Начало жизненного пути настоятеля храма великомученицы Варвары при штабе Ракетных войск стратегического назначения протоиерея Михаила Васильева не предвещало того, что он станет военным священником, побывает во многих горячих точках – Чечне, Косово, Сирии и других – и минимум десять раз окажется в смертельной опасности с вероятностью погибнуть в 99.9%. В юности он учился на кафедре научного атеизма философского факультета МГУ. Да и потом, придя к вере, не стремился к принятию священного сана, не считая себя достойным этого. В беседе с Владимиром Легойдой в программе «Парсуна» отец Михаил рассказал о том, кто стал для него «детоводителем ко Христу», каким образом он пришел к священническому служению, и как это изменило его жизнь.
О служении и личном
Я военный священник, и так всю жизнь, с первого дня… Все личное уже давно растворилось в задаче. А задача в том, чтобы человек оставался человеком даже перед лицом всяких очень важных и опасных задач, которые перед ним ставятся.
Когда тебя рукополагают в священники, с тебя снимают кольцо, и ты обручаешься с Церковью. Символика и реальность в данном случае совпадают: на первом месте служение, на втором – семья, все личное, замечательное и «шкурное». Если иначе, если семья на первом месте, а служение – на втором, то тогда, извините, мой приход – это некое ИЧП (индивидуальное частное предприятие – прим.) для приобретения материальных средств на содержание семьи, и я буду приобретать их, наживаясь или даже паразитируя в таком случае на горе. Если ты не отдаешь себя служению без остатка, то это не христианство, а какая-то другая религия. Об этом прямо говорит в Евангелии Господь: «несть Мене достоин». Вот и всё, иначе не работает.
Не теряешь ли себя в этом растворении? Ну и что? Я не самоценность, я всего лишь вот то самое, из чего Господь (часто помимо меня) лепит. Вот из этого самого экстракта, уж не знаю какого качества, Он лепит тот самый «кондитерский деликатес». Уж извините, из чего есть. Но ничего личного. Конечно, мы от себя добавляем, но хотелось бы поменьше на самом деле. Никому не нужно, чтобы мы улучшали качество воды, которая через нас, как через желоб, течет. Задача – не ухудшать, не добавлять ржавчины от своего человеческого. А улучшать ничего не надо в вере Христовой – она уже совершенна.
О настоящей русской бабушке
Я крестился в девятнадцать лет, это 2-й курс. Уже осознанный возраст. Полтора года в университете показали мне, что жив Господь. То есть я ничего другого еще толком не знал, но я узнал совершенно точно, что только во Христе истина. А дальше все было очень просто.
Мы сами со Ржева, и корни все под Ржевом. У меня бабушка Агриппина Николаевна (Царствие ей Небесное) прошла фашистский концлагерь: она девушкой участвовала в убийстве полицая, который выдал эсэсовцам семью красноармейца, жену и деток расстреляли у амбара за то, что муж в Красной армии. Бабушка моя рассказывала: «Мы собрались с подростками, с девчонками, и полицая порешили за это. Опять приехали эсэсовцы – нас в концлагерь». Два с половиной года она была в лагере, они пилили вручную деревья, а потом распиливали стволы на доски для полевых укреплений в прифронтовой полосе. Фронт отступал – они отступали. Кто норму не выполнял, тех сразу убивали на месте.
За два с половиной года в концлагере (а Агриппина Николаевна с детства была верующей) вера у нее так укрепилась, что до конца дней бабушка моя оставалась воцерковленным человеком. Когда я приезжал с кафедры научного атеизма, она меня по головке гладила, кормила котлетами и говорила: «Ничего внучек, поумнеешь – разберешься».
Так вот, она рассказывала мне, что после войны в их деревне от рода этого полицая ни одного человека не осталось. «Ты, внучек, с Богом-то не борись, поумнеешь – разберешься», – говорила она.
Бабушка моя умерла на Благовещение в 1998 году, я уже был диаконом. За три недели до моего рукоположения в иерейский сан она знала, что я буду священником в армии, и очень радовалась. Для меня это, конечно, плод ее молитв. Она и крестной мамой мне была, когда я крестился.
Настоящая русская бабушка – это, конечно, очень многое значит. Она была единственной верующей из моих родственников, да и вообще знакомых. Но она практически всех привела в Церковь. При том, что она, конечно, не владела такими богословскими понятиями, как «омоусиос» и «омиусиос» (единосущие и подобосущие – прим.).
О «кадровой ошибке»
Я никогда не хотел быть священником. Когда я уже стал алтарничать у отца Димитрия Смирнова на «Динамо», делал это исключительно потому, что он сказал. У меня не было никакого желания пойти в алтарь, брать на себя крест священнического служения – для меня изначально было паче чаяния. Я понимал, что это не по силам, и что это все что угодно, только не мое решение должно быть. И я до сих пор считаю себя «кадровой ошибкой» отца Димитрия.
Ну, а в тот момент я сразу ответил: «Конечно, нет». И только моя, без всякого преувеличения, благочестивая супруга сказала мне: «Воля духовника – воля Божья, иди». Я говорю: «Ну ты же жаловаться будешь, что денег нет». Жена в ответ: «Нет, не буду». Ну, не жалуется. Это правда.