компромиссам. Они говорят: первый этап – лишить колонистов чувства безнаказанности, поселить в них страх; а что будет на втором этапе, определимся позднее, когда он настанет.

– Ну и что же ты теперь здесь делаешь, воин революции? – интересуется Али.

Юсеф грустно вздыхает, криво усмехается, и еще раз оборачивается, чтобы взять мармелада. Набив себе полный рот, он начинает рассказывать:

– Уйдя из дома и оставив мать одну, я попытался присоединиться к лесным партизанам. Здесь, в Палестро, я встретил одного мужичка, который сказал, что его кузен – партизан. «Вот увидишь, он сможет взять тебя с собой», – сказал он. Я прождал его два вечера, три вечера, но он не появлялся. Наконец он пришел. Смотрит на меня с такой кислой рожей, как бы дает понять, что я ему не подхожу. «Что?» – спрашиваю я. «Не нравится мне твоя физиономия», – прямо отвечает он. «А ты кого себе ищешь – соратников или невесту?» – говорю я. Эти мои слова заставили его рассмеяться. «В любом случае, я ничего не решаю, – говорит он. – Я отведу тебя к одному из наших предводителей, но сразу предупреждаю: не обольщайся ложными надеждами: все наши вожди очень суровы». На это я ответил, что и не ожидаю встретить мягкосердечных. И вот мы идем вместе с ним, у нас назначена встреча с одним из ихних младших командиров. «А что они будут от меня требовать? – спрашиваю я кузена мужика. – Если уметь пользоваться оружием, то я сразу признаюсь, что я только пару раз стрелял из охотничьего ружья, и всё. Но я всему могу научиться очень быстро, и вообще очень находчив, так что в деревне меня прозвали Шустрым». Кузен мужика пожимает плечами и говорит: «Не знаю». Как бы не так! Всё он прекрасно знал. А в горах – там у них вообще всё схвачено, и берут только своих. Приходит командир, лицо его похоже на собачью задницу. Я говорю ему, что хочу бороться вместе с ними. Говорю всё, что думаю: что мне надоело ждать, что я хочу сражаться, что я люблю Алжир. Говорю, что у меня нет отца. Что это Франция отняла у меня отца. Тут я, конечно, немножко преувеличил, но, по-моему, это небольшой грех. Он говорит: «Кого ты знаешь из наших партизан?» Я говорю: «Никого». «Тогда я ничего не могу для тебя сделать», – отвечает он. Когда я начал настаивать, он спросил, на что я готов. Я ответил, что готов на всё. «Хорошо, – сказал он. – Тогда возьми вот этот пистолет и иди в Палестро сегодня вечером. Ты дойдешь до улицы такой-то, и там, у дома номер такого-то, ты увидишь большой зеленый подъезд, а за ним – белое трехэтажное здание. Ты войдешь в этот дом и перестреляешь всех, кого там заметишь». «Но чей это дом?» – спросил я. «А вот это уже тебя не должно интересовать», – ответил он. «Согласен, – сказал я, – и мне совсем не страшно всё это сделать, ведь я думаю, что это дом заместителя префекта, и я знаю, что он хорошо охраняется. То есть меня сразу же убьют, как только я начну стрелять». «Да, ты умрешь за свою родину», – ответил он. «Но объясни мне, брат, – его очень разозлило, когда я назвал его братом, я это заметил, – объясни мне, брат: какая будет польза Алжиру от моей гибели? Я молод, силен и люблю свою страну. Я хочу жить, чтобы участвовать в строительстве нашего государства. Если все парни вроде меня сложат головы вот таким способом, то кто будет строить свободный Алжир? Старики и женщины?» Он ответил, что я ничего не понимаю. «Я приму тебя в наши ряды только при условии, если ты убьешь хотя бы одного колониста или предателя: так велел Крим Белькасем». Тогда я указал пальцем на того кузена, который меня сюда привел. «А вот он хоть кого-нибудь убил?» – спросил я. «Кого-то он убил», – ответил командир. «Но, во всяком случае, не того, о ком бы я услышал, – сказал я. – Значит, других вы допускаете в свои ряды, даже если они разок выстрелят в какого-нибудь старика или осла, а вот я непременно должен в одиночку противостоять всей французской армии? Разве это справедливо? Вот из-за таких, как ты, в народе ходят слухи, что ФНО – это что-то вроде французских клубов для избранных, куда никто из простых смертных не может попасть, и вообще непонятно, кого и за что туда принимают». «А почему ты хочешь попасть в эти клубы? Ты любишь французов?» – спросил он. «Это просто пример для сравнения», – ответил я. Тогда он сказал, что его тошнит от таких поэтов вроде меня. А я сказал ему, что он ничего не понимает. Он врезал мне оплеуху, и я отправился назад вместе с этим кузеном, который всю дорогу осыпал меня проклятьями, говоря, что я его опозорил и подорвал его репутацию. Что ты об этом думаешь, Хамид?

Юсеф оборачивается к маленькому мальчику и произносит, улыбаясь до ушей:

– Оказывается, даже для участия в Революции тебе нужны влиятельные покровители…

– Не вмешивай его в эти дела, – резко приказывает Али.

Но Хамид уже и так перестал его слушать. Расположившись на заднем сиденье, он теперь сосредоточился на том, что очищает свою рубашку от сахарных крупиц, щелкая по ним кончиками влажных пальцев. Али вновь обращается к Юсефу:

– Твоя мать может умереть от вечных тревог и беспокойства, с таким сыном как ты, ты это знаешь?

– А если я останусь с ней, она убьет меня своими упреками. Ты это знаешь?

Али разразился смехом, вспомнив «бедную Фатиму». Юсеф запрокидывает голову на спинку сиденья и закрывает глаза. Он не глядя протягивает левую руку назад, и Хамид, в порыве щедрости, кладет туда последнюю плитку мармелада.

*

Январское утро 1957 года. Стоит такой холод, какой Наима никогда не сможет представить себе применительно к Алжиру, ведь до своей поездки туда она будет воображать эту страну гигантской пустыней, вечно испепеляемой ковровым напалмом солнца. Воздух оледенел, и Али, несмотря на свое длинное пальто и овчинную шапку, чувствует, как пронизывающий мороз подбирается к его коже. Он поднимает воротник и спешит поскорей дойти до помещения Общества ветеранов. Он уже почти рядом, подбадривает Али сам себя, осталось всего несколько шагов, и он свернет за угол возле «Кафе для любителей спорта» и пройдет мимо лавочки электротоваров. Если поблизости будет слоняться какой-нибудь уличный мальчишка, Али пошлет его купить апельсинов, которые потом терпеливо очистит в белом зале заседаний, и это станет его первым завтраком. «Улица сегодня как-то удивительно спокойна», – думает он, заметив, что на всех близлежащих окнах закрыты ставни.

Труп Акли словно ждет его, прислонившись спиной к окровавленной стене здания Общества ветеранов. У старого солдата Первой мировой глаза открыты и устремили в одну точку мутный неподвижный взгляд. Старик совершенно голый. Али инстинктивно отворачивается, но слишком поздно: он уже успел заметить его половой член, который кажется комично маленьким, сморщенным и несчастным. Изо рта Акли торчит, словно язык у гротескной шутовской куклы, одна из его боевых наград – медаль, что теперь блестит весьма мрачно. На его груди кто-то вырезал кончиком ножа крупные буквы: ФНО. За ним, на стене, та же надпись выведена кровью, а сбоку от старика стоит картонный плакат, извещающий о том, что та же участь ожидает всех собак, продавшихся французам. Али вспоминает то, что говорил Акли про «продажу своих боеспособных рук французской армии» тогда, в 1955 году, на том достопамятном чрезвычайном собрании ветеранов. «Кому принадлежит мое тело, если я больше не требую от французов оплатить те усилия, которые мое тело совершило ради них? Французам». Продолжая принимать свою пенсию, Акли считал, что таким образом он исключает себя из числа французских рабов. А вот ФНО, оказывается, был другого мнения. Во всяком случае, Али уверен, что люди, убившие Акли, даже никогда не говорили с ним: они считали его «продажной собакой» только из-за его звания «президента Общества ветеранов» – того звания, над которым он же первый насмехался как над «дешевой сережкой в ухе уродливой женщины».

У Акли перерезано горло, так что его голова буквально вспорота от уха до уха. Французы прозвали это «кабильской улыбкой», словно речь идет о повсеместной практике, о повседневном занятии горцев, как производство оливкового масла или бижутерии. И, однако, Али впервые в жизни видит перед собой труп, изуродованный таким образом. Горло разинуто как второй рот, распахнутый в чудовищном крике, который никто никогда не слышал. Али не может без содрогания думать о той близости между убийцей и убитым, которая наверняка имела место в момент смерти Акли: человек с кинжалом мог стоять лишь вплотную к старику, он должен был обхватить его одной рукой, чтобы другой, держащей лезвие, рассечь его горло. Акли пришлось испытать объятие убийцы, ощутить тепло его тела, запах его пота, его дыхание. Лучше бы Акли был повержен пулей.

Однажды старик сказал, вспоминая Фландрию и войну: лошадь втрое тяжелее человека, и когда она умирает, это впечатляет втрое сильнее. Сам же он теперь кажется карликом, припавшим к грязной стене большого дома. Внутри Али бесшумно взрывается бомба, но этот взрыв не выходит за пределы его тела. Осколки скорби и гнева бьются о его кожу, но остаются в его телесной оболочке, отскакивают от внутренностей, бегут по сосудам быстрее, чем кровь, которую они будоражат. Шрапнель ненависти. Убивающая. Мстящая. Частицы пороха, рассыпанные внутри тела, чье малейшее движение может их поджечь.

Небольшой взвод солдат пересекает соседнюю улицу, и их командир замечает высокого могучего человека, который глядит на мертвеца и, кажется, совсем забыл о сегодняшнем пронизывающем холоде. Его глаза пожирает металлическое бешенство. Это чувство знакомо французскому офицеру, и он понимает, что его можно использовать в своих целях. Возможно, он даже просматривал что-то типа «Практического руководства по усмирению колонии», или получил инструкцию от начальства обращать в свою пользу гнев туземцев. Он приказывает проводить его до армейских казарм и отвести в свой кабинет.

От нефтяной печки в углу распространяется усыпляющая жара. Лучи зимнего солнца пробиваются сквозь железные пластинки штор. Маленькая комната, заставленная серо-зеленой мебелью, загроможденной картами и папками, может показаться приятной, но она заставляет Али нервничать. Он не понимает, что тут делает. Он боится, что его обвинят в убийстве. Закутанный в пальто, он задыхается и обливается потом. Но ему становится немного легче, когда входит капитан вместе с переводчиком: Али знает этого мальчика, его отец торгует цыплятами на базаре. А он раньше и не догадывался, что парня «приодели» (так в деревне говорят о тех, кто поступил на службу в армию). Лучше бы назвать его переодетым, ведь армейский мундир ему явно великоват. Али здоровается с ним.

– Вы знакомы? – сразу спрашивает капитан.

Переводчик, чересчур серьезным тоном, как те дворецкие в полосатых жилетах, что встречают гостей в вестибюлях венских дворцов (Наима видела многих из них в сериале «Императрица Сисси»), объясняет офицеру, кто такой Али. Он рассказывает ему о горной деревне, о скалах, об оливковых рощах. Али кажется, что на лице капитана мелькает улыбка, хотя тот отвернулся и смотрит в окно. Но вот он вновь глядит в сторону Али, и у него прежний торжественно-холодный вид. Его красивые черные волосы, густые и напомаженные, напоминают Али актеров на афишах кинотеатров Палестро. Крупные черты лица капитана, и особенно нос, ненормально подвижный, многократно усиливают малейшие его душевные движения. Можно сказать, что его физиономия меняется то быстрее, то медленнее темы разговора, независимо от речи офицера и даже независимо от его воли, следуя своему собственному ритму, направляемому кончиком носа, гибкого и трепетного.

– Ты знаком с убитым? – спрашивает капитан.

– Да, – отвечает Али.

– Ты знаешь, почему его убили?

Нос капитана шевелится, живя самостоятельной жизнью, и в его свободных движениях есть нечто непристойное. Али невольно глядит на этот нос и никак не может сосредоточиться на том, что говорит переводчик.

– Он продолжал получать пенсию, – отвечает Али, заставляя себя смотреть в сторону. – ФНО это запретил.

– Он один продолжал?

– Нет, – говорит Али, – мы все продолжали.

Он выпрямляется на своем неудобном металлическом стуле и заявляет твердым голосом:

– Эти деньги принадлежат нам по праву.

– Я согласен, – отвечает офицер. – Но ты понимаешь, что это значит? Думаю, ты предполагаешь, что они на этом не остановятся.

Али пожимает плечами. Он почти что хочет встретиться с ними прямо сейчас, если только они не подкрадутся исподтишка. Ему хочется драться с ними, размозжить им лица своими кулаками.

– Наша армия способна тебя защитить, – говорит капитан, – защитить вас всех, тебя, Общество ветеранов, твою семью. Мы здесь именно для этого.

– Чего ты хочешь взамен? – спрашивает Али. – Я уже слишком стар, чтобы меня «приодели».

Француз на мгновение умолкает, покачиваясь на стуле и разглядывая Али.

– Правда ли всё то, что он говорит? – Капитан оглядывается на переводчика, а затем вновь обращается к Али. – Ты пришел с Семи Гор?

Али с минуту колеблется: он никогда не называл так свои родные места. Маниакальная страсть французов подсчитывать всё на свете очень его раздражает, тем более, что невозможно спуститься с семи гор сразу, надо выбрать какую-то одну. Но всё же он утвердительно кивает головой. На лице капитана постепенно расширяется та едва заметная улыбка, что была в начале разговора. Теперь она становится огромной, занимая всё лицо, расширяя челюсть, поднимая скулы и сдавливая нос. Офицер чуть подвинул свой стул, шаркнув по полу всеми четырьмя его ножками, а затем объявил почти что нежным тоном:

– Мне нужен Волк из Таблата.

– Кто?

– Тот лейтенант ФНО, который скрывается в ваших краях. Я уверен, что он уже встречался на твоем пути. Но даже если это не так, ты наверняка знаешь кого-то из твоих односельчан, кто мог бы мне о нем рассказать. Назови мне имя этого человека.

Слова француза заставили Али вздрогнуть. Они уязвили его сильнее, чем пощечина или явное оскорбление. О таких вещах просят либо детей, либо каких-нибудь отщепенцев, паршивых овец, не связанных никакими отношениями с деревенской общиной. Но об этом нельзя просить взрослого мужчину, главу семейства, одного из столпов деревни. Он с презрением смотрит на офицера и сухо отвечает:

– Я не могу помочь тебе.

– Тогда я тем более не могу ничего сделать для тебя.

Капитан перестал улыбаться. Все трое, находящиеся в этой серо-зеленой комнате, сидят не шелохнувшись. Даже нос капитана неподвижен. Общую тишину нарушают лишь астматические вздохи нефтяной печки, да еще глотательные звуки, издаваемые взволнованным переводчиком.

– Кем был убитый? – возобновил свою речь офицер после нескольких секунд молчания.

Пред мысленным взором Али вдруг всплывает сегодняшний труп. Особенно бросается в глаза контраст между маленьким членом старика и огромной раной на его горле. Али многократно моргает глазами в надежде прогнать этот образ, но тот не исчезает.

– Он был твоим другом?

Али медленно кивает головой. Образ убитого всё еще так ясно вырисовывается перед ним, что он спрашивает себя, а не видят ли двое других этот призрак.

– Я очень сожалею, – бормочет капитан.

Он отодвигает свой стул с металлическим скрежетом. Переводчик тотчас идет к двери и распахивает ее настежь. Уличный холод врывается в комнату и чуть ли не сбивает с ног всех троих. Под натиском ледяного воздуха видение Али исчезает. Он встает со стула так быстро, как только может.

– Ты куришь? – спрашивает капитан, когда Али переступает порог. – Подожди меня на улице, я найду для тебя пару сигарет.

Когда Али, дрожа от холода, уже прошел сто шагов по двору, из казармы начали выходить солдаты. Они замечают этого горца, которому теперь явно несладко, и им в голову приходит забавная мысль.

– Эй, Магомет, фью!

Али оборачивается и глядит на них слегка раздраженно. Солдаты раскрывают перед ним несколько красочных журналов, на каждой странице которых – фотографии голых женщин, с пышными волосами, то золотыми, то гагатовыми, с полными грудями, высокими и нахальными, с округлыми ягодицами. Солдаты начинают зубоскалить:

– Что ты на это скажешь, Магомет? Тебе это нравится?

Длинные ноги, одетые в черные чулки с блестящими подвязками, ступни, уродливо выгнутые благодаря чудовищным каблукам лакированных туфель… Али не понимает, чего хотят эти солдаты. Он старается смотреть в другую сторону, но парни хохочут и подносят журналы еще ближе к его лицу, так что груди, задницы и вагины преследуют его взгляд повсюду, куда бы он ни повернул голову.

Зачем они это делают? Что они себе воображают? Али был женат уже трижды, и, наверно, он повидал больше голых женщин, чем каждый из этих мальчишек, которых выхватили с ферм и хуторов и поволокли в казармы, где они вдруг почувствовали себя обязанными играть в мужчин и соревноваться в мужественности.

Выйдя во двор, капитан прогоняет их, так, словно это его любимые щенки, очень привязанные к нему, но слишком шумные. Солдаты разбегаются, не смея с ним спорить. Несколько страниц, выпавших из журналов, остаются лежать на земле. Полуоткрытый рот с накрашенными губами. Грудь, готовая выскочить из слишком узкого кружевного корсета. Офицер протягивает сигареты Али, и тот удаляется, даже не поблагодарив его: такое молчаливое поведение он считает благородным.

Когда Али вышел за пределы казарм, переводчик обратился к капитану слегка разочарованным тоном:

– Вы уговаривали его не слишком настойчиво…

Офицер взглянул на него с насмешливой нежностью.

– Зачем быть настойчивым? Все видели, как он вошел сюда и разговаривал со мной. Он очень скоро поймет, что этого достаточно, чтобы его скомпрометировать. Вот тогда-то он и согласится нам помочь.

*

Дети забавляются тем, что гоняют куриц между тремя домами. Они рычат по-звериному, а птицы отвечают им возмущенным кудахтаньем. Али и Джамель тихо беседуют друг с другом, наблюдая эту картину.

Два брата сидят перед старым сараем из глиносоломы. Руки Али до сих пор дрожат, когда он вспоминает этот жалкий труп, придавленный смертью к белой стене здания Общества ветеранов.

– Я не знал, что Акли был предателем, – говорит Джамель.

– Он не был предателем.

– Но тогда почему же они его убили? Значит, он всё же сделал что-то плохое.

У Али руки чешутся влепить пощечину брату, который ничего не понимает. Но он заставляет себя сохранить спокойствие. Он не хочет, чтобы война вспыхнула уже внутри их семьи.

– Он не сделал ничего плохого, – отвечает он, – кроме как умер.

Пока ты жив, о тебе нельзя вынести окончательного суждения, всё еще может измениться. Но как только ты умер, твоя история словно застывает, и тот, кто тебя убил, он и выносит тебе посмертный приговор. Те, кого убил ФНО, – предатели алжирской нации. А те, кого убила французская армия, – предатели Франции. И совершенно неважно, какой была их жизнь, ибо их смерть определяет всё. Разговаривая с Джамелем, Али понимает, что все его действия не имеют уже никакого значения, что его молчание перед лицом капитана в то утро уже ничего не стоит, и если однажды ему перережут горло от уха до уха, значит, ФНО решил, что он предатель. И вся его честь, которую Али хранил всю свою жизнь и доказывал всеми своими поступками, испарится вмиг, после одного взмаха кинжала, что возвестит о нем как о мертвом предателе.

Через неделю он вернулся в армейские казармы.

– Спроси у Амрушей, – сказал он капитану. – Они могут разузнать, где скрывается тот, кто тебе нужен.

Теперь он стал предателем уже при жизни. И он был прав: в этом нет никакой разницы.