Хлеб и слёзы (повесть) Заключительные части 37, 38, 39. В. Фоменков

30 октября 202230 окт 2022

771

24 мин

Уже гуляет по земле рыжей кобылицей осень, стелет разноцветный ковёр под ноги, клонит к земле травы. Солнце тоже смотрит по-особому – косо, не блещет уже теплом, как раньше. Всё больше и больше тянутся караваны птиц на юг. Позади Покров Пресвятой Богородицы. Октябрь в этом году на диво отменный стоит, просто сыплет и сыплет золотыми днями. Озимь в полях густая, яркая, радует глаз. Несмотря на тёплые дни, по ночам бывают заморозки. Когда солнце косо, с ленцой начинает подогревать землю, а земля постепенно отходит от лёгкого ночного морозца, то озимь превращается в изумрудное поле. Но это совсем ненадолго, вся красота исчезает с уходом росы, образовавшейся от мороза. А после стоит тишина, и осеннее небо чистое, чистое. И только на горизонте хмурится, сливаясь с чёрным чернозёмом поднятой зяби. Над полями летает невидимая взгляду паутина, и ничего не предвещает ненастья; кажется, что где-то далеко, далеко ещё зазимки этой осени.
Вечером у Груши Кузнецовой, у которой квартировал Иван Быкорюк после по_жара, из стада не вернулась корова. Груша её купила чуть более года назад, взамен старой коровёнки. Корова была молочно-красной масти, после трёх отёлов, своенравна и очень блудлива. Уходила она из стада хитро: пастух следил за ней, а она – за ним, и так уходила, что пастух и глазом не успеет моргнуть, а её уже и след простыл, ищи ветра в поле. Так исчезала Красавка из стада, но чтобы поменять её на другую, Кузнецовы даже и не думали. До того уж много давала она молока, жирного, вкусного; не было ещё в подворье родителей Груши такой хорошей коровы. Хворую да старую коровёнку Груша с отцом в Турмасово отвели года два назад. Привязали её за рога к телеге, и рано утром отправились в путь, к обеду только были на месте.
Лошадёнка была не молодая, но и не старая ещё, дорогу перенесла легко, шла шагом, иногда переходя в лёгкую рысь. Коровёнку сдали на мясо, денег выручили немного из-за её старости. На покупку новой коровы не хватило тех денег, пришлось добавить. Купили в верстах семи от Гомзяков, в селе Бибиково, Красавку. Хозяева скрыли от Кузнецовых «блудливость» коровы, а может, и сами не знали об этом её недостатке. Из-за характера Красавка получила ещё одну кличку от Груши, которая во зле не раз её называла – Шавка. Так и прилипла к корове собачья кличка.
– Красавка, Красавка, – звала её Груша, а потом злясь, кричала, – Шавка, Шавка.
Находили обычно Красавку с выменем, полным молока, с растопыренными в разные стороны сос_ка_ми, теряющими молоко.
Иван Быкорюк, квартирующий у соседей, отправился с Грушей на поиски коровы. Было холодно, и Иван с Грушей оделись в телогрейки, на ноги обули сапоги, а Грушу ещё угораздило надеть длинную юбку, мешающую быстрой ходьбе.
– Что ты всё время отстаёшь? – спросил поджидающий Грушу, Быкорюк, – и что же уж так вас заставляет держать такую корову?
– Молоко, Иван, молоко, – подходя, сказала Груша.
– Понятно. А что отстаёшь?
– Юбка.
– Юбка? – удивился он, – причём она то?
– Длинная, – ответила она. Иван улыбнулся, но из-за темноты Груша не видела его лица.
– А ты подол подыми и придерживай.
– Спасибо.
– За что?
– За совет. Только знаешь, Иван, он мне ни к чему.
– Ага. Идём?
– Идём.
– Стой, Груша, – решился испытать своё счастье Иван.
Мать донимала его женитьбой, с тех пор как они поселились у Груши. Да и сама Груша однажды услышала, как бабка Марфа говорила сыну: «Женись вон на Грушке, что ты как вахлак, или тебя только на цыганок тянет?»
Отнекиваясь, Быкорюк отвечал:
– Что ты, что ты, мать, х_рено_вину гонишь!
– А ты ей предложи!
– Ну ладно, подумаю.
– Ты не думай, а дело делай. Слушай, что тебе мать говорит!
«Откажет, или не откажет?» – думал сейчас Иван. В согласие Груши он не верил, и решил всё же сделать предложение вроде как в шутку:
– Груш, я хочу у тебя спросить насчёт того, этого…
Она удивлённо переспросила:
– Это что же того, этого?
– Непонятно? – спросил он.
– Нет.
– Выходи за меня.
Груша, вспомнив разговор бабки Марфы с Быкорюком, спросила:
– Иван, это ты сам надумал?
– А что? Я!
– А я думаю, бабка Марфа.
Иван остолбенел, не зная, как теперь и быть, неудобно стало ему перед Грушей, хоть сквозь землю провалиться. Но выручила Груша, закричав:
– Красавка, Красавка. Вот Шавка, а, Иван?
– Груш, – сказал он, – ты забудь.
– О чём?
– О предложении.
– Хорошо. Только я совсем скоро в Мичуринск учиться уеду, осенью следующего года.
– На кого?
– На агронома, а вернусь… – она не договорила. – Девок сейчас в округе пруд пруди, да и солдаток хватает. Не туда ты смотришь, Иван, бери любую и сватай. А меня Сажин подгоняет: «Поезжай, учись от колхоза, нам агроном нужен!»
– А я и не знал.
– Я об этом своим не говорила пока.
– Ладно, – упавшим голосом сдался Быкорюк, – нечего нам друг за другом ходить. Так мы корову никогда не найдём.
– Разойтись надо? – спросила Груша, ей было страшно оставаться одной в ночном поле. Но выглядеть трусихой перед Иваном ей не хотелось, – давай.
– Тогда, – продолжал говорить Быкорюк, – ты иди на ближнюю озимь, а я на дальнюю. Потом я загляну в Фурсов сад, может, где по кустам шастает. Там и яблоки есть, пройду сад вдоль и поперёк. Куда же она маханула?
– У нас много дорог, а у этой Шавки одна, – ответила Груша.
– Одна, – повторил он, – я пошёл.
Грушу всё настойчивее и настойчивее охватывал страх, её пугали уже шорохи от лёгкого полевого ветерка. Небо над головой тёмное, без единой звёздочки, а в облаках прячется месяц, выскальзывая совсем ненадолго, тем самым усиливая сумерки. Груша шагала по мягкой, мокрой от росы, озими. Намочив юбку, подняла подол и, придерживая его рукой, пошла быстрее.
– Красавка! – звала она кормилицу, – Красавка!
Борясь со страхом, Груша стала вспоминать разговор с Иваном, но это не отвлекло её. Она боялась всё сильнее и сильнее. Но вдруг, нарушив ночную тишину, донеслось до слуха Груши мычание:
– Красавка, – произнесла девушка вслух, – где ты, Шавка блудная!
Прошла метров десять, и в ночной мгле появился коровий силуэт:
– Вот ты где! – вскрикнула радостно Груша. Красавка шла навстречу ей, отзываясь на знакомый голос.
– Ну, – говорила Груша, подходя к корове, – нагулялась, гулёна. – Нагнулась, ухватив рукой сос_ки. – Эх ты, молоко-то гужом идёт, не стыдно хозяев беспокоить, не совестно тебе, рогатая? Вижу, что нет.
Груша выпрямилась:
– Хворостинки у меня приличной нет, а то б я тебя отхлестала, чертовка.
Вернувшись с дальних полей озимых, Иван Быкорюк заглянул в Фурсов сад, не обнаружив и здесь соседской коровы, вышел из тёмного в сумерках ночи сада на дорогу. Вдруг совсем неожиданно заметил идущего краем зяби по силуэту и походке незнакомого человека.
«Кто же это? – мелькнула мысль в голове у Ивана, – Не цыгане ли?»
Он присел, осматриваясь по сторонам – нет ли ещё кого? Никого не приметив, сам спрятался, чтобы не заметили его. Незнакомец шёл осторожно, всё время оглядывался, довольно-таки часто останавливаясь. Стоял он долго, внимательно вслушиваясь в ночную тишину, а Быкорюк в это время ложился на остывшую уже землю, и тихо лежал, пока незнакомец не продолжал путь.
Иван был тенью идущего впереди с настойчивой мыслью выследить: «Куда, к кому и зачем идёт он, трусливо, словно заяц?»
Приближалась деревня – тёмная и спящая, кое-где с огоньками из окон от изб, где ещё не спали; с фонарями у клуба и колхозной конторы.
Человек, не доходя до Гомзяков, свернул на окраину, направляясь к избе Клавдии Кузнецовой. Это был Пётр Шумилов. Он подошёл к двери, остановился, закурил.
– У, чёрт, до чего же крепок табак, – закашлявшись, выругался Шумилов.
Пока Шумилов шёл, Быкорюк незаметно перескочил за его спиной в метрах семи, восьми с дороги за густые кусты почти совсем осыпавшейся сирени и внимательно наблюдал за незнакомцем. В его душе разгоралось любопытство с такой страстью, что он начинал себя спрашивать: «Что ему надо от Клавдии и её немой дочери, и кто это может быть, что за человек, а может он… – одна мысль перешла в другую, – живёт у них тайно и давно, так как дорогу видно он хорошо знал, шёл уверенно. И наверно, – Иван сделал мысленную паузу, – немая от него в положении. Кто их знает и поймёт этих баб. Да, – ухмыльнулся Быкорюк, – а что, он мужчина битый, видно, может статься и мать, и дочку кроет. И откуда он появился в наших местах? – рассуждал Иван, выглядывая из-за кустов, – А, может, это тот беглец Кочетовский? Лет немало, конечно, прошло, но всё может быть! Чем чертяка не шутит!»
Шумилов докурил, потушил окурок и затоптал его ногой. Подошёл к двери, тихо открыл её и осторожно зашёл в сени, звякнув железным засовом о запор. Через несколько минут в небольших окошках зажегся свет, роняя световые тени перед окнами. Окна были зашторены и человека, зашедшего в избу к Кузнецовым Ивану Быкорюку рассмотреть было просто невозможно. Но Иван этого делать и не собирался, он вышел из-за кустов и удивлённо вслух произнёс:
– Вот бабы! Подумать только! Это же надо!
Свет в окошках погас, а Быкорюк продолжал:
– Спать лёг, – он закурил, – а всё же заявление в совет подать надо. Мало ли что это за человек, что по ночам гуляет.
Быкорюк тяжело вздохнул и пошёл с окраины от избы Клавдии в деревню.
Иван осторожно стукнул в окно, в то, где спала Груша. Он знал, что по времени она должна быть дома, и может спала уже. А Груша не спала, она ждала Быкорюка.
– Иван, – спросила она, сдвинув штору и всматриваясь в тёмное окно, но ничего не смогла увидеть, – Иван, ты?
– Я, – услышала она.
Через несколько минут Груша открыла дверь, и Быкорюк зашёл в избу и спросил:
– Что же, нашла?
– На озими.
– Спят? – спросил Иван о домочадцах.
– Да, – сказала Груша, – иди есть, там ещё щи не остыли, – предложила она.
Быкорюк отказался и, не включая света, лёг в кровать, сняв с себя лишь верхнюю одежду. Брякнулся прямо в чём был, но ему не спалось. Мысли о незнакомце терзали душу и сердце, а ещё часы-ходики, висящие на стене, прямо над головой, своим тиканьем отгоняли сон. Так и не сомкнув глаз до самого утра, Иван, не сказав никому ни слова, незаметно исчез из дому и направился в сельсовет. Утро было хмурым и холодным с колючим северным ветром. Иван шагал быстро, совет был уже открыт, а Фёдор Иванович Лубянкин сидел в своём кабинете. Так что ждать его не пришлось, и он в подробностях рассказал о своей ночной встрече с незнакомцем.
– И кто же это? – спросил Быкорюк, – Фёдор Иванович, может это тот, кого Кустарёв искал осенью пятьдесят второго?
– Разберёмся, – ответил Лубянкин. – А ты молодец, Иван! Неужели и впрямь у Клавдии? – удивился он. – Что же это она, и зачем это ей снежный ком на голову?
Быкорюк пожал плечами и, ничего не ответив, присел на стоящий стул у окна.
Лубянкин нервно набрал номер Кустарёва в отделе районной милиции.

38

Хмурое октябрьское, словно свинцовое небо подвешено над землёй. К полудню, около одиннадцати часов из Глазка прибыл участковый Кустарёв, а с ним ещё два милиционера. Подъехав к сельскому совету, где их ждал Лубянкин, уже без Быкорюка, участковый сказал:
– Что же, едем в бригаду, заберём Клавдию и её немую дочь с понятыми. Они сейчас наверняка на работе. А колхозный председатель знает? – спросил он у Лубянкина.
– Нет, об этом никто не знает.
– Хорошо, едем.
Забрав Клавдию из бригады, а немую из телятника, машина подкатила к их крайней избёнке. Но, как известно, земля слухом полнится, и как из-под земли потянулись любопытные.
– А ну, – закричал Кустарёв, – что за сборище, уходите! А ты, Клавдия, иди, открывай свою хату и пусть выходит тот, кого вы прячете! – говорил он, стоя за спиной Клавдии с пистолетом в руке, – шутки мы тут шутить не собираемся, а в прятки играть нам некогда! Открыла? – спросил он.
У Веры, стоящей рядом, навернулись слёзы. Участковый заметил это, но это его никак не остановило:
– Один со мной, а другой останется здесь, у входа. Ясно? – приказал он милиционерам.
– Так точно!
Кустарёв распахнул двери, и осторожно, с опаской вошёл в тёмные пустые и просторные сени. Следом шёл милиционер, а за ним и хозяйка. Пётр Шумилов стоял за дверью, плотно прижавшись к стене, не живой не мёртвый. Он держал в руке раскрытую опасную бритву, сердце будто замерло, хотя он отчётливо слышал её стук, как удары часового механизма. Дверь в сени полностью не открывалась, цепляя низом земляной пол. Нежданные гости, не обратив на это внимание, немедля покинули сени, пропуская хозяйку вперёд, и вмиг оказались в избе.
– Где он? – спросили они.
Зашла и немая и встала у порога.
– Пусть выходит, в пятьдесят втором удалось его спрятать, верно? Сейчас не выйдет, – кричал участковый.
Вера от страха стояла с бледным лицом, с бегущими по щекам слезами.
– Дочку не тронь, Николай Михайлович, – обратилась Клавдия к Кустарёву, – видишь, родить она скоро должна.
– Вижу.
– Всё, – сказала Клавдия, понимая, что теперь надо держаться ради дочери.
Милиционеры осмотрели избу, где только можно было.
– А подвал?
– Там, в чулане.
– Тогда его там не было, – рассуждая говорил Костарёв, открывая крышку подвала. – Так что же он за трус-то такой? Да и кому охота от бабьих ласк в тюрьму? Эй, ты там, вылезай!
Клавдия и Вера удивлённо думали: «Куда же мог подеваться Шумилов, не может быть, чтобы он ушёл, да и нет никаких признаков его ухода. Что же за чертовщина такая?»
Вдруг на улице раздался крик оставшегося там милиционера:
– Уходит! Убегает! Стой, стрелять буду!
Раздался выстрел, произведённый в воздух.
– Стой!
Участковый Кустарёв и второй милиционер, что был с ним, выбежали из избы, вслед за ними – немая, а потом и Клавдия.
От избы в сторону поля бежал Шумилов, за ним метрах в десяти – человек в милицейской форме, следом – Лубянкин, а наперерез им, неизвестно откуда появившийся, – Иван Быкорюк.
– Ы – Ы – Ы, – закричала Вера, со страхом и радостью, глядя на убегающего Шумилова, который то исчезал, то вновь появлялся где-то вдалеке.
Кустарёв со вторым милиционером бежали быстро, нагоняя впереди бегущих.
– Стой! – кричал участковый убегающему Шумилову. – Стрелять будем! Прижимайте его к реке! – тут же командовал он своим людям.
Клавдия крикнула вслед:
– Беги, Петро! Беги!
Но Шумилов не слышал. Раздался второй выстрел вверх. Стрелял Кустарёв из пистолета.
– Стой, – громко крикнул он ещё раз, – следующий выстрел будет на поражение!
Шумилов тяжело дышал, жадно хватая воздух полной гр_удью. Силы его покидали, он видел, что путь в поля был отрезан, преследующие прижимали его к реке. Находясь на лугу, он бежал уже без всякой надежды на спасение, которое уходило от него всё дальше и дальше.
…Тётка Меланья появилась незаметно у избы племянницы, оказавшись рядом, заглянула в свинцовое лицо Клавдии, глаза которой были безумны от страшной беды. От племянницы Меланья взглянула на Веру, которая безудержно плакала.
– Что же теперь будет, Клавдия? – спросила Меланья.
– Не знаю.
– А я же предупреждала, верёвка вьётся, вьётся, а конец ей бывает! Может, Бог поможет? На Николая Угодника уповать надо! Он наш заступник! – убеждённо говорила тётка Меланья, – идём, туда, поглядим!
И они, все трое, пошли.
…Петра Шумилова прижали к реке и деваться ему было некуда, он оказался перед озером Круглым, которое видел в первый раз. Пробежав Чёртов затон, Пётр услышал голос, который запомнился ему ещё, когда он прятался в Фурсовском саду. Это был Кустарёв:
– К озеру, к озеру прижимаем, там его и возьмём! Шустряк, мать его в душу, давай, давай, а то уйдёт!
Кольцо окружения сжималось. «Загнали, словно волка!» – думал Шумилов, остановившись. Впереди водная гладь озера. Шумилов глубоко вздохнув спустился с берега в ледяную воду, заливая сапоги и дальше погружаясь в гладь озера, остановился по пояс в холодной воде.
Люди, подбежав, стояли на берегу. Кустарёв, запыхавшимся голосом, бросил Шумилову:
– Выходи!
– С поднятыми руками или как? – спросил тот, ухмыляясь.
Один из милиционеров сказал:
– Теперь вам всё равно от нас не уйти.
– Верно, не уйти. Так стреляйте же, что же вы? Перед вами враг народа, ну!
Шумилову было ясно, что это конец, в душе его мучила совесть за Клавдию, которую он подвёл, её немую, беременную от него, дочь. Это мучило его больше всего. Но поделать что-либо сейчас нет возможности, да теперь уже и не будет. И никогда ему не увидеть своего ребёнка. Всё это бушевало в голове Петра.
– Ну, давай, беглец, мы ждём, иди! А там разберутся.
«Разберутся» – подумал Шумилов, и тихо повернувшись лицом к другому берегу озера, понял, что выхода нет, далеко тот берег. Не заметно от преследующих его людей, он сунул руку в карман, где была опасная бритва, и выхватив её, резко повернулся:
– Лучше сме_рть, и я принимаю её, как подарок Бога, – он с силой полоснул себе по гор_лу. Ощутив жгучую боль, он почувствовал горячий ручей кр_ови, бегущей из гор_ла на гр_удь. В глазах всё потемнело, покрылось густым туманом, и Шумилов, теряя сознание, всем телом, пошатываясь, рухнул, всё ещё продолжая барахтаться и глотая воду.
– Что такое? – спросил Кустарёв у стоящих рядом. – Он перерезал гор_ло? Это же надо! Давайте срочно его на берег, – крикнул участковый и первым бросился в холодную воду, вторым шагнул Лубянкин, – что, Фёдор Иванович, проворонили мы?!
– Ага! – ответил тот, – как теперь людям в глаза глядеть?
– Как глядели, так и будем глядеть. Не мы, так другие…
Они оказались по пояс в воде рядом с телом беглеца, лишившего себя жизни. Образовавшееся кро_вавое пятно вокруг Шумилова размывалось, разносясь по озеру.
Вытащив тело на берег, уложили. Голова откинута в сторону и хорошо была видна глубокая ра_на.
– Это же надо, как хватанул, видно, тошна была мужику эта жизнь, – говорил Кустарёв, глядя на ра_ну беглеца.
– А кто его знает, может быть он и есть настоящий враг народа, – сказал Быкорюк, стоящий в сторонке.
– Разберутся, – ответил участковый.
Лубянкин кивнул.
– А человека нет, – сказал он стоящим у тела.
Подошли Клавдия, немая и бабка Меланья. Им уступили дорогу к Шумилову. Клавдия склонилась над ним, а Вера, упав на колени, закричала своё: «Ы – Ы – Ы» Она взяла Петра за руку и упала ему на гр_удь. Клавдия сняла с головы платок и прикрыла им шею и голову покой_ного. К Клавдии подошла Меланья и тихо, шёпотом сказала:
– Проси похоронить человека на кладбище, а то закопают как собаку где-нибудь.
– Николай Михайлович, – обратилась Клавдия к Кустарёву, – позвольте похоронить его, – повернулась к Лубянкину, – Фёдор Иванович…
Кустарёв с Лубянкиным переглянулись:
– Ладно, – сказал Фёдор Иванович.
– Хорошо, – согласился и участковый, – а после похорон я вас отвезу куда надо, там решать будут…
– Везите, – ответила Клавдия, – мне всё равно.
– Ишь ты! – с удивлением воскликнул Кустарёв.
– А вот дочь моя тут ни при чём. Я тогда ночью открыла ему дверь, гроза была, я и оставила его, – продолжала говорить Клавдия.
– Это уж не мне решать. Верно, Фёдор Иванович? – спросил Кустарёв Лубянкина. – А что с телом то делать?
– Вы же разрешили похоронить, – встряла Клавдия.
– Да.
– Тело Петра я сама заберу отсюда.
– Без глупостей, вам понятно, бабы. Дело это не шуточное.

39

Клавдия запрягла в колхозной конюшне лошадь в телегу и вернулась к озеру, где её ждали Вера и тётка Меланья. Загрузив тело Шумилова в повозку, она возвращалась в деревню, в свою крайнюю хату. У порога избы хозяев поджидал Федот Иванович Лис. Он внимательно всматривался вдаль, где серое и хмурое небо падало на разукрашенную цветами осени землю. Вот, наконец, показалась чёрная точка, движущаяся по рыжему лугу от реки. Точка всё росла и росла пока не превратилась в повозку Клавдии.
– Едут, – произнёс Лис и с восхищением добавил, – вот Клава бесстрашная баба, и немая вся в неё пошла. Чертяки знали, что с огнём играют, – рассуждал Федот Иванович, – теперь ясно, от кого Верка в тягости. Бабы, бабы… Чёрт бы подрал эту жизнь! А Галька, сестра Клавки, та уж точно ей в подмётки не годится! Ванька там на вой_не остался, времени не мало прошло, а она всё на сестру злобу имеет. Поганка, тьфу! – с досадой плюнул Федот Иванович.
Подвода подъезжала к избе.
– Лис, – увидев Федота Ивановича, сказала Меланья племяннице, – у избы стоит.
– Вижу, – ответила Клавдия.
– Что ему надо?
– Не знаю, – сдержанно ответила Клавдия.
Подъехав плотно к двери, Клавдия остановила лошадь.
– Тпру, стой, – растянув вожжи, она вместе с ними ловко выпрыгнула из телеги на землю, забросив их на крупную спину кобылы.
Федот Иванович шагнул ей навстречу, заглядывая в телегу. Меланья осторожно, опершись одной рукой на грядушку, покинула телегу. Осталась только немая, которая стояла на коленях, низко склонившись над телом, держа руку Шумилова. Лис не знал человека, лежавшего в телеге, но понимал, что он очень дорог для Веры.
– Вот что, – сказал Лис, обращаясь к Клавдии, – я пришёл помочь.
– Спасибо, – ответила она, подумав: «А не Василий Сергеевич ли прислал его?», но спросить об этом постеснялась, – а не боитесь Федот Иванович помогать укрывателям врага народа?
– Нет, – дерзко бросил он, глядя на покой_ника, на его глубокую ра_ну, – нет, чего уж там.
– Ну тогда помоги мне занести тело в избу.
– За тем и пришёл. Знаю, что более никто не придёт, – он помедлил и продолжил, – боятся, хотя вон и памятник у райкома сразу же снесли после разоблачения Хрущёвым Сталина. Но всё равно верят ещё во врагов народа.
Меланья тяжело, держась рукой за поясницу, шла к избе.
– Растрясло, – сказала она, – терпежу нет.
– Что ж, Меланья, старые мы с тобой стали, – заметил Федот Иванович.
Только когда тело Петра Шумилова занесли в избу, из телеги выбралась и Вера. Уби_тая страшным горем, зашла в дом. Шумилов лежал в переднем углу на широкой лавке под образами.
Меланья зажгла лампадку.
– Сколько там времени? – спросил Федот Иванович.
– Вечереет, – ответили ему.
– Я к тому, что рассиживаться мне некогда, – заявил он, – пойду домишко ему мастерить.
– Спасибо, Федот Иванович.
Он отошёл к порогу, остановился:
– А крест может железный в кузне из труб сварят?
Немая кивнула головой:
– Ы.
– Понял, – сказал Лис, – насчёт читалки, чтобы почитала, я свою пришлю, она это дело знает.
– Хорошо, – ответила Клавдия.
– А вы уж тут знаете, что делать, бабоньки, – продолжал Лис.
Поздним вечером тело Петра Шумилова лежало уже в гробу.
Клавдия подошла к дочери, обняла её за плечи:
– Да, дочка, скрывали вы от меня свою любовь, но я всё же догадалась. Догадалась сразу же как узнала, что ты беременна. Думала, что вы мне сами скажете, ну что теперь-то уж… – мать покрепче прижала к себе дочь, – жизнь прожить – не поле перейти, это оно так. На грешной земле живём, и жизнь сама диктует, что и как делать. Что ж, переживём и это. Верно, дочка?
Немая, соглашаясь с матерью, кивнула ей в ответ.
– Да? – переспросила Клавдия.
И Вера вновь кивнула, тяжело вздохнув.
Вскоре пришла читалка, а с нею ещё две старушки, одна из них была жена Лиса.
– Более никто не пошёл, – сказали они, – боятся.
– А то как же! – ответила Клавдия, – и мы боялись, и сейчас боимся. Один вон теперь Петро ничего и никого не боится. Свободен!
– Это конечно так, – ответила читалка, устраиваясь на своё место, перед иконами, раскрыв псалтырь на столе, стоявшем у изголовья покой_ного. На столе уже горели две свечи: одна свеча стояла в стакане с пшеном, а другая – в хлебной краюшке.
Старушки ушли домой поздно, чуть ли не в полночь. Ночь на дворе была тёмной, и Клавдия пошла их провожать до дома. Хорошо, что в доме нашёлся фонарь, он то и скрасил дорогу Клавдии в деревню и обратно. Спать в эту ночь не пришлось, не шёл сон никому. Тётка Меланья прилегла на сундуке на часок, а проснувшись, увидела так и не ложившихся хозяев, спросила:
– И долго я спала?
– Да, – ответила просто племянница, не зная даже долго ли спала тётушка, – даже вон Петру спать не давала своим храпом.
– Всё б тебе шутить, Клава, – ответила тётка не довольным тоном, – Петру теперь путь один. А вот у тебя проблемы и разбираться с ними тебе одной. Помощи ни от кого не жди … – и она взглянула на Веру. Та сидела у окна на табурете, облокотившись о подоконник, и смотрела в окно о чём-то думая. Она совсем не слышала разговор бабки Меланьи и матери. – А хоть вот Галя, – продолжала тётка, – что же она за стерва у нас, словно и не нашего рода.
– Бог ей судья.
– Ну, Бог то он Бог, но совесть надо иметь.
– Ладно.
…Прошли похороны. Сестра так и не пришла и никто из её семьи, даже Илья, на которого надеялась тётка Клава. Но пришёл Сажин, появился он неожиданно. К Клавдии он не подходил, а вот с Верой о чём-то долго говорил. Клавдия не интересовалась, да и не до этого ей было. Сажин как появился неожиданно, так и исчез незаметно.
После похорон все, кто был, а людей было совсем мало, сразу же разошлись. На поминки осталась лишь одна Меланья. Вечером, как и обещал, на пороге избы появился Кустарёв.
– Ну, – спросил он, – схоронили? Я своё слово держу.
– А вы, Николай Михайлович, присаживайтесь, – предложила тётка.
– Спасибо, бабка Меланья, – ответил он, – но мне некогда. Давайте, Клавдия, собирайтесь вместе с дочерью. Берите с собой всё самое необходимое. Я отвезу вас в Глазок. Ну а там решат, куда вас дальше.
– Что же, присаживайтесь, пока они собираться будут, – вновь предложила Меланья, – вы уж Веру не трогали бы, ведь ей скоро рожать. Что с ней нечастной, Богом обиженной в тюрьме будет?
Кустарёв присел на лавку при входе в чулан и громко, чтобы услышали Клавдия и Вера сказал:
– Эх, бабы, бабы! При исполнении я, и не в моих силах что-то сделать. Скажу только одно – волос длинный, а ум… Не так ли?
– Оно так, да беда-то какая!
– Понимаю, бабка Меланья.
Клавдия с дочерью собрались быстро:
– Всё мы готовы. Ты уж, тётка, тут за избой пригляди, и за скотиной тоже. Если трудно будет, то Зорьку и овечек продай. Вот тебе ключ от хаты. Ну что же, пойдёмте, Николай Михайлович.
Кустарёв первым шагнул за дверь, за ним шли Клавдия с Верой, замыкающей была Меланья. Вечер был хмурым и холодным, с неба падали первые пушинки снега. На дороге, напротив избы, стояла машина Кустарёва. Клавдия, подставив ладонь, поймала несколько снежинок.
– Вот он, первый зазимок в этом году, – вся в слезах, произнесла тётка Меланья.
– Ну что, садитесь, – открыв дверцу машины, сказал участковый, – нечего разводить сырость.
Клавдия с дочерью сели, а тётка Меланья ещё долго махала им вслед.
…Через сутки Вера вернулась в деревню, и ещё долго не показывалась на улице Гомзяков.
Клавдия не вернулась не через неделю, не через две, не через месяц. Ждали её возвращения Вера и бабка Меланья. Говорили, что её отправили на вторые сутки в Тамбов, и больше никаких вестей не было.
Шло время… Перед самым новым годом Веру отправили в Глазок, в роддом. Она родила мальчика.
На листке школьной тетради карандашом Вера крупно написала имя своего новорождённого сына «ПЕТЯ», и положила на тумбочку. Когда в очередной раз её приехали навестить бабка Меланья и родной дядя, живший в Глазке, она протянула этот листок им в руки, произнеся:
– Ы – Ы – Ы.
Листок взял дядя, прочитал и спросил:
– Петя. Значит, так хочешь назвать сына?
Вера кивнула с грустью и болью на лице.
– Значит, – спросила Меланья, – в метрику записывать Петром Петровичем?
Вера вновь кивнула, но уже без всякой грусти и боли.
– Что же, – спросила бабка, – и фамилия Шумилов будет?
Вера утвердительно кивнула ещё раз.
Из роддома её выписали уже в новом 1958 году, за день до Рождества Христова.
…Жизнь продолжается, бежит полноводной рекой бурным течением, по встречающимся порогам… Бежит, бежит без конца и края река под названием Жизнь…