В детстве я каждое лето ездила к бабушке в деревню. Моей миссией там был сбор колорадских жуков и спанье до обеда. Я любила деревню, но была одна маленькая деталь, которая меня (и не только меня) смущала до кончиков волос.
Рядом с нами жила соседка. Это была столетняя бабушка (ну, наверное, не совсем столетняя, но мне она казалась именно такой). Она была небольшого роста, но достаточно грузной женщиной. В моей голове она запомнилась как куча. Или гора. Снизу широкая, а сверху — острие платочка.
Она всегда выглядела одинаково: цветастый платок, бордовая кофта, юбка, полосатые колготки, шерстяные носки и калоши. Несмотря на то, что она была очень старой, у нее были на месте все зубы. И говорила она старинными словами вперемешку с удмуртским. В общем, понять ее — было той еще задачкой.
Будни
Звали эту женщину Матрена. Каждое утро Матрена громко колотила по калитке, которая все время заедала и не хотела открываться в первого раза. И сразу было слышно: к нам гости. Матрена заходила на нам в дом, здоровалась со всеми и садилась в углу.
Эта бабушка не разговаривала с нами и вообще никак не участвовала в жизни нашей семьи. Просто сидела и смотрела, как мы едим, играем, занимаемся, читаем и так далее.
Когда она приходила первые разы, то бабушка встречала ее, как дорогую гостью, угощала, разговаривала с ней и всячески радовала. Но когда стало понятно, что она будет ходить ежедневно и сидеть у нас целыми днями, то гостеприимство стало сходить на нет.
Я не знаю, пытались ли старшие родственники ее тихонько выпроваживать, я была тогда очень маленькой и не все понимала. Но потом все свыклись с тем, что Матрена у нас сидит, и уже даже не реагировали на нее.
Когда мы садились обедать, то всегда ее звали с собой. Но она отказывалась. Бабушка Матрена стала своего рода живой мебелью в нашем доме. Вот так внезапно у нас появился новый старый член дома.
С одной стороны, я понимаю. Жила она одна, и к ней никто никогда не приходил. А сидеть дома целыми днями в одиночестве — та еще забава для отшельников.
У нас жизнь била ключом. Смех, плач, игры, дети. Движуха. И понятно, что у нас можно было напитаться живой энергией.
Но с другой стороны, вот так вторгаться в чужую семью без приглашения и без объяснений — согласитесь, странно.
Матрена меня вообще пугала. Я не чувствовала себя свободой, когда она у нас сидела. Я чувствовала, что за мной постоянно наблюдают и оценивают каждое мое движение, каждое слово, каждый взгляд. Я будто постоянно находилась под ее прицелом.
Гости
Матрена была одинокой женщиной. Все родственники у нее были далеко. А может быть, их и вообще не было. Я не знаю. Дети у нее поумирали, и муж тоже умер. И вот, она жила сама по себе в своем большом и очень старом доме.
Пару раз мы ходили к Матрене в гости. Ее дом был как музей. Все в нем было старинным. Печка, стол, кровать, лавки, домашняя утварь. Все деревянное и почерневшее от времени. У нее даже телевизора не было. Из развлечений — глядеть в окно. Если коровы идут домой, значит 6 часов вечера.
Матрена нас угощала национальным удмуртским блюдом — давала перепечи и табани. Мне было страшно находиться в ее доме, поэтому я даже не помню толком вкуса этих ее постряпушек. Помню только запах топленого масла и какого-то жира. Я такое не люблю.
Иногда они с бабушкой разговаривали. Матрена рассказывала о своем детстве, о гражданской войне. О том, как всех раскулачивали, и они закапывали муку и мед, чтобы не отдавать. Как у них отбирали скотину и другое. Когда она рассказывала о своей жизни, то часто плакала и вытирала слезы платочком. Сердце сжималось от ее слов.
Болезнь
Матрена приходила к нам на протяжении нескольких лет. Если она вдруг не приходила, то бабушка бежала к ней проверять, не заболела ли она.
А потом Матрена действительно заболела.
Ее направили в соседнюю деревню лечиться, и Матрена лежала в этой больнице одна, и никто ее не навещал. Скоро она стала не ходячая.
И моя бабушка ходила в соседнюю деревню ухаживать за Матреной. Меняла ей утки, мыла, переодевала, кормила. Никаких памперсов для взрослых тогда не было, да и денег на такие вещи тоже не было.
Однажды я пошла вместе с бабушкой проведать Матрену. Не сказать, что очень сильно этого желала, но почему-то пошла.
Сельская больница в 90-е годы — это, я вам скажу, зрелище не для слабонервных. Там стояла невыносимая трупная вонь. Стены, пол, окна старые, грязные, с отваливающейся краской. Все в упадке.
Я наблюдала за тем, как бабушка разговаривает с Матреной, как подбадривает ее, как улыбается ей. Я смотрела на них и думала, зачем бабушка все это делает? Ведь Матрена ей — никто. Просто соседка.
А потом я услышала, как мама задавала ей точно такой же вопрос, на что бабушка ответила:
— Жалко ее. Некому за ней ухаживать. Значит, буду я.
Матрена недолго болела, и потом умерла.
Смогла ли бы я?
Я иногда думаю, а смогла ли бы я вот так ухаживать за посторонним мне человеком? Ведь старый и больной — это кошмар. Это не детские какульки в памперсе, которые пахнут кефирчиком. Это больной запах. Тяжелое тело, которое надо поворачивать и иногда носить на себе. А еще лежачий старик часто капризничает, ругается, всех ненавидит и очень боится умереть. От того долго не умирает и мучает всех вокруг.
Мне кажется, что люди, которые ухаживают за больными, отрабатывают какую-то очень тяжелую карму. Как будто в прошлой жизни они явно сильно накосячили, и теперь просто искупляют свои грехи.
Я думаю, я бы не стала ухаживать за старой соседкой. Навещать, приносить вкусняхи, болтать о погоде — да. Но не более. Ведь эта соседка — по сути, посторонний человек, который навязался без спроса в чужой дом. Да, она нам не мешала, но и не радовала. Она просто была. Она просто решала свои эгоистические задачи — развлечься и не сойти с ума от одиночества — за наш счет.
Иногда мне кажется, что ее жизнь была похуже, чем тюрьма. В тюрьме хотя бы есть сокамерники. А у нее же кроме кошки никого и не было. И с другими соседями она не общалась. Да и соседей то больше толком не было. Поэтому, с другой стороны, мне что, жалко что ли? Пусть сидит. Ну, пусть.
Ладно, возможно, все было не так плохо, и я нагнетаю. Я была мелкой, и это просто мои воспоминания, которые может быть исказились со временем. Как бы там ни было, я восхищаюсь поступком моей бабушки. И понимаю, сколько доброты в ней было, сколько бескорыстия и сколько самоотдачи.
А потом я размышляю о том, смогла ли бы я вот так навязаться в чужую семью? Смогла ли бы я вот так приходить к соседям и сидеть у них целыми днями, убегая домой только на обед и поспать?
Думаю, я не смогла бы. Во-первых, я всегда занята. Даже если я болею и мне неохота вставать с кровати, то я могу читать, писать, мечтать, шить, клеить всякие штуковины, рисовать. Да много всего! А уж если живешь в своем доме, то можно придумать себе кучу дел, чтобы занять себя хотя бы чем-то.
Во-вторых, мне всегда кажется, что я мешаю. Что людям до меня нет никакого дела. Что мне надо самоустраниться раньше, чем меня выгонят. Потому что есть у меня в голове какое-то предубеждение на этот счет. Надо уходить вовремя или чуть раньше. Впрочем, возможно, это предубеждение и сформировалось, глядя на Матрену и ее шерстяные носки.
А что вы думаете на этот счет? Пожалели бы умирающую соседку и стали бы за ней ухаживать? Ходили ли к соседям, чтобы просто посидеть?