Один и тот же поступок опознается разными людьми как достойный и недостойный. Ну и что с того? Люди разные. Ничего подобного. Люди одинаковые. Это пространство риторики. Правильная постановка вопроса здесь касается не отдельных имен, а гештальтов, типов, формообразований. В конечном счете интересен следующий вопрос: почему риск смерти для одних людей исключает мышление в категориях достойного, а для других нет?
Уточнение 1: речь здесь идет не о животном страхе, а о свободном выборе.
Уточнение 2: самое трудное здесь убрать из суждения оценки: убрать идею о трусливых мудаках и сумашедшем быдле. Хотя нужно ли её убирать? Не идет ли сам принцип действия здесь из отторжения альтернативного гештальта? Для дойстойных, возможно, но для бегущих нет. Достойные не хотят быть трусливыми мудаками. Бегущие в общем теряют интерес к тому, кем они и кому представляются.
Может быть правильно поставить вопрос в категориях процируемого образа? Почему одни люди стремятся проецировать образ, несмотря на риск смерти, а другие нет? Кажется, здесь мы подходим к идеи типа, который стоит или не стоит за человеком. Идее языческой. Достойные достойны тем, что в них обнаруживает себя тип, образ вечного, который не уязвим для смерти, который обнаруживает себя в человеке, а не зависит от него в своем бытии. Бегущие бегут потому, что в них не обнаруживает себя ни один гештальт, они есть только как индивидуальные, уязвимые, смертные.
В Писании открывает себя другой тип: конечный, не репрезентирующий вечное, достойный вечности. Это единичный человек, который сознает себя как единичность и готов отказаться от своего единичного существования. Но ради чего? Ради своей единичности, ради других, ради их существования? Это достойный человек. Это человек, потерявший душу за души. Единичную жизнь за жизни единичных. Он умирает не за героические идеалы, не как представитель типа, а как отдельный человек за отдельных людей.
И Господь воскресит его душу как душу отдельного человека. Вечность принадлежит общности душ, а не гештальту святого, воина, царя.