Ноябрь 1929-го года выдался в Москве на славу. Случались даже солнечные деньки, когда чёрные, голые ветви лип рисовались на фоне не по-осеннему голубого неба, а ветер, дующий со стороны Москвы-реки, шуршал в аллеях опавшей листвой. Квакали клаксоны проезжающих автомобилей, дребезжал, выворачивая со стороны Арбатской площади, и неторопливо катил в сторону Пречистенских Ворот трамвай, да маялся на углу бульвара и Сивцева Вражека милицейский в чёрной шинели. Часы на фонарном столбе напротив обшарпанного здания усадьбы декабриста Нарышкина, о чём сообщала памятная доска возле входа, показывали половину второго пополудни, и народу на бульваре было немного – середина рабочего дня, добропорядочные москвичи на службе, время праздношатающейся публики наступит позже, к вечеру. А в этот час в перспективе аллеи народу почти не было. Разве что, сидели кое-где на скамейках старики со своими газетами, да немолодая женщина неспешно катила большую, на низких колёсиках, детскую коляску – судя по старенькому невзрачному пальто и серому платку на голове, няня или домработница, воспользовавшаяся пригожим осенним деньком, чтобы прогулять хозяйское чадо.
Двое мужчин неспешно прогуливались по аллее Гоголевского бульвара. Тот, что повыше, с узким костистым лицом, и тонкими губами – облик, характерным для выходцев из Прибалтики и западных областей Украины – носил над высоким лбом тёмно-зелёную фуражку с эмалевой звездой на околыше. Его кожаный реглан, распахнутый так, что открывал щегольской военного покроя френч, на бордовых петлицах которого красовались четыре ромба – знак принадлежности к высшему руководству ОГПУ. Облик его спутника был подчёркнуто гражданский – тёмное пальто, шляпа с узкими полами, в руке - зонт-трость с изогнутой желтовато-белой ручкой.
- И зачем понадобилось вытаскивать меня на пленэр? – с неудовольствием спросил чекист. - Могли бы, кажется, поговорить у тебя в кабинете!
Штатский улыбнулся - самыми кончиками тонких губ.
- У нас с тобой кабинеты теперь в разных зданиях, забыл?
- Недолго и заехать…- проворчал в ответ его спутник. – Ты ведь по-прежнему в ЦК[1]?
- Да, сижу на Старой площади. - кивнул штатский. - Ты там собрался приватно беседовать? Или предлагаешь мне приехать к вам, на Лубянку?
- Нет уж, лучше здесь. – при упоминании родимой конторы чекист поморщился. – Не вовремя ты нас оставил, Анатолий, ох, не вовремя. И надо было тебе дуром переть против Генриха? Что он заигрывает с правыми в ЦК и без тебя всем известно, то зачем же вот так, в лоб? Только разозлил, так, что он до Кагановича дошёл, а тот доложил обо всём напрямую Кобе!
Чекист обращался к собеседнику не по настоящему его имени, а по псевдониму, который тот использовал ещё в семнадцатом, семнадцатом году, когда «Анатолий Мурский» служил после февральской революции редактором иркутской газеты «Голос социал-демократа», состоя, заодно, в боевой организации иркутского комитета большевиков.
- С каких это пор партийное руководство вмешивается в наши внутренние дела? – буркнул штатский.
- С тех самых, как Ягоду утвердили в должности решением Центрального Комитета. И ты не хуже меня знаешь, что он, по сути, их представитель в ОГПУ и имеет право действовать даже и через голову Менжинского[2]. И решать, уклоняется он от генеральной линии партии, уж извини, не нам с тобой. И уж тем более – не стоило разводить в нашей конторе внутрипартийные дрязги. Оставь эту привилегию Центральному Комитету, у них это хорошо получается.
- Ты ещё порассуждай вслед за Артузовым о «трилиссеровой лихорадке»! – окрысился штатский. – Он, кажется, придумал этот идиотский термин?
- Так он прав! Не хватало ещё развести органах критику и самокритику в отношении служебных дел на партсобраниях! Это, уж прости, ни в какие ворота…
- Ты ради этого меня сюда пригласил? – штатский не скрывал раздражения. - Как подсказывала мне совесть большевика, так я и поступил, и нечего больше об этом. Говори лучше, зачем звал, а то у меня на четырнадцать-двадцать назначено совещание.
- Да, конечно, извини. - чекист поправил фуражку. – Видишь ли, у нас тут наметилась одна проблемка…
- Дай угадаю – перебил его собеседник. – Речь о Яше Блюмкине и поисках мифической книги? Той самой, из-за которой этот твой чокнутый сектант Барченко третий месяц ходит, как в воду опущенный, и уже начал заговариваться?
Чекист неохотно кивнул.
- И всё-то ты знаешь…
- А тут и знать особо нечего. Операцию по возвращению книги готовил мой отдел, вы с Барченко только предоставили исполнителей – эту самую троицу юных гениев из «коммуны особого назначения».
- Вот с ними как раз и возникла проблема. – военный нахмурился. – В Константинополь они прибыли вовремя, наш человек встретил из в порту и отвёл в заранее подготовленное место с приказом ничего не предпринимать и ждать.
- И они, конечно, не послушались?
- На следующий же день всех троих след простыл! Сотрудники нашего посольства с ног сбились, обшаривая город, но так ничего и не добились.
- С тех пор, как Агабеков[3] сменил Блюмкина на посту константинопольского резидента, дела там пошли наперекосяк. – согласился с чекистом штатский. – И что же, версия у вас есть? Сбежали на Запад, похищены, убиты?
- И это, и ещё с десяток. Но самая вероятная: они действуют не по нашим инструкциям, а по тем, что ещё раньше дал им Блюмкин. А он, сам понимаешь, имел и время и возможности подготовить всё так, чтобы комар носу не подточил!
- Да, сглупил наш Яша, подставился, как зелёный пацан. – штатский сокрушённо покачал головой. – Я знал, конечно, о его контактах с Троцким – да и кто не знал? – но чтобы устроить такой цирк, и на пароходе, и здесь в Москве… нет, не ожидал, даже от него не ожидал! Видимо, нервы сдали? Так ведь и до расстрела недолго…
- К тому и шло. – кивнул чекист. – Если бы он не спятил тогда, в лаборатории, наверняка пришлось бы помазать лоб зелёнкой. А так – считай, дёшево отделался.
- Это ещё как посмотреть. – штатский невесело усмехнулся. - По мне, так лучше уж к стенке, чем вот так. Я справлялся у профессора Ганнушкина, он говорит: устойчивое сумеречное состояние, тяжелейшая форма шизофрении. Считает себя каким-то подростком, и что врачи с ним не делают – всё впустую.
- Может, ты и прав. – сказал чекист. – Однако, до ареста в лаборатории он был, хоть и взвинчен сверх меры, но вполне в здравом рассудке. А значит, мог придумать нечто такое, что мы сейчас никак не можем просчитать. Я обращался и к Мессингу, но он только-только принял дела и конкретикой по нашей операции не владеет. А пока разберётся что к чему, будет уже поздно.
- А я-то что могу? - штатский пожал плечами – С должности меня сняли, непосредственной связи с Агабековым, который сейчас заправляет всеми нашими делами в Турции, у меня нет. Да я бы к нему в любом случае поостерёгся бы к нему обращаться – скользкий тип, да и работает из рук вон плохо. Упустить на пустом месте троицу сопляков – это, знаешь ли, надо было постараться!
- Вот и я говорю… - чекист изобразил оживление. – От Мессинга и его людей проку ноль, без тебя на операции можно ставить крест - и тогда Барченко меня со свету сживёт. Ты же знаешь, какой он настырный!
- Больно много воли ты дал своим сотрудникам. Разболтались они у тебя, края потеряли…
- И это говорит автор «трилиссеровой лихорадки»? - иронически ухмыльнулся чекист. – Всё-всё, Толья, я же пошутил, не надо вскидываться! Так поможешь?
- Пошутил он… - буркнул недовольно штатский. – Дошутишься ты однажды, Глеб, точно тебе говорю. Что до помощи… не знаю, Глеб, не знаю. Надо думать. Ты вот что: подбери, что нужно передать моему человеку, попробую это устроить.
- Да мне и готовить-то особо нечего. Для начала надо найти эту троицу. Они сейчас в Палестине и, скорее всего, в Иерусалиме. Больше ничего не знаю.
Штатский задумался.
- Кажется, один из них прожил там несколько лет?
- Да, Марк Гринберг. С родителями. А когда погиб его отец - Блюмкин вывез мальчика в Союз.
Тогда подготовь по нему справку, самую полную, какую только сможешь. Любые подробности, всё, что есть. Барченко потряси, это ведь он с ним работал?
- Скорее Гоппиус. После истории со свихнувшимся Блюмкиным он окончательно перебрался в Коммуну, у него-там что-то вроде филиала лаборатории.
- Вот его и потряси. А заодно – всех, кто работал с этими тремя. Курочка – она, знаешь ли, по зёрнышку…
Он посмотрел на часы.
- Извини, Глеб, мне пора. Совещание в ЦКК, опаздывать туда не рекомендуется - сам Орджоникидзе ведёт, и Каганович, говорят, тоже заглянет на огонёк. А ты давай, поворачивайся поскорее. Времени у вас, в самом деле, не осталось.
- Поедем на Старую площадь? – спросил шофёр. Он возил начальство не первый год, и просёк, что оно чем-то встревожено, думает - и не хотел отвлекать от мысли, несомненно, важной, а, пожалуй, что и государственной.
А пассажир "паккарда" (по документам он значился, как Меир Абрамович Трилиссер, большевик с 1901-го года, член Постоянной нелегальной комиссии Исполнительного комитета Коминтерна, с 192-го года член Центральной контрольной комиссии ВКП(б), и прочая и прочая и прочая) и правда, задумался крепко.
До начала совещания осталось больше часа, и время это стоило потратить с толком. На Старой же площади, где в бывшем здании Торгового дома купца Титова расположился весь немаленький аппарат ЦК ВКП(б), сосредоточиться на своих делах никак не получится. Стоит только войти, миновав тяжёлые, в два человеческих роста, дубовые двери - и царящая там атмосфера показной деловитости, показной же готовности отдать все силы на борьбу за дело мировой революции и ощущаемого всеми фибрами души твердолобого догматизма мигом вытеснит из головы остатки критического (не говоря уж о творческом) мышления. Он терпеть не мог это место и старался при первой же возможности куда-нибудь отлучиться – благо, его должность в Центральном Контрольном Комитете не предполагала постоянного пребывания в отведённом ему кабинете. Прежний пост начальника Иностранного отдела ОГПУ вполне дозволял такие вольности - на Лубянке приходилось торчать сутками напролёт, нередко урывая краткие часы сна там же, на кожаном диване в приёмной. Зато и думалось там хорошо, плодотворно, и материалы для размышлений все были под рукой – а если чего-то не хватало, всегда можно было вызвать кого-нибудь из замов и потребовать уточнить…
Подумать Меиру Абрамовичу было о чём. В сказки Бокия и его подопечного Барченко о старинных книгах, хранящих какие-то там тайные знания, как и о возможности поставить оные на службу мировой революции, он не верил совершенно, полагая их симптомом повальной психического заболевания, поразившего ещё в начале двадцатых верхушку ВЧК. А вот бумаги, которые, как он давно подозревал, поганец Блюмкин исхитрился-таки вывезти из СССР – это дело другое. Это архисерьёзно, как говаривал в своё время Старик[4]. А потому, предложение бывшего соратника придётся принять – хотя бы из тех соображений, что случае успеха Бокий заполучил бумаги в своё единоличное пользование. Или, что ничуть не лучше они не достались бы Мессингу или тому же Ягоде. Всякий, заполучивший в свои руки блюмкинский архив (при условии, что тот существует на самом деле, а не является плодом воображения заинтересованных лиц, или, хуже того, бахвальства самого Якова), держал бы в руках всю верхушку ОГПУ – кроме, пожалуй, самого Менжинского, которого постоянное нездоровье давно уже держало вдали от вещей по-настоящему важных. Например – от управления огромными, никем практически не контролируемыми денежными средствами, размещёнными в разных западных банках на подставные фамилии и безликие номерные счета. К каким-то из имеют доступ многие из «старой гвардии» ВЧК – сам Ягода, Мессинг, Агранов, Бокий, Артузов и прочие, не исключая самого Трилиссера. Его доля, в силу заграничной специфики работы начальником ИНО пожалуй, даже побольше, чем у остальных – и далеко не всё сведения об этих «заначках» он передал Мессингу, когда сдавал ему дела. И если эти документы попадут не в те руки – или, хуже того, в руки одного из фигурантов этого списка – нет, о таком развитии событий не хотелось даже и думать - ромбики с петлиц полетят вместе с головами, и судьба свихнувшегося Яши Блюмкина многим тогда покажется за счастье. Прежде всего - ему, Меиру Абрамовичу Трилиссеру, сыну астраханского еврея-сапожника, волею судьбы и революции вознесённого на самый верх жутковатой пирамиды советских секретных служб.
И то, что ему есть, кому поручить это непростое дело – настоящая удача. Секретные счета с длинными колонками цифр, обозначающих суммы в долларах, фунтах и швейцарских франках, а так же бронированные ячейки где-нибудь в конторе неприметного банка где-нибудь в швейцарском Базеле, полные бриллиантовых колье, брошей с изумрудами и прочих фамильных драгоценностей царских аристократов – это, конечно, хорошо. Но куда важнее люди, секретные агенты. Не те, кого завербовали, поймав на сомнительных связях, серьёзных служебных проступках, финансовой нечистоплотности или гомосексуальных склонностях. Эти люди – просто расходный материал, веры им нет и быть не может. А вот другие, по-настоящему верные своему руководителю, пусть и оставившему свой пост, привязанные к нему чем-то посильнее денежных интересов или угрозы разоблачения, те, что подобно японским самураям, скорее откусят себе язык, чем выдадут патрона - вот такие люди и есть подлинные бриллианты в копилке любого начальника любой спецслужбы мира.
Осталось решить, как экстренно связаться со своим агентом, не привлекая внимания бывших коллег. Каналы для этого у Меира Абрамовича имелись, причём один из них как раз и был создан для экстренных, не терпящих промедления ситуаций.
Таких вот, как сегодняшняя.
- Поехали на Тверскую – распорядился он. – Высадишь меня в квартале от Центрального телеграфа, там и дождёшься. И смотри, заверни в какой ни то переулок, не надо отсвечивать…
Бывший начальник ИНО, а ныне рядовой член ЦКК ВКП(б) Меиру Трилиссеру испытал облегчение– как это случалось всякий раз, когда он принимал решение, и оставалось только воплотить его в конкретные действия.
[1] Центральная контрольная комиссия— высший контрольный орган ВКП(б) в 1920—1934 гг.
[2] Вячесла́в Рудо́льфович Менжи́нский один из руководителей советских органов госбезопасности, преемник Ф. Э. Дзержинского . В описываемый период был сильно болен, фактически отстранившись от руководства ОГПУ в пользу своего заместителя Генриха Ягоды.
[3] Геóргий Сергéевич Агабéков (Геворк Арутю́нов) — сотрудник ОГПУ, с 1929 г. советский резидент в Турции.. В 30-м году бежал на Запад, став первым «невозвращенцем» среди советских разведчиков. В 1937-м ликвидирован спецгруппой Павла Судоплатова.
[4] Партийная кличка «Ульянова-Ленина.