Друзья! Хочу представить вам небольшой и довольно комичный рассказ, который буду публиковать тут постепенно - в три захода.
Это было как всегда незадолго до отбоя. Он проковылял на своих костылях до кресла, тяжело в него опустился и, когда отдышался – начал говорить бесцветным тихим голосом. В холле было несколько человек, но старика никто толком не слушал – все и так примерно знали, о чём он будет рассказывать: день ото дня история менялась не сильно – можно было даже на какой-то момент подумать, что так всё и происходило в действительности. Только один новенький сидел и краем уха всё-таки следил за повествованием. А говорил старик так.
Тогда я был ещё совсем молод. Мне было что-то около тридцати, а может и не было. Я занимался интересной научной работой, и как-то поехал на стажировку от лаборатории в Дрезден в местный институт. Там меня принимали замечательно - поездка оказалась удачной во всех смыслах - мы получили огромное количество ценных научных результатов, а я познакомился с огромным количеством замечательных людей в этом чудесном городе. Самым дорогим знакомством среди всех для меня оказалось знакомство с профессором Отто Шмиттом - личностью легендарной, старейшим сотрудником института, сохранившим, однако, потрясающую ясность ума и живость души. Несмотря на большую разницу в возрасте и социальном статусе, мы быстро сошлись с профессором. Я бы даже сказал, стали друзьями. Часто мы ходили обедать с ним в местную столовую либо с другими коллегами, либо вдвоём. Всегда после еды профессор Шмитт заказывал себе чашечку кофе и закуривал - тогда к курению в общественных местах относились спокойно. Он делал глоток, выпускал струйку дыма изо рта и начинал что-нибудь говорить: о науке, о жизни до войны, о своей семье и предках, которые служили ещё Фридриху Барбароссе или о чём-нибудь ещё. Неважно было о чём он говорил - в его словах всегда звучала мудрость, а в каждом движении этого старика было такое спокойствие и дружелюбие, и таким благородным уютом веяло от этой старинной столовой, этого кофе, этих сигарет, что я иногда чувствовал будто сижу вместе с родным отцом в доме детства, где не был так долго и, наконец, вернулся.
Однажды, мы как обычно сидели в столовой: профессор курил, и разговор зашёл о проблемах науки. Говорили о развитии науки, о её роли в разные периоды истории: в Древнем Египте, Греции, во времена Средневековья, о революции Эпохи Возрождения. Я говорил о том, что учёные того времени наконец-то смогли освободиться, перестали бояться общество и церковь, а самое главное, перестали бояться задавать вопросы. Я разгорячился и заявил, что главным манифестом учёного должно быть полное бесстрашие в вопрошании. Спрашивать, спрашивать и опять спрашивать! И постоянно искать ответы на все даже самые безумные вопросы.
Профессор улыбался, кивал мне, а потом спросил:
- Скажите, а как далеко Вы готовы пойти в своих вопросах?
- Что Вы имеете ввиду? - удивился я, - Я учёный, профессионал, просто любознательный человек, в конце концов. Я готов задавать вопросов столько, сколько у меня будет. Я ничего не боюсь.
- Замечательные слова, - сказал профессор Шмитт и сделал глубокую затяжку, - жаль, что не обладаю вашей храбростью, - проговорил он, улыбаясь, и при этом из его рта выплыл целый ком сизого дыма.
- Что вы имеете ввиду? Конечно же обладаете. Вы - легенда, вы столп современной науки.
- О, спасибо Вам огромное за эти тёплые слова, однако, даже если это правда, я скорее обязан этим своей осторожности, может даже где-то трусости, а вовсе не смелости. Дело в том, что я всегда знал не только те вопросы, на которые хочу знать ответ, но особенно те, на которые знать его не хочу… Впрочем, возможно, что в ваши годы, я и был похож на вас. С поправкой на время, конечно, ну и, - профессор откашлялся, - страну, конечно. Но позже я одумался. Я делал то что было можно, там где это было можно и, конечно, с кем было можно. Я знал, с какими людьми ни в коем случае нельзя портить отношения, и не делал этого. Осторожность и осторожность!
Шмитт поучительно поднял вверх указательный палец.
- Профессор, да что вы сегодня такое говорите, - продолжал удивляться я, - вы просто наговариваете на себя!
- Ну я уже слишком стар, чтоб бояться потерять репутацию, мой дорогой, - профессор продолжал улыбаться тёплой отеческой улыбкой из-под рыжих, больших, почти как у Ницше, усов, - есть вопросы, которые я страшно боюсь задавать, потому что есть люди, которых, - тут профессор понизил голос и придвинулся ко мне, так что я почувствовал его табачное старческое дыхание у своего носа, - которых я боюсь до потери пульса, до дрожи в коленках. И эти люди будут не в восторге от моих вопросов.
- Вы?! Профессор, я вас не узнаю сегодня… Что вы говорите… - я был подавлен.
Человек, который ещё две минуты назад был для меня воплощением моего научного и человеческого идеала, которого я чувствовал почти что своим отцом, своим героем, теперь предстал передо мной жалким трусливым стариком. Одной коротенькой фразой он показал, что добился всего, видимо, только благодаря умению молчать где нужно и дружелюбно улыбаться там, где его улыбка была уместна. И даже та беззаботность и вроде бы смелость, с которой он сейчас признавался мне во всём этом, вызывала не уважение, не заставляла увидеть человека, не боящегося признавать ошибки, а, напротив, показывала, что профессор даже где-то гордится своим навыком приспособляемости. Почти в молчании мы закончили кофе и разошлись. Я был совершенно разбит и в тот день даже раньше ушёл домой.
После этого эпизода я стал ещё больше работать, а общаться стал гораздо меньше - неприятное чувство преследовало меня, с профессором же я лишь коротко здоровался при встрече, избегая более длительного контакта. Мысли о пресловутом разговоре не оставляли меня, хотя ни с кем этими мыслями делиться я не спешил.
И вот однажды мы работали в лаборатории вдвоём с ещё не старым, очень харизматичным профессором из Польши – Матеем Стравинским, однофамильцем известного композитора. Мы затеяли с ним какой-то не слишком много значащий спор и, в качестве аргумента, он сослался на профессора Шмитта, как на непререкаемого авторитета. Я не выдержал и сказал, что, возможно, такие люди, как профессор Шмитт, добиваются многого и завоёвывают авторитет вовсе не благодаря своим качествам, а благодаря умению быть всем удобными, а уже потом с высоты своего положения и в силу природной мягкости кажутся мудрыми.
Пан Стравинский очень удивился, немного помолчал, а затем сказал: “Я не знаю, откуда у вас взялись такие мысли о профессоре, возможно, кто-то оклеветал его в ваших глазах… Знаете, он ведь действительно очень мягкий человек, это правда. Он всегда старается не идти на конфликт и уступить там, где это возможно. Но, знаете, он ведь никогда не рассказывает, а между тем именно ему институт обязан своим существованием. В те времена, когда было совсем тяжело, когда очень многие пропадали ночью и их больше никогда не видели, в те времена почти никто ведь не пострадал в нашем институте. Вы же знаете старика Каца? Так вот он тогда исчез. Исчез самой поздней ночью. Отто Шмитт тогда куда-то отправился, и Кац вернулся. Никто ведь почти никогда не возвращался, а Кац вернулся уже через неделю. А Шмитт долго болел после этого. Он ведь к ним ходил, понимаете? К ним. Да нет, вы не понимаете, вы даже не можете себе представить, кто они были такими. Да и я не могу”.
Наступило молчание. Я снова чувствовал себя подавленным, теперь уже потому что так расторопно и неумно сделал выводы, которые, как оказалось, не только не имели никакого отношения к действительности, а, напротив, полностью ей противоречили. Но почему же профессор так сказал? Просто хотел принизить себя, как подобает христианину (кажется, он из католиков), нет, это было бы каким-то недостойным самоуничижением. Может быть он переживает, что не смог сделать большего, что не смог спасти кого-то ещё? Но при чём же тут наука? Может его просьбы были исполнены в обмен на обещание не трогать какие-то неудобные научные вопросы? Тоже звучало как-то натянуто. Наверное, я просто неправильно его понял, возможно, это была дань каким-то культурным традициям его сословия, нации или поколения, которых я не понимал.
Так или иначе, будто камень свалился с моей души, я стал искать встречи с профессором, чтоб как-нибудь извиниться перед ним.
Случай долго не представлялся, и подходило время моего отъезда на родину. Я уже стал переживать, что так и не объяснюсь с профессором, но вдруг он сам пришёл ко мне и пригласил пообедать с ним на прощание.
Мы уже заканчивали обед, но разговор никак не клеился - я чувствовал себя неуютно, всё никак не знал, как начать своё извинение, однако профессор избавил меня от этого.
- Мой милый, я заметил, что после нашего последнего разговора вы остались расстроены. Я не хотел подрывать вашу веру в человечество, - профессор улыбнулся несколько иронично, но по-доброму, хотя улыбка тут же исчезла в огромных усах.
- Профессор! - воскликнул я, - вам совсем не нужно оправдываться! Наоборот, я очень хотел извиниться! Я совершенно неверно понял вашу скромность…
- Нет-нет, тут дело вовсе не в скромности. Совсем не в ней. Мне кажется, это была бы какая-то пошлая скромность, вы не находите? Я сказал вам чистую правду. Есть люди, которых я очень боюсь.
- Профессор, объясните, пожалуйста, что вы имеете ввиду! Кого вы можете бояться, если вы были у Них?! Были у Них и не боялись!
- Милый мой, во-первых, я боялся – их боялись все, и я не был исключением, а во-вторых, Они это мелочь, мелочь по сравнению с некоторыми другими, кстати, - профессор сделал глубокую затяжку, выпустил дым будто бы из самих усов и продолжил, - кстати, один из них сидит сейчас прямо за моей спиной.
Я взглянул за спину профессора - там, в большом зале столовой, сидело довольно много людей - сотрудники института разных возрастов, никто не подходил на роль страшнейшего из людей.
- Профессор, я совершенно вас не понимаю. Или это какая-то метафора? Вы таким образом намекаете на человечество? - я улыбнулся, профессор улыбнулся в ответ, но тут же стал совершенно серьёзным.
- Вовсе нет, это было бы некорректное обобщение. Я говорю о совершенно конкретном человеке. Видите: справа от меня, один за столиком, молодой человек в сером пиджаке. Уплетает бифштекс.
Я посмотрел на место, о котором говорил профессор и действительно увидел молодого человека, по возрасту - аспиранта или младшего научного сотрудника - самой невзрачной наружности, какую только можно себе представить. Я удивлённо взглянул на профессора.
- Кто это?
- Я не знаю, - ответил профессор и снова сделал глубокую затяжку, - я же говорил вам, что считаю, что нужно уметь останавливаться в своих вопросах, - с удивлением я услышал какие-то холодные нотки в голосе профессора, которых раньше никогда у него не замечал.
- Профессор, пожалуйста, объясните! Что такого в этом молодом человеке?! Он же никакой!
- Вероятно, это в высшей степени вероятно, - профессор уставился на незажженную сигарету, которую вертел в руках, при этом докуривая другую, видно было, что он что-то обдумывает. Потом он перестал вертеть сигарету и посмотрел на меня в упор.
- Он приходит сюда в эту самую столовую со дня основания института. Чаще всего садится за тот столик, где сидит сейчас, но бывает, что вон за тот, у окна.
- Что? Что вы имеете ввиду? Ведь институт, кажется, существует с середины 19-го века!
- Я имею ввиду, что он приходит сюда с даты основания института.
- Это невозможно.