Большая часть общества заколдована. Поставленные в условия необходимости выживать оно живет сегодняшним днем, бытовыми заботами на нижней ступени пирамиды потребностей Маслоу. Требовать осознанности, анализа и желания разобраться в происходящем нельзя. Потребуется долгое время, чтобы расколдовать миллионы людей. Но этой произойдет. «Когда после прихода к власти В. Путина несколько месяцев подряд, в 2000–2002 годах, россиян спрашивали, беспокоит ли их, что новый президент долгое время работал в органах КГБ и ФСБ, в среднем 75–80 % респондентов признавались, что данное обстоятельство не вызывает у них беспокойства, и лишь 3–8 % – что этот факт беспокоит их «очень сильно». В январе 2018 года уже 88 % опрошенных признались, что карьера Путина в КГБ – ФСБ не вызывает у них беспокойства. По справедливому замечанию Л. Гудкова, «связь Путина с госбезопасностью и армией выглядит в глазах значительной части российского общества скорее достоинством, нежели позорящим пятном на репутации». На фоне массового притока на ключевые государственные посты в эпоху Путина выходцев из органов госбезопасности андроповского периода улучшался и образ советского КГБ, в том числе под воздействием целенаправленных пропагандистских усилий. Если в июле 2000 года в ответе на открытый вопрос: «Какие мысли возникают у вас, когда вы слышите о КГБ?» – суммарная доля положительных суждений хотя и была очень высока (65 %), все же не превышала соответствующих отрицательных оценок (71 %), то к декабрю 2007 года ситуация перевернулась: уровень положительных высказываний о КГБ достиг 78 %, а доля отрицательных снизилась до 62 %. Снизилась и ассоциация органов госбезопасности с массовыми репрессиями, с 1937 годом. В ходе январского опроса 2018 года доля положительных высказываний о КГБ достигла уже 93 %. Изменения общественных настроений в постсоветский период особенно хорошо прослеживаются в вопросах, связанных с ключевой проблемой ответственности за совершенные преступления. Так, в марте 1993 года в совокупности 71 % россиян высказали мнение, что организаторы и исполнители репрессий 1920–1950‐х годов должны понести наказание: по мнению 36 % опрошенных, они должны были предстать перед судом, по представлениям 21 % – освобождены от занимаемых постов, лишены персональных пенсий, и, по мнению еще 11 %, достаточно было назвать их имена. При этом меньшинство, хотя и довольно значительное (27 %), высказалось против любых форм ответственности (главным аргументом для 15 % респондентов было то, что организаторы и исполнители сталинских репрессий «действовали по законам того времени»)».
Левада-центр признан иностранным агентом. Можно ли верить опросам? Какие использовались методы? Как трактовать результаты? «Как известно, никакой ответственности никто из организаторов и исполнителей репрессий советского периода в постсоветской России не понес. По сути, единственным принятым законодательным актом, имеющим отношение к проблеме преодоления последствий репрессивной политики, стал закон «О реабилитации жертв политических репрессий», подписанный президентом Ельциным 18 октября 1991 года. Хотя статья 18 этого закона предписывала публиковать в прессе списки причастных к различным преступлениям, совершенным представителями власти в советский период, ничего подобного сделано не было. Когда вопрос об организаторах и исполнителях репрессий, схожий с задававшимся в 1991 году, был повторен уже на другом историческом этапе – в 2007, 2011 и 2017 годах, – освободить от ответственности причастных к террору было готово соответственно 58, 54 и 59 % (совокупность ответов «оставить в покое за давностью лет», «простить» и «защитить от нападок»), а осудить – лишь 26, 35 и 21 % соответственно. Основной массив вопросов, касающихся массовых репрессий и оценки роли в них Сталина, задавался «Левада-центром» в 2007–2017 годах. В это десятилетие наблюдался значительный откат в готовности выносить ценностные суждения по вопросам ответственности и вины. Так, готовность признать Сталина государственным преступником в связи с его ключевой ролью в организации массового террора в 1920–1950‐е годы слабела с каждым замером. В августе 2009 года признать политику Сталина преступной были готовы 38 %, в феврале 2010 – 32 %, в марте 2015 – уже только 25 %. Отказывались от такого «приговора» генералиссимусу 44 % опрошенных в 2009 году, 50 % – в 2010 и 57 % – в 2015; пятая часть респондентов (18– 25 %) затруднились высказать мнение по этому поводу».
Государство формирует общество под себя, запрещая альтернативные точки зрения. Власть не допускает даже возможности открытой дискуссии. Внушая определенные идеи, государство меняет общество, а фиксируя изменения, начинает верить в то, что внушает людям. Если долго врать, то начинаешь теряться в правде и выдумке. В демократическом государстве через процедуру регулярных выборов граждане могут изменить вектор развития, выбрав политиков с привлекательными для них взглядами. В России этого нет, но власть любит проводить закрытые опросы, фиксировать общественное мнение, держать руку на пульсе. Метод социальных опросов может искажать картину реальности в условиях, когда люди скрывают свои мысли. Тебе позвонили, значит они знаю кто ты, а зачем высовываться, лучше ответить, как им хочется услышать. Быть с большинством комфортно и безопасно. Так в семьях процветает домашнее насилие, потому что об этом молчат. Так на рабочем месте о своих правах забыли и готовы мириться. Так государство стало священной коровой, которой поклоняются. «За десять лет доля россиян, расценивающих сталинские репрессии как «преступление, которому нет оправдания», сократилась почти в два раза – с 72 до 39 %, а число тех, кто готов оправдывать подобную политику соображениями «политической целесообразности», напротив, выросло с 9 до 25 %. Давление государственной пропаганды и официальной исторической политики оказало особенно сильное влияние на общественные установки после аннексии Россией Крымского полуострова и военных действий в Донбассе весной 2014 года. На фоне развернутой в СМИ агрессивной патриотической пропагандистской кампании значительно увеличилось число тех, кто считал, что жертвы, которые понес советский народ в сталинскую эпоху, оправданы великими целями и достижениями: с 2012 по 2015 год их доля выросла почти вдвое – с 25 до 45 %. Доля неготовых оправдывать преступления ни при каких обстоятельствах сократилась с 60 до 41 %. Последние годы были отмечены значительным ростом привлекательности и значимости Сталина, «выступающего в качестве одного из персоналистских символов Великой державы, победы советского народа в Отечественной войне». В то же время сократилось число россиян, готовых считать различные категории пострадавших жертвами репрессий. Хотя в 2017 году значительная доля респондентов по-прежнему указывала в качестве жертв террора тех, кто был репрессирован за попадание в плен в годы войны, спецпереселенцев, раскулаченных, членов семей репрессированных, осужденных за опоздания на работу и т. п., с годами наблюдалось снижение (в среднем на 7–8 процентных пунктов) готовности считать их жертвами преступлений (табл. 18). Россияне также не готовы признавать ответственность за преступления, совершенные Советским Союзом в отношении других народов. Только 20 % опрошенных в 2007 и 2014 годах согласились с тезисом, что в 1940 году СССР оккупировал страны Балтии (в 2011 году этот показатель достигал 28 %), но абсолютное большинство (в среднем 57 % в 2007–2014 годах) не были согласны с этим утверждением. В опросе, проведенном «Левада-центром» в декабре 2018 года, снова лишь 20 % респондентов признали, что Эстония, Латвия и Литва в июне 1940 года были оккупированы Советским Союзом. По мнению 58 % опрошенных, эти страны вошли в состав СССР «добровольно».
Как удобно государству во всех бедах винить мифических врагов. Списывать на них все неудачи и просчеты. Удобно быть у власти в осажденной крепости, когда население беднеет и все затягивает и затягивает пояса. Как просто находить врагов, чтобы выбить себе бюджет. Слова прошлого так знакомо звучат в настоящем. «Реформистские тенденции, связанные с избранием в марте 1985 года на пост Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачева (1985–1991), провозгласившего курс «нового мышления», политику гласности и перестройки, содержали в себе существенную угрозу для органов госбезопасности, привыкших опираться на жесткий контроль и цензуру, на замкнутую однопартийную политическую систему, на закрытость и изоляцию страны, на антизападную внешнюю политику, на обширную сеть агентов в СССР и социалистических странах Центральной и Восточной Европы. Однако Горбачев не был готов и не желал рисковать противостоянием с КГБ, поэтому он компенсировал те преобразования, которые происходили в СМИ, избирательном процессе, во внутренней и внешней политике, мерами, укреплявшими позиции тайной полиции. Обширные кадровые чистки в партийном аппарате и других государственных органах, проведенные после прихода Горбачева к власти, практически не затронули КГБ. В период перестройки аппарат госбезопасности сохранял свои полномочия и аппаратный вес, не подвергаясь существенным структурным или кадровым изменениям. В 1985 году на апрельском пленуме ЦК КПСС председатель КГБ Виктор Чебриков (1982–1988), ранее поддержавший кандидатуру Горбачева на пост Генерального секретаря, был избран в члены Политбюро ЦК КПСС. Как отмечал историк советских спецслужб Никита Петров, обретение такого высокого статуса, которым ранее обладал лишь многолетний шеф Комитета Андропов, «породило и у самого Чебрикова, и у его ближайшего окружения из КГБ ощущение значимости и особой политической роли в составе обновляемого партийного руководства». Судя по всему, Горбачев рассматривал КГБ не как угрозу своим преобразованиям, а скорее как опору для них. В докладе, произнесенном на XXVII съезде КПСС в феврале 1986 года, посвященном главным образом перестройке социалистической экономики, генсек особо подчеркнул сохранявшуюся роль и значение политической тайной полиции. «В условиях наращивания подрывной деятельности спецслужб империализма против Советского Союза и других социалистических стран значительно возрастает ответственность, лежащая на органах государственной безопасности», – произнес Горбачев в своем докладе, добавив, что «[п]од руководством партии, строго соблюдая советские законы, [органы] ведут большую работу по разоблачению враждебных происков, пресечению всякого рода подрывных действий, охране священных рубежей нашей Родины».
Риторика самих чекистов в перестроечный период тоже оставалась по существу неизменной. С одной стороны, в своих выступлениях руководители КГБ дежурно заверяли, что их ведомство стремится «максимально способствовать успешному развитию процесса пере стройки» и «перестраивает свою деятельность, совершенствует формы и методы работы». Однако в этих же речах все жестче звучали привычные с андроповских времен обвинения: в нарастающем внутреннем кризисе чекисты все чаще винили иностранные спецслужбы и их «агентов» внутри СССР. Выступая в сентябре 1987 года с публичным докладом на торжественном собрании, посвященном 110-летию со дня рождения основателя ВЧК Дзержинского, Виктор Чебриков заявил: «Под прицелом империалистических спецслужб находятся все слои населения нашей страны ‹…› Наши противники пытаются столкнуть отдельных представителей художественной интеллигенции на позиции критиканства, демагогии и нигилизма, очернения некоторых этапов исторического развития нашего общества». Незадолго до этого, на прошедшем в июле закрытом совещании в КГБ Чебриков произнес другой доклад, в котором призвал подчиненных эффективнее бороться с угрозами госбезопасности в лице общественных объединений. В докладе «О задачах органов и войск КГБ СССР по углублению перестройки в оперативно-служебной деятельности» шеф тайной полиции указал на необходимость с помощью агентуры «постоянно держать в поле зрения враждебные группировки, которые используют в своих целях создание неформальных общественных объединений». Как пояснял Чебриков, «организуя чекистскую работу по подобным группированиям, на данном конкретном этапе нужно сделать упор на такой практикой проверенный и оправдавший себя метод работы, как их разложение путем: внесения идейных и организационных разногласий в руководящие звенья; компрометации экстремистски настроенных лидеров; создания обстановки недоверия, вражды и взаимной подозрительности; продвижения в руководство группирований наших опытных, проверенных агентов, способных оказывать реальное влияние на движение в них, направлять деятельность их группирований в выгодное нам русло». В сентябре 1988 года в газете «Правда» появилось большое интервью Чебрикова под заголовком «Перестройка и работа чекистов». Отвечая на вопрос о современных особенностях такой «формы подрывной деятельности против нашей страны, как идеологическая диверсия», глава Комитета разразился гневной отповедью в адрес зарубежных спецслужб и подрывных идеологических центров, которые, якобы «стремясь осложнить перестройку, пытаются стимулировать организацию в нашей стране нелегальных, полулегальных и даже легальных формирований, которые действовали бы по их указке». Как уточнил Чебриков, «[д]ля достижения этих целей они выискивают в нашем обществе враждебно настроенных лиц, принимают меры по их организационному сплочению, оказывают им моральную и материальную поддержку, толкают их на путь прямой борьбы с советским государственным и общественным строем».
Государственники жалуются, что в России нет государственной преемственности. В истории государство распадается, а затем собирается вновь. Однако, стрежнем государства Российского, сохраняющим историческую преемственность, можно считать спецслужбы. «Принятый в апреле 1992 года закон «Об оперативно-розыскной деятельности» предоставлял право на проведение оперативно-следственных действий целым пяти ведомствам: органам Министерства внутренних дел, Министерства безопасности и пограничной охраны, Службе внешней разведки и оперативным подразделениям Главного управления охраны . Спустя несколько месяцев такое право было предоставлено еще и оперативным подразделениям Главного управления налоговых расследований при Государственной налоговой службе РФ и региональным подразделениям при налоговых инспекциях. Одна из статей закона объявляла государственной тайной «сведения о лицах, сотрудничающих или сотрудничавших с органами, осуществляющими оперативно-розыскную деятельность на конфиденциальной основе». Вступивший же в силу в июле 1992 года закон «О федеральных органах государственной безопасности» оказался практически неотличим от закона, принятого в 1991 году по инициативе КГБ: некоторые формулировки в двух текстах совпадали буквально дословно. Разделы закона, описывающие права и обязанности федеральных органов госбезопасности, наделяли российские спецслужбы функциями, мало отличавшимися от функций советской тайной полиции. В частности, закон сохранял за ними право «прикомандировать военнослужащих федеральных органов государственной безопасности» «к органам государственной власти и управления, министерствам, государственным комитетам и ведомствам, предприятиям, учреждениям и организациям» в целях решения задач обеспечения безопасности. Прикомандированные сотрудники – аналог офицеров действующего резерва КГБ – могли беспрепятственно работать «под прикрытием» в органах госвласти, в медиа, на промышленных предприятиях, в политических объединениях и любых других структурах. Так и не прерванная в постсоветский период практика «прикомандирования» кадров госбезопасности в государственные, общественные и коммерческие структуры с целью негласного контроля над ними обрела законную базу и новый стимул к расширению. Для сравнения отметим, что в Восточной Германии в период трансформации именно эта категория бывших офицеров Штази подлежала увольнению в первую очередь».
Основа реванша спецслужб в начале 2000-х была заложена сразу после развала СССР. «Как и два вышеупомянутых закона, закон «О внешней разведке», тоже принятый в июле 1992 года, содержал положение, по которому «сведения о лицах, оказывающих (оказывавших) конфиденциальное содействие органам внешней разведки, составляют государственную тайну. Доступ к этим сведениям имеют только уполномоченные на то сотрудники соответствующего органа внешней разведки». Объявление любых сведений об агентуре советского КГБ и его российских правопреемников государственной тайной не только криминализировало раскрытие информации об агентурном аппарате и доверенных лицах, но и фактически закрыло вопрос о возможном рассекречивании и открытии доступа к архивам спецслужб по аналогии со странами Центральной и Восточной Европы. Принятый в июле 1993 года закон «О государственной тайне» вводил чрезвычайно расширительное определение данного понятия, существенно ограничивая права граждан на получение информации о деятельности органов государственной власти как в прошлом (с помощью архивных данных), так и в настоящем».
Люди мыслят символами. Повреждение моста, уничтожение Башен-близнецов 11 сентября – это символы государства, удар по ним, в первую очередь, дает психологический эффект. Государственные праздники – важные даты в обеспечении законности режима. Они нормализуют существующую ситуацию. «20 декабря 1995 года, в очередную годовщину основания ВЧК, указом президента Ельцина был установлен государственный праздник – День работника органов безопасности. До тех пор в течение многих десятилетий день 20 декабря отмечался сотрудниками госбезопасности неофициально как День чекиста. Два года спустя в этот день Ельцин выступил с речью, которую многие расценили как окончательную «реабилитацию» спецслужб. В радиообращении президента, в частности, шла речь о том, что «в разоблачении преступлений органов безопасности мы чуть было не перегнули палку. Ведь в их истории не только черные периоды, но и славные страницы, которыми действительно можно гордиться». Ельцин отметил, что «сегодня в рядах наших спецслужб – подлинные патриоты своего дела. Эти люди работают не за славу и награды, а – не побоюсь этого слова – за идею. За безопасность государства. За мир и покой наших граждан. И мы должны с уважением относиться к труду сотрудников спецслужб. К их нелегкой и зачастую – героической работе». С середины 1990‐х годов наблюдатели постоянно отмечали ухудшающуюся ситуацию с правами человека в России. На фоне опасений о возможном возврате системы политического сыска 6 июля 1998 года указом президента Ельцина было утверждено Положение о ФСБ, в структуре которой было создано Управление конституционной безопасности, представлявшее, по сути, реинкарнацию Управления «З» – бывшего 5‐го Управления КГБ. В одном из интервью, данном вскоре после вступления в должность, руководитель Управления Геннадий Зотов (с 1969 года служивший в КГБ, в том числе в 5‐м Управлении) так описал задачи, стоявшие перед вновь созданной структурой: «Государством преследовалась цель выделения из системы органов ФСБ самостоятельного подразделения, „специализирующегося“ на борьбе с угрозами безопасности Российской Федерации в социально-политической сфере». «По ряду объективных, связанных с фундаментальными особенностями России, причин, – уточнял Зотов, – в ней всегда особое внимание уделялось защите государства от „внутренней крамолы“, то есть, говоря современным языком, от угроз безопасности в социально-политической сфере, ибо „внутренняя крамола“ для России всегда была страшнее любого военного вторжения».
Если власть считает своих граждан угрозой для себя, то что это за власть? «В августе 1999 года Управление конституционной безопасности вошло в состав созданного на базе двух управлений Департамента по защите конституционного строя и борьбе с терроризмом, который в 2004 году был преобразован в Службу по защите конституционного строя и борьбе с терроризмом (СЗКСиБТ, или Вторая служба). Тем самым, как и в годы советской власти, функции полицейского политического контроля и борьбы с террором были объединены в одной структуре. Как писали эксперты Центра «Досье», «„политическое“ подразделение было объединено с антитеррористическим, продемонстрировав равноценность этих угроз для власти».