Анатолий Байбородин
Дай удрал в Китай
Рассказ
Словно чёрная борзая тройка,
Не давая опомниться нам,
Пронеслась по стране перестройка,
До небес подняла тарарам.
Кто зашёлся от криков победных,
Кто зловеще притих до поры…
Не помирят богатых и бедных
Никакие цари и пиры!
Анатолий Горбунов
Голодный, холодный, отчаянный закат прошлого века, но Ивану Краснобаеву выпала радость: обрёл домишко на окраине села Култук. Рядом озеро Байкал, от избы заход в кедрачи, брусничники, черничники. Но усадьба в холодном таёжном распадке; солнышко в узкой щели скупое: всплывёт из-за южного хребта да тут же виновато и спрячется за северным. А ежли солнышко скудное, земля в гору, да и каменистая, суглинистая, то лишь картошка-моркошка мало-мало и родится, да успевает созревать чёрная смородина, приваженная к стылым ручьям и мрачным распадкам. Ежли в таёжной пади земля бедная, солнца мало, коль рядом ни выпасов для скота, ни покосных лугов, то обитал в пади народец бедный, и чем уж кормился, чем голь прикрывал в нищие девяностые, лишь Богу ведомо. Вроде, перебивался сезонными поживами — черемшой, грибами, брусницей и черницей, кедровым орехом, байкальскими омулями и хариусами, сплавляя добычу здешним дачникам и проезжему люду. Иные, вечно хмельные, грабили дачников, меняя барахло на поганый спирт, коим промышляли здешние шинкарки. Дачники горестно вздыхали: белые придут – грабят, красные придут – грабят; не жизнь, а помирай ложись.
Эдак и жили здешние поселяне; жили-поживали, добра наживали, добро же — ребятёшки, кошки да собачошки, по-свойски шныряющие в огородах дачников, в одичавших дворах, заросших дурнопьяной травой.
Долго не ложилась Ивану тропа в таёжное жило — суета кружила; но прибежал вешним деньком …решил поправить частокол в ограде… и лишь взялся за топор, чтобы заточить починный кол, соседский кот нарисовался — чёрный, шерсть в колтунах и к сему одноглазый, – глаз, как смекнул Иван, ему, шатуну и варнаку, выцарапали в драке боевые коты. Бравую кошурку, поди, не поделили… Кот по прозвищу Кошмар привалил напару с мелкой собачонкой, у которой …похоже, в дальних предках… водилась французская болонка, а после сего сплошь «дворяне» — дворняги, хрипло, прокурено лающие из подворотен. Лохматый, от горшка полвершка, пёс имел внушительную кличку — дядя Сэм, хотя родился на белый свет не чёрным, а сивым; но слонялся по култукским улочкам и переулочкам вечно чумазый, словно безпутый сельский тракторист. Впрочем, прозвище дядя Сэм дали псу здешние грамотеи дачники, а собачий хозяин, безработный култукский тракторист, кликал пса Дизель.
Иванова жена Арина по-бабьи всплеснула руками, по-мужичьи сплюнула, когда семья Краснобаевых поселилась в распадке, и дядя Сэм по-соседски привалил знакомиться. Арина шуганула нежданного, нежеланного гостя, в сердцах обозвала ходячей помойкой, и строго-настрого наказала меньшой дочери Дарье: «Даже близь не подходи, схватишь заразу!..»
И вот Кошмар и дядя Сэм, воровато, опасливо косясь на меня, деловито шмыгнули по ограде и через щель в заборе попали в огород. Хорошо, что нынче не сторожила усадьбу рыжая ирландская терьерша Байра, по дешёвке обретённая Ивановой женой, а то бы задала трёпку вероломным пришельцам.
— Э, друзья, куда вы лыжи навострили? — спросил Иван, и коль друзья промолчали, стал подглядывать за прыткими пришельцами.
Кошмар и дядя Сэм по незримой нити запаха пробились сквозь буйную траву к мелкой яме, куда Краснобаевы сливали кухонные помои и куда Иван намедни выплеснул остатки омулёвой ухи вместе с рыбьими костями. На краю ямы пришельцы драчливо встали друг против друга; потом долго топорщились, воинственно похаживали, как два петушка перед схваткой, но вдруг кот Кошмар круто выгнул спину, сверкнул жутким пиратским оком и разбойно зашипел. Дядя Сэм, несолоно хлебавши, трусливо поджал хвост, спрятался в траве и уже издали, облизываясь и ворча, травил душу — глядел, как, спрыгнув в яму, сладко и певуче урча, Кошмар доедал грыз рыбьи кости.
Хотя мужики в сердцах говорят, что жалко у пчёлки, Ивану жалко голодного дядю Сэма, а посему пошёл и шуганул Кошмара из ямы, затем попробовал заманить собачонку в сию харчевню. Но дядя Сэм от приглашенья отказался — толи стеснялся, толи боялся мести кота Кошмара, толи привык воровать, а угощаться – гордыня не дозволяла. Пуще поджав хвост, дядя Сэм посеменил из огорода в улицу.
Жалко Ивану голодающего пса, который однажды жадно, аж за ушами пищало, уплетал картофельные очистки, выброшенные Ариной в огород. И Байра не избалована, не жила в холе и неге, но чтобы есть картофельные очистки... Впрочем, и у людей подобное случалось; вспомнилась библейская притча о богатом и нищем Лазаре, что «лежал у ворот [богача] в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача; и псы, приходя, лизали струпья его».
Иван видел: полуголодные, безработные соседи плюют в телевизор, где кажут рекламу, как породистые псы с жиру бесятся, лениво нюхая дорогие собачьи закуски. Рухнула подточенная короедами рабоче-крестьянская держава, и отныне безнадёжно бедные враждебно глядели на свору безумно богатых, ухитивших веком нажитое, народное добро. Иванов приятель, писатель Анатолий Горбунов о том и поведал в отчаянном стихе: «Словно чёрная борзая тройка,/Не давая опомниться нам,/Пронеслась по стране перестройка,/До небес подняла тарарам./Кто зашёлся от криков победных,/Кто зловеще притих до поры…/Не помирят богатых и бедных/Никакие цари и пиры!»
Верно говорено… Помнится, старинный товарищ, башковитый учёный-геолог, оставшись без работы и науки, пахал грузчиком, таскал на горбу кули сахара и муки. Однажды учёный в мясной лавке брал на ужин ливерную колбасу; и тут бабёнка, в пух и прах разнаряженная, возьми да и брякни:
– А моя чихуахуа брезгует...Вы же собачке ливерную колбасу берете?
– Ага, собачке…
Приятель по-собачьи оскалился, зыркнул на бабёнку звериным оком, и бабёнка отшатнулась с перепугу — укусит ведь.
Словом, Иван жалел дядю Сэма и подкармливал горемычного. Случалось, видел, как поутру пёс деловито пробегал мимо Ивановой избушки, правя на другой край села. Вечером возвращался домой и, усталый, довольный, словно мураш травинку-былинку, тащил в пасти здоровенную кость. Однажды, когда дядя Сэм с костью в зубах очутился возле Ивановых ворот, из открытой калитки, лениво переваливаясь, вышла рыжая Байра и преградила дорогу псу. Бедолага замер посреди улицы, потом бережно опустил кость на земь и, обречённо вздохнув, поковылял дальше. Байра осторожно обнюхивала кость, потом упихала носом в подзаборную траву и, оглядываясь, чтобы хозяин не присмотрел заначку и не украл кость, пыталась закопать добычу.
Иван думал поучить рыжую терьершу берёзовым прутом, чтобы не обижала бедного дядю Сэма, но махнул рукой, не стал соваться в собачьи дела.
Впрочем, дядя Сэм, хотя и трусливый, а не дурак набитый, каким по-первости чудился. Голь на выдумки хитра... Однажды гляжу, чешет дядя Сэм под вечер с добытой костью, которая при его малом росте бороздит землю. Следом трусит на тонких ножонках, похожих на прутья, и вовсе мелкий пёсик с высокими ушами, чёрной шерстью и черными глазами навыкат. Когда парочка добежала до Ивановой усадьбы, из прорехи в частоколе выбралась Байра и преградила путь… Но дядя Сэм, странно осмелевший, вовсе и не думал прощаться с костью. Похоже, нашла коса на камень… Дабы проучить, Байра ощерила пасть и, грозно ворча, пошла на дерзкого пса. Но вдруг, захлёбываясь злобным, визгливым лаем, вылетел пучеглазый, чёрный пёсик; и тут, пуще осмелевший, глухо пролаял и дядя Сэм.
Иван думал, сцепятся собаки, придётся разливать свирепо рычащий клубок ключевой водой, но Байра, хотя и уродилась задерихой, нынче вдруг сникла, стихла: толи оробела, толи уважила свирепую храбрость крохотной собачонки.
Дивясь собачьей смётке, Иван решил, что дядя Сэм обрёл надёжного заступника; но, увы, пёсик оказался сукой, а значит, мог ли дядя Сэм перед барышней ударить мордой в грязь?! Хотя, ежели разобраться, барышня его и защитила, но и кавалер не посрамился, не бросил кость.
Дядя Сэм привёл барышню в родную ограду, и хозяин, безработный тракторист, звавший кобелька Дизелем, обозвал сучонку Тракторина. От сей парочки забегали в траве крохотные, с мышь, пушистые щенки; а чуть подросли, дядя Сэм навещал Иванову помойную яму со всем семейством, словно в старинной потехе: позвал кот кота посреди поста: «Поди, кот, возьми пирог в рот…», а кот привёл с собой кошурку и сел с ней в печурку.
Псарня гостила у Ивана, если тот приезжал без Байры, хотя дядя Сэм, он же Дизель, отныне даже без Тракторины не робел перед рыжей терьершей, не боялся кота Кошмара; и когда одноглазый бродяга привычно шуганул пса от помойной ямы, где семейство дяди Сэма добывало пропитание, пёс сурово рыкнул, и кот Кошмар сел на задние лапы, удивлённо округлил разбойный глаз.
Отрадно Ивану вечерами сидеть на завалинке под сенью черёмухи и, умиляясь, смотреть, как вольно резвятся в цветах и травах потешные щенки, а дядя Сэм с Тракториной ласково следят за выводком.
Собаки, особо комнатные, породистые да и безпородные дворяне и дворянки, с годами всё более и более похожи на хозяев – характером, а иногда и обличкой. Напротив Краснобаевской избы – дача пианистки, и её собака Оливия …вроде, породы лабрадор… упитанная, как хозяйка, и поведения вальяжного. Художник Алексей Минеев, закадычный друг Ивана, будучи в запое и безденежье, приволок Оливию в Иванов двор, а волок снизу улицы высоко в гору.
– Ваня, это же лабрадор, породистая сука. Я счас позвоню, товарищ придёт, купит. Выпьем, закусим…
– Ага, выпьем и закусим… Оливию сроду на руках в гору не носили. Она же внизу хозяйку встречала с электрички. А хозяйка – соседка моя… Да, эдакую свинью в гору заволок…
* * *
Кот Кошмар и дядя Сэм удалились, Иван затесал починный кол для частокола и вдруг спиной учуял: кто-то пытливо глядит на него, по-зверушечьи скрадывает. Обернулся, высмотрел — из подворотни следят за ним две пары детских глаз, сияющих любопытством. Иван смекнул, ребятишки глазели, лёжа на земле, и когда догадались, что хозяин их заметил, отпрянули. Потом стук в калитку и просьба:
— Отклой.
Иван открыл тяжёлую, тесовую калитку, и в ограду прошлёпал парнишка лет эдак четырёх, босой, в майке и трусах, чумазый, словно дядя Сэм, и лохматый, словно драчливый кот Кошмар. Следом робко проскользнула девчушка, босая, в платьишке, долгом, сером, – похоже, с чужого плеча, и, видимо, отдали донашивать. Хотя на улице сушь и печёт солнышко, ноги у ребятишек по щиколотки, а руки по запястья в засохшей грязи, словно дети в башмаках и перчатках. Форсистые ребята, прикинул Иван, и, вглядываясь, гадал «Кажется, видел их, но где и когда?..»
Не упомнив, снова взялся за топор; и парнишка, запихав палец в нос, задумчиво смотрел, как Иван чесал осиновый кол, вроде хотел присоветовать, как сподручнее держать топор и ловчее на чурке чесать кол. Пришлось отложить топор и принимать нежданных-негаданных гостей. Поздоровались.
— Как звать-величать? — спросил Иван девчушку.
— Настя, — пролепетала та и смущённо, почти по-девичьи опустила синеватые глаза, опушила белёсыми ресницами.
— А тебя? — потрепал Иван чумазого за нечёсаные лохмы.
— Туйка, — ответил тот на тарабарном поговоре.
— Кто-кто? — переспросил я.
— Чуйка.
— Не понял... Чурка?
— Сам ты чуйка, — парнишонка вынул палец из носа, потом, досадливо, заправски сплюнул.
Настя перевела с тарабарного:
— Артурка... Турка.
Иван подивился: похоже, предки из простой поселковой семьи, а гляди-ка ты, какое потомству имечко вырыли: Артур.
— Сестра? — кивнул в сторону Насти.
— Невеста, — ясно проговорил Турка.
— Невеста без места… Жених и невеста поехали по тесто, теста не купили, деньги… – Иван спохватился, не досказал, что деньги пропили, и переиначил.– Деньги забыли, теста не купили… Невеста, говоришь?.. Лихо-о-ой казак... А не рано ли ты, парень, пошёл женихаться?!
Парнишка толи не понял, о чем речь, толи не удостоил ответом и опять засунул палец в нос. Пришлось испугать жениха:
— Я маленький, помню, тоже в носу ковырял и, видишь, палец сломал, — Иван показал переболевший палец, у которого деревенские коновалы отчекрыжили ноготь.
Турка испуганно выдернул палец, спрятал ручонку за спину, а Иван, всмотревшись в ребятишек, вспомнил тихую прошлую осень, а следом – тоскливую электричку, блуждающую в таёжных распадках, выбегающую на вершину хребта, откуда видна байкальская синева. Позже Иван …худо-бедно, сибирский сочинитель… запечатлел встречи с ребятишками в коротких, как вздохи, осенних сказах.
«Сливаясь синью с туманно голубыми, горными отрогами и снежными гольцами, Байкал – ласковый и блаженно ленивый. Протяжно и счастливо оглядывая море, вдыхаю прибрежный ветерок с омулёвым душком, и дальше благодатно бреду по шпалам, правлю в селение, где заждалась меня моя сирая избушка, все окошки насквозь проглядела, поджидаючи. Напеваю привычное: «Это русское раздолье, это родина моя…»
Пересекаю московской тракт, что жмётся к Байкалу. Заперт железнодорожный переезд, подле которого хищной сворой сбились визгливо пёстрые заморские легковухи – пучеглазые лягухи. К переезду ковыляют беспризорные дворняги и, уродливые, с полу вылезшей и закуделившейся шерстью, глядят старчески слезливыми, гнойными глазами. Из черной лягухи выглядывает мордастый, бритый парень, кидает на обочину хлебную корку; собака подхватывает, грызёт на грязной, прокопчённой машинами обочине.
Небо над Байкалом блаженное – высокое, по-сентябрьски синее…
Матерясь и зло дёргая покорную девчушку, шатко бредёт иссохшая, испитая, рябая тётка, нахально лезет к машинам, безпрокло христарадничает; не подают – пьяная. Девчушечка – худая, бледная, ангельски смиренная, цепко держится за пьяную материну руку – больше ей не за что держаться в безрадостном мире. Мама, хоть и во хмелю, – един свет в окошке. А папу, ежли водится, повесить бы на осиновом суку.
Отгремел длинный состав, волокущий в Китай строевой сибирский лес; взлетел полосатый шлагбаум, машины тронулись, и пропала с глаз горе-мамаша с худенькой девчушкой Настей, как нынче выведал.
А потом встретил в электричке и парнишку, прозванного в посёлке: Турка… Помню, в тамбуре накурено, хоть топор вешай; измождённая, чернявая жёнка с жалкими отсветами былой, цыганистой красы, торопливо и жадно курит терпкую, трескучую «Приму», воровато и опасливо оглядываясь, – не застукали бы легавые, иначе ссадят на первом же полустанке, коль штраф не заплатишь. В ногах у бабёнки жалкий узел, на котором сидит чумазый малый – оказывается Турка. Просом просит:
– Мама, мама… дай пряник?
Мама тоскливо и зло:
– Дай удрал в Китай. Беги, догоняй…
А Байкал – тихий и синий, сливается с небесами, а с небес льётся величавая, молитвенная песнь об ангельской любви…»
И вот Иван вновь свиделся с Настей, с Туркой, да и кот Кошмар, а потом и дядя Сэм вновь нарисовались. Парнишка глянул на Ивана через оценивающий прищур и вдруг властно велел:
— Посли в дом. Ись хочу.
Иван покачал головой от эдакой бесцеремонности, но все же повёл ребятишек в избу, куда попытались проскользнуть Кошмар и дядя Сэм, но сих друзей пришлось Ивану шугануть, грозно топая ногами, словно догоняя.
Перед тем как чаевать, Иван велел ребятишкам под рукомойником вымыть руки с мылом; Настя …дева же… согласилась, а Турка, сколь Иван ни упрашивал, упёрся рогом. Пришлось силком подвести малого к рукомойнику и силком же вымыть ему руки.
Потом Иван вытащил жаровню с гречневой кашей, что прела в челе русской печи, а из старинного, резного буфета, что достался от бывших хозяев, вынул тушёнку Анкл Бенс …Дядя Бенс, по русски… и мимолетно усмехнулся, глядя на лицо старого негра, нарисованное на банке. Если тушёнка из говядины, на банке – корова, из баранины – баран, из конины – конь, из свинины – свинья, а что в банке с головой старого негра?.. Но вспорол, смешал тушёнку с горячей гречкой и выложил на тарелки.
У Турки плохой аппетит — нежёвано летит: быстро выел тушёнку из чашки, и тут же по-хозяйски сунулся ложкой в Настину чашку. Невеста захныкала, и пришлось Ивану урезонить прожорливого жениха. Тот поворчал на чудном поговоре и стал доедать кашу, да так, что, вроде, за ушами пищало.
Иван шутя упредил обжору:
– Пузо лопнет…
Парнишка отмахнулся: дескать, пузо лопнет – наплевать, под рубахой не видать. Намявшись от живота, запив ручейковой водицей, Турка увидел висящую на стене балалайку.
— Дай гиталу, иглать буду.
Взял балалайку, по-свойски забрался на кровать и так яро заколошматил по струнам, что Иван испугался за несчастную балалайку. Дабы утихомирить Турку, спросил:
— А петь-то умеешь, жа-аних?
— Умею, — отозвался парнишка и взревел. – Комбат – батяня, комбат – батяня!.. – дальше слов не помнил и забазлал на тарабарном наречии невесть что.
Той порой на калитка брякнуло кованой кольцо, и хозяин с ребятишками вышел в ограду привечать и других нежданных-негаданных гостей. Явились, не запылились, соседские мужики, похмельные, судя по лихорадочно горящим глазам и опухшим красным лицам. Видимо, вчера нажрались поганого пойла, прозванного палёнка, коим барыги затаривали шинкарок, а ханыги …бедалажный народец, прости, Господи… брали за копейки либо выменивали на ворованное добро.
Мужики чинно расселись на лавочке, засмолили крепкие сигареты, потянули азартный разговор. Советовали, как поменять в бане подгнившие венцы, балки и перестелить пол, как опилками либо шлаком засыпать завалинки на зиму, чтобы утеплить избу, чтобы венцы не жрала гниль. Обещали при случае подбросить дров, жердей на изгородь и ещё с три короба насулили. Мужики исподволь, хитромудро подводили Ивана к тому, чтобы купил у шинкарки палёного спирта и выпил с ними или занял грошей на опохмелку, а потом, как в поговорке: займёшь мне, возьмёшь на пне. Бойкий на язык, бичеватый мужичок заговорил с Туркой и выяснил, что тот знает все заглазные прозвища соседских мужиков. Те встрепенулись и стали пытать мальчишку.
— Ну и как меня дразнят? — спросил один, подобострастно заглядывая в Туркины глаза, словно выманивая добрую кличку.
— Миска — хитлый глаз, — ответил Турка.
— А меня? — улыбнулся другой.
— Кабан.
– А меня? – спросил Иван
– Андельсин.
– Кто, кто? – Иван склонился к Турке.
– Андерсен? – вместо парнишки отозвался Кабан.
— А меня? — с нарочитой сердитостью рыкнул бичеватый.
— А тебя — Ханыга.
Бичеватый обиженно поджал губы, смачно матюгнулся:
— … А ежли я тебя Чурка обзову, браво будет?.. Бери-ка ты свою невесту и дуй отселева. Чо за моду взяли, взрослые разговоры слушать.
Мужики после ханыги увяли, поскучнели, да к сему огорчил их Иван: мол, в кармане блоха на аркане, а рубли на опохмелку не растут в огороде.
* * *
Давно уж продал Иван избушку в таёжном распадке на окраине байкальского села, и за пятнадцать лет лишь трижды мимолётно навещал Култук. Эдак однажды летом по пути на Байкал завернул в село; погулял по щербатой улице, где щербины – заросли березняка и осинника, похоронившего былые избы дачников и здешних жителей. Доживала век и его дачная усадьба, где давным-давно потешался, глядя на Турку, умилялся, глядя на его невесту Настю. По-старчески слезливый, опечаленный, спустился с горной улицы на широкую приречную, ныне застроенную добротными и даже хоромными избами, завернул в придорожную харчевню. На площади перед лавками, перед харчевней стаились легковушки и микроавтобусы; видимо, путники спешились на обед по дороге в Монголию либо на целебные воды в Аршан и Нилову пустынь.
У входа в харчевню остановился, любуясь тонким, звонким курсантом мореходного училища: фуражка, лихо изогнутая белая тулья, ладно подогнанная матроска и черные, слегка расклешённые брюки.
И вдруг мореход подошёл ближе, улыбнулся и спросил:
– Вы же Иван Петрович Краснобаев?
– Да…
– А помните меня?.. Мы жили рядом с Вашей дачей… Турка, помните?..
– Турка!.. О, Господи, сколько лет, сколько зим… Сроду бы не признал. А ещё, помню, Настя в соседях жила… Где Настя?
– Настя?.. Здесь в Култуке. В детском саду воспитательница. Педучилище окончила. В пединституте заочно учится…
– Ого, здорово… Замужем, поди?
Ивану страсть как хотелось услышать: Настя и Турка ныне взаправдашние жених и невеста либо муж и жена, но увы:
– Настя замужем… Двое детей…
– Ого, уже двое детей. Быстро…
– Учитель истории, здешний, у него жена погибла. Машина сбила… Остались две дочери, двойни… К Насте в детский сад ходят… Не знаю, как сошлись, поженились, обвенчались. Я на венчании был…
– Чудеса творятся… Да, Настя – отважная… – Иван не досказал, додумал: юная же, и эдакий хомут напялила. – А ты, вижу, в мореходном училище?
– Но… В Хабаровске, в мореходке, на судовождении. Нынче закончу…
– И куда?
– Не знаю… Может, по Байкалу буду ходить…
Сумрачный народец, скривившись, вздыхает притворно: дескать, не родит сокола сова, а такого же совёнка, как сама, и яблоко от яблони не далеко укатится; увы, далеко укатились Турка и Настя от хмельного порога; и вышло, словно в русской сказке с красивым, счастливым концом.
Начало XXI века