Есть одно только солнце – Россия! Остальное – рассвет и закат…
(Пётр Суханов, поэт из Сургута)
Как все-таки поздно мы понимаем, что каждый прожитый день пишется набело в этом ненаписанном сценарии жизни…
ПЕРВОЕ ОЩУЩЕНИЕ ЖИЗНИ…
Первое – самое яркое и мистическое – воспоминание жизни: где-то в раскаленной степи в 60-м году я просыпаюсь в почти темной комнате: окна зашторены одеялами, чтоб детей не мучили надоедливые мухи. И эти «шторы» источают жар нового летнего дня. Где-то рядом тихо спит маленький братик и мама, после утренней дойки коров. Я тихо встаю, выхожу на крыльцо из душной и темной комнаты на крыльцо и…
Эта вспышка солнца и освежающий прохладный ветер – мое вечное, навязчивое воспоминание, каким могло бы быть только само появление на свет, если б человек это мог вспомнить…
Я с наслаждением щурюсь солнцу, покрываюсь мурашками на голом тельце от прохладного ветра, сажусь на крыльцо, грею ладони, зажав худыми коленцами, и жду…
Жду, когда меня согреет ласковое, как мама, солнце…
Мама ушла из жизни очень рано. И недолюбленный, я, наверное, в этих навязчивых воспоминаниях ожидаю маминой ласки, как ждут солнца в полярной ночи, как ждут освежающего ветра в душном мегаполисе…
А, может, это пронзительное воспоминание – лейтмотив моей жизни? Где-то на шестом подсознательном уровне всегда звучит мелодия жизни: постоянное непреодолимое желание вырваться к солнцу из душной темноты и вздохнуть свежим ветром?..
А как часто я задыхался в условностях навязанной мне жизни...
Как часто что-то резко менял, бросал, сбегал от тех рельсов, на которые меня настойчиво ставили, цепляли к чьим-то локомотивам идей, загружали не тем грузом проблем. А что может быть тоскливее железной дороги, уходящей за горизонт, когда знаешь конечную станцию, отмеренное расстояние и количество остановок…
Это предсказуемое обывательское умирание.
Мне куда симпатичнее напрямки: через чащу, бурелом, по бездорожью, с приключениями и страхом. Я знаю, что обманываю себя и других: напрямки – не значит короче. Но мне интересна сама жизнь как непредсказуемая тайга и непреодолимая степь.
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Моя любимая песня Александра Суханова на стихи Александр Пушкина…
СЛОВО О МАТЕРИ…
Всем матерям слова любви надо говорить при жизни. Говорить, не боясь, что кому-то это покажется «телячьими нежностями», не стесняясь «глупых» признаний в любви и «слабости» мужского характера. Говорить это надо в глаза, потому что матери всю жизнь ждут хоть какой-то реакции на свою бездонную любовь...
Она добилась своего: я запомнил ее с улыбкой. Всю жизнь болела язвой, потом раком, потом почками… Всегда стонала по ночам, была часто раздражительной. Отец избивал ее на глазах маленьких детей: на моих потрясенных и заплаканных глазах. Но на многочисленных фотографиях она улыбается всем родным и близким из семейных альбомов. И все грустное забывается. Но отца я вычеркнул из своей жизни очень рано.
Я уже стал забывать свою мать в житейских мелочах детства, но остался очень живой образ материнской жертвенности во всем и всегда. Она жила как в последний раз. Видно сердце почуяло беду очень рано. После смерти узнал, что у нее был какой-то муж в 17 лет. Потом – мой отец в 18.
Она закончила семилетку (всеобщее семилетнее образование 50-х) и курсы агрономов, но однажды работала в сельской библиотеке. В нашей семье не было книг, кроме детских. Но на этажерке в большой комнате всегда сиротливо стояли романы Гюго, которые любила перечитывать моя мама. Много позже, когда ее уже не было на этом свете, на Ленинских горах в высотке МГУ, я читал «Отверженные» и начинал понимать и сопереживать жизнь своей матери.
Я осознал, что в Москве, в лучшем университете страны, оказался не потому, что сам задумал, а потому, что ОНА этого хотела…
Побудительный мотив – вырваться – самый сильный в нашей жизни. Молодой библиотекарь, перечитав все, что было в библиотеке глухой деревни, решила: ее еще не родившиеся дети будут учиться в ГОРОДСКОЙ школе, в десятилетке. Из крепостной, по существу, деревни, где все жили без паспортов, невозможно было в те времена вырваться в город…
И когда «объявили» набор на целину, она на самосвале отца, с грудным братом и со мной уехала в Брединский район Челябинской области, который был приравнен к казахстанской целине с льготой: после какого-то срока выдавали паспорта…
И мы не сразу, но все же оказались в шахтерском Еманжелинске, где квартиры давали почти всем и сразу…
Она пошла работать в домоуправление и получила служебную квартиру почти со всеми удобствами(!) в 62-м году. А я пошел в первый класс в городскую школу!
Она очень этого хотела…
Но перед смертью почему-то (высоко летишь – больно падаешь?) испугалась моей мечты: поступить в МГУ, где в то время открылось единственное в стране фотоотделение на факультете журналистике. Я исполнил свою мечту уже после ее смерти и после службы в армии…
Это как надо было хотеть вырваться из категории отверженных сельских жителей, чтобы твои дети захотели учиться в университете на Ленинских горах…
И, самое главное, – не боялись своих желаний!
Мама занимала деньги и покупала лыжи, если я с братом ходил в лыжную секцию; фотоаппарат, если мы шли в фотокружок; книги, если сын зачитывался до потери зрения…
Она подталкивала и баловала…
Она ждала и гордилась своими детьми…
Она была сильной и любящей матерью, которая рано ушла и не дождалась исполнения своей мечты: видеть своих детей образованными… Но, если б она увидела своих внуков… О, это уже музыканты с большой буквы… И я с женой их балую и подталкиваю…
И у меня тоже есть своя тайная мечта…
Почти мамина: вырваться из стереотипов повседневной жизни и мышления, ощущений и чувств…
И заразить эти сильным желанием – вырваться из стереотипов – своих сыновей…
ПЕРВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ
В 70-е в моем отечестве в почете была показуха. Думали одно, делали другое, говорили третье. И связано это было с наивностью моих соотечественников: они поверили Хрущеву, что в 80-х их дети будут жить при коммунизме…
60-е годы – медленное разочарование, 70-е – показуха разочарованных, 80-е – разложение общественной морали и становление тройной морали власть имущих…
Мы были готовы к любой перестройке. Даже если б пришлось рубить сук, на котором сидели все уставшие от показухи…
А какими мы были наивными и искренними в 14 лет, когда вступали в комсомол в конце 60-х! Хотелось что-то сделать хорошее для всех и сразу… Меня избрали комсоргом класса, потом – школы… И после 8 класса летом отправили в Свердловск на комсомольский семинар лидеров… В Челябинске перед ночным поездом нас напутствовал комсомольский лидер области Поляничко. Ничего не осталось в памяти: ни образа, ни слов, ни смысла. Но все, что было после этого: все помню до потрясения. Все регионы страны собрались в каком-то интернате: отряды Урала, Сибири, Москвы… Я попал со свердловчанами и был счастлив, и даже влюблен в Надежду Веселовскую. (Не уверен, что называю правильно фамилию, но на свадьбе ее гулял уже после армии).
Нам создали такие условия, которые ни в чем не расходились с идеалами, которые нам внушали… Был у нас в гостях потрясающий Махмуд Эсамбаев, почти никому неизвестный (после премьеры фильма «Щит и меч»), но сводящий с ума девчонок Олег Янковский. Все было как при коммунизме: идиллия наяву, когда слова не расходились с действительностью, когда все были добры и внимательны друг к другу, когда все что-то и кого-то тайно любили…
Пока не наступала ночь…
Москвичи в темноте рассказывали засыпающим комсомольским лидерам столько похабных и до предела циничных анекдотов о наших общих идеалах. И все ржали… Это было мое первое и сильное потрясение и первое разочарование в нашем общем деле: в палате было человек пятьдесячт и всем нравились эти странные ночи с московскими циниками… Меня каждое утро удивляли те, кто ночью исповедовал пошлость, а днем – любовь, дружбу, преданность хорошим вообщем-то идеалам коммунизма (переписанным заповедям Моисея).
Это была первая в моей жизни иллюстрация тройной морали застойного общества, которое гниет с головы. Много позже, накануне перестройки 1985 года у меня уже появились мысли о самоубийстве, о бессмысленности жить в таком обществе, где ты не востребован со своими самыми светлыми и добрыми намерениями…
Перестройка отодвинула эти мысли на много лет…
АРМИЯ УНИЖЕНИЙ
В 1973 году меня долго вез поезд в какую-то армию, куда хотели попасть все мальчишки семидесятых… Я, наверное, родился журналистом: ради удовлетворения любопытства готов был на два года сломать свою жизнь…
Если б знать что там за нарисованным камином…
Я служил с чеченцами из Казахстана (они там родились), с узбеками, с грузинами, с дебилами и с потенциальными зеками… Возможно без такой насильственной социализации мне не пришлось бы состояться в этой жесткой жизни… Я где-то в этом даже уверен. Но…
Разочарование в наших идеалах достигло пика именно в Советской армии. Здесь офицеры и пьяные прапорщики оставляли нас, новоиспеченных солдатиков, в казармах на произвол дебилов-дембелей: по ночам они сотню(!) новобранцев выстраивали в строю и били, били, били… За улыбку, за ее отсутствие, за деньги, за отсутствие… И никто из нас даже не думал возмущаться: после карантина нас разбрасывали по ротам, а там мы оставались в меньшинстве перед дебилами… Без офицеров и прапорщиков в казарме… Произвол был такой, что мои друзья сбегали, садились в дизбат за побег, стрелялись и вешались. И уж никакого братства после армии: кому охота встречаться с обидчиком или обиженным…
А ведь речь идет о семидесятых, когда особенно никто не косил от армии…
А что там было в девяностых, когда не было власти в стране…
У меня нет злости к той армии, где меня унижали ежедневно… Есть желание задуматься: изуродовала душу или не совсем та социальная среда – слепок нашего общества?
Но меня, порой, забавляли и удивляли некоторые неожиданные чувства человека, который надевает однажды военную форму и сливается с толпой себе подобных. Мне приходилось как сержанту в шесть утра водить роту в столовую. Военный городок, туман, дождь, снег и тишина: жены офицеров еще спят. Ты идешь сзади и чуть сбоку и перед тобой ритмично колышется в такт строевого шага бесконечная толпа серых шинелей или пилоток. И когда голова колонны скрывается в тумане или в снегопаде, возникает чувство какой-то гордости за принадлежность к этой безликой, заспанной, бесконечной, но вечно грозной колонне военных. И этот негромкий ритм солдатских сапог в утренней тишине, и этот лес, и та дорога в пятьсот метров каждое утро всегда просились на полотно экрана, как мистическое напоминание вечного ритма военной жизни нашей России: наверняка, и сто лет назад и полвека эти чувства испытывал и мой дед-фронтовик, и мой отец, и брат…
И – сын?..
Фото: автопортрет в армии в 1974 года