Очень тяжёлое воспоминание. В защитных целях мой мозг и психика запрятали его глубоко настолько, что откапывать пришлось в четыре руки с психологом несколько сеансов подряд.
Пока копали, я врала, болела и отменяла сеансы, плакала навзрыд. Мы постоянно буксовали, потому что я не могла рассказать подробнее, чем одно предложение. Тогда психолог, которую тоже зовут Аня, предложила рассказать от лица свидетелей. И тут все сдвинулось с мертвой точки. Я рассказывала - что в тот момент видела и слышала Анастасия Александровна (мой лечащий врач). Я выстраивала от её лица предположение - что в этот момент чувствует ее самый сложный и даже, как она сама меня называет, кармический пациент.
Если сейчас спросить у Кирилла: «А когда у Ани перестал видеть глаз?», он не ответит - ни период, ни обстоятельства. И никто не ответит кроме меня. Потому что я никогда и ни с кем не обсуждала тот день. Потому что было это настолько тупо и буднично, что признать тяжеловато до сих пор.
В моей картине мира, в книгах, которые я читала, в фильмах, которые смотрела, мужество всегда вознаграждалось. Да, через боль и стиснутые зубы. Да, через лишения и потери. Но «наши» всегда побеждали. И даже в безвыходных ситуациях находилась лазейка, которая называется, например, «чудо», и все заканчивается победой.
На заре наших с Киром отношений была такая ситуация. Ко мне в гости приехала мама, я купила билеты на большой прогулочный теплоход на нас троих: по плану мы должны были три часа плыть и болтать - этакие неформальные «смотрины». Но Кирилл опаздывал. Отправление через 15 минут, мы с мамой на борту, Кирилл стоит в пробке. «Кир, выходи из маршрутки и беги, ты успеешь». Он послушался и побежал. По громкоговорителю объявляют, что посадка завершена, но я инструктирую Кирилла: «Ты успеваешь, мы отходим со второго причала». Кирилл перепрыгивал через парковочные бордюры и бежал на встречу с будущей женой и будущей обожаемой тёщенькой. Матросы убирают трап. «Любовь, я не успеваю, плывите без меня, не страшно» - слышу я задыхающийся голос в гарнитуре. «Нет, мы поплывем вместе. Просто не сдавайся!» В этот момент один из матросов что-то роняет в воду, случается заминка, мы с мамой во все глаза смотрим на берег, просим у экипажа и пассажиров ещё минуточку… «Вон он!» - завопил один из попутчиков, да они уже тоже подключились к этой игре и болеют всем пассажирским составом «за наших». Плечистый высокий парень, мой будущий муж, человек, который потом тысячу раз докажет свою надежность, любовь, преданность и честность, который будет «тащить» нашу семью через любые препятствия, потный и красный бежал, как эфиоп на Олимпиаде, какими-то невообразимо огромными прыжками достиг борта и без трапа занырнул в уже уходящий пароход. Раздались аплодисменты, все ликовали. Смотрины завершились, ещё не начавшись - было абсолютно понятно, что за этого человека можно выходить замуж прямо сейчас.
Потом Кирилл скажет мне, что вот это моё «Не сдавайся!» пробрало его тогда до мурашек и стало определяющей фразой. Он, профессиональный аналитик, никогда не мыслил до этого дня такими категориями. Если корабль отплывает в 16:00, то в 15:59 уже можно не торопиться. Нет смысла. Это просто не рационально.
А у меня тогда не произошло ничего необычного. Много раз в детстве на вокальных конкурсах и концертах мне «случайно» выключали музыку или микрофон и «натренировали» меня до такой степени, что в какой-то очередной раз я даже не повернула уже головы - просто стала петь громче, чтобы и без микрофона меня услышали. К тому же я - танк с рождения. Поэтому, если уж ослепнуть, то только от гранаты. Но все случилось иначе.
Через неделю после выписки я приезжала одним днём в Самару, чтобы отследить динамику, снять швы, проколоться, прокапаться и получить рекомендации по домашнему лечению. И вот рано утром я закапала капли, заложила мазь, налепила повязку, села в поезд, доехала за 5 часов до Самары, примчалась в больницу, сняла повязку с глаза, села перед доктором, закрыла ладошкой здоровый глаз и увидела… ничего. Стоп. Это какая-то ошибка. Ещё утром глаз видел. Да, без хрусталика не было резкости, но силуэты людей, свет и цвета я видела отлично. Видела. А теперь не вижу. Темнота, которую невозможно было принять.
— Анастасия Александровна, а я ведь ничего не вижу. Совсем ничего.
Анастасия Александровна сглотнула. Она стоит с указкой возле «ШБ» и очень хочет, чтобы мой случай стал примером чудесного исцеления. Она смотрит на и без того синюшную, а теперь просто сплошь белую пациентку, которая моргает, оттягивает веко, закрывает глаз, открывает, снова закрывает, трясёт головой, бьет себя по виску… как старый черно-белый телевизор: «Ну давай. Давааааай. Картинку давай. Хоть мутную, хоть с рябью, хоть черно-белую, хоть просто свет. Только не чёрный экран. Ну пожалуйста».
Все это занимает какие-то секунды, даже не минуты. Они вдвоём садятся за аппарат, похожий на микроскоп. Анастасия Александровна протирает одноразовой спиртовой салфеткой эпизодически части этого аппарата, подкручивает и начинает детальный осмотр: «Вверх. Вправо вверх. Вправо. Вправо вниз. Вниз. Влево вниз. Влево».
Потом по очереди меня осматривают все врачи ординаторской. Никакой паники, разговоры спокойные, рядовые, но голоса у всех грустные.
Мы почти с самого начала понимали, что это может произойти. Мы осознавали, что сохранение зрения в моем случае будет скорее чудом, чем закономерностью. И всё-таки я предполагала, что, если это случится, то как-то по-другому: что-то лопнет, хрустнет, треснет.
А оно вот так. Без спецэффектов. Ушло красиво, по-английски, как будто решило покончить жизнь самоубийством и выбросилось из поезда «Пенза-Самара».
Удаление случилось только через год, но вижу всего одним глазом я уже 4 года. Давайте в одном из следующих постов напишу подробнее - как это, когда без бинокулярного зрения.
Ну а сейчас я в поезде возвращаюсь к семье и спокойно комментирую им по телефону произошедшее: «Да перестань, мы же знали, что это случится. Все нормально». Земелька, земелька, засыпай скорее это все на х@й. Так будет лучше (нет).