Расчёт с коммунистическим прошлым в странах центральной и восточной Европы (ЦВЕ) через механизм переходного правосудия – люстрации. Автор пишет: ««В Венгрии после трех неудачных попыток отказаться от применения срока давности к наказуемости определенных деяний в период коммунистического правления (принятые парламентом законодательные акты были трижды признаны Конституционным судом Венгрии не соответствующими основному закону страны) венгерское Национальное собрание приняло 3 октября 1993 года закон «О производстве по делам о некоторых преступлениях, совершенных во время восстания и революции 1956 года». В соответствии с ним убийства демонстрантов, пытки и убийства политических заключенных в ходе народного восстания 1956 года рассматривались в качестве преступлений против человечности по статьям 3 и 147 Женевской конвенции 1949 года о защите прав гражданского населения во время войны и по статье 6 (с) Устава Нюрнбергского международного военного трибунала 1945 года. Согласно Конвенции ООН 1968 года военные преступления и преступления против человечности не имеют срока давности, поэтому венгерские суды могли преследовать лиц, совершивших такие преступления в 1956 году. Однако и этот закон был отменен Конституционным судом в сентябре 1996 года как не соответствующий венгерской Конституции. В связи с отмеченными трудностями уголовного преследования лиц, виновных в злоупотреблениях полномочиями и нарушениях прав человека, основным способом расчета с коммунистическим прошлым в странах ЦВЕ стал такой механизм переходного правосудия, как люстрация. Под люстрациями, как правило, понимаются меры, обеспечивающие регулирование доступа к структурам власти и государственной службы, органам судебной власти, образовательным институтам, средствам массовой информации и к другим публичным институтам для официальных лиц, сотрудников и агентов репрессивных органов тоталитарных и авторитарных режимов. Эти меры имеют административный характер и могут варьироваться от простого предания гласности сведений о людях, связанных с репрессивными институтами, – тайной политической полицией и/или правящей партией, – до запрета некоторым функционерам прежнего режима занимать должности в государственном, общественном, а иногда и частном секторе».
Один из аргументов сторонников люстрации в том, что есть угроза шантажа. «Угроза шантажа и «дикой» люстрации. По мнению сторонников люстрации, одна из главных угроз новому правопорядку заключалась в том, что люди, имевшие в прошлом связи с органами госбезопасности и оказавшиеся на важных государственных постах в новой системе, были крайне уязвимы. Они в любой момент могли оказаться скомпрометированы сведениями, содержавшимися в их секретных досье, и в отношении их могли быть использованы различные способы давления, включая шантаж. Существовала вероятность, что под давлением или угрозами разоблачения бывшие сотрудники и осведомители тайной политической полиции станут действовать против государственных интересов, подрывая тем самым основы демократического строя». В момент трансформации важно предотвратить процесс «дикой» люстрации: ««Эти опасения усугублялись тем, что во многих странах региона набирал обороты процесс, получивший название «дикой» или неконтролируемой люстрации: происходили утечки сведений из архивов спецслужб, информация беспорядочно проникала в СМИ в виде компромата, часть документов была уничтожена, часть украдена, часть продана на черном рынке и т. п. Поэтому принятие систематизированных люстрационных мер, их законодательное оформление, помещение архивов под контроль специализированных институтов во многом были вызваны желанием упорядочить хаотичный процесс расползания архивов. К примеру, чехословацкая парламентская комиссия по расследованию участия силовых структур в ноябрьских событиях 1989 года в представленном в марте 1991 года отчете пришла к заключению, что «единственный способ предотвратить шантаж, продолжение деятельности сотрудников Службы государственной безопасности и серию политических скандалов, которые могли всплыть на поверхность в решающие моменты, – это очистить правительство и законодательные органы от этих сотрудников».
Эта уникальная работа затрагивает проблемы перехода российского общества от социализма к демократии. В «лихие» 90-е сторонники переходного правосудия приводили аргументы, говорили о различии между палачами и жертвами советского режима, о разной ответственности власти и общества. В России сторонники люстрации оказались в меньшинстве. Но попытки провести люстрацию были, а значит общество хотело понять прошлое и жить дальше. Кто сеет ветер, пожнет бурю. В недалеком прошлом у страны был шанс выбрать другой путь. Трагедия сложного периода 90-х годов заключается не в слабости государства, а в его неспособности изжить практики управления, институты и людей прошлого. «Отказ от поднятия вопроса об ответственности нередко обосновывался якобы невозможностью отделить жертв от палачей в советском обществе. Другим аргументом в этой связи был широко распространенный тезис о всеобщей виновности. Убедительный ответ на эти доводы дал в одном из выступлений 1993 года руководитель питерской организации «Гражданский контроль», бывший политзаключенный Борис Пустынцев. Приводя аргументы в пользу мер переходного правосудия, Пустынцев говорил о принципиальном различии между палачами и жертвами советского режима, о разной степени ответственности власти и общества: «Первое типичное возражение – в том, что с нами произошло, виноваты все. Опыт показывает, что сентенции типа „виноваты все“ действуют на общество крайне деморализующе. И сегодня мы пожинаем их плоды ‹…›. Дело было совсем иначе. Существовала организация, которая в течение многих десятилетий занималась нравственным растлением народа, то есть культивировала доносительство, предательство, руками которой создавалась атмосфера повального страха, а конформизм являлся гражданской доблестью. И были растлеваемые, то есть жертвы. Да, совращенные становились соучастниками преступления, но это не лишает их изначального статуса жертв. А в палачи шли в основном добровольно. И это становилось профессией. И говорить о равной ответственности палачей и жертв – значит наводить тень на плетень. Несоизмерима вина профессионального „ловца душ“, опиравшегося на всю мощь огромного, тоталитарного государства, и абсолютно беззащитного человека, которого он сломал, заставил предать жену, брата, друга. Да, все мы виноваты в том, что не протестовали каждый день, каждый час, даже участники сопротивления. Но это уже совершенно другой уровень вины. И подобные требования можно предъявлять только к самому себе. Говорить людям, что они разделяют ответственность с палачами, так как не выступали против режима, – значит упрекать их за то, что они не шли на Голгофу. Это аморально». По мнению Пустынцева, необходимость принятия закона о люстрации в России была даже выше, чем в других странах, поскольку «страны Восточной Европы просто не успели подвергнуться столь глубокой моральной деградации, как Россия, где нужно восстанавливать азы нравственности, систему самых примитивных поведенческих табу, простейшие ориентиры для вступающих в жизнь». «Нам крайне необходимо начать называть вещи своими именами на самом высоком уровне, на уровне закона. И закон о люстрации, может быть, первый шаг на этом пути», – полагал Пустынцев. Сторонники идеи люстрации, подобные Борису Пустынцеву, в постсоветской России были в абсолютном меньшинстве. В начале 1993 года народный депутат и сопредседатель движения «Демократическая Россия» Галина Старовойтова внесла в Верховный Совет проект федерального закона «О люстрации (о временном запрете на профессии для лиц, осуществлявших политику тоталитарного режима)». Он предусматривал временный, на 5–10 лет, запрет на замещение руководящих должностей в исполнительной власти для бывших секретарей райкомов, горкомов, обкомов и крайкомов КПСС, бывших работников республиканских и союзного ЦК, для «действовавших штатных сотрудников, включая резерв, и давших подписку о сотрудничестве с органами НКВД – МГБ – КГБ». Действие закона не должно было распространяться на выборные должности (по мнению Старовойтовой, «народу надо оставить право еще раз выбрать тоталитарное правление»). Проект закона обсуждался, в том числе на упомянутой выше конференции, впечатлениями о которой делился Владимир Войнович. Тогда законопроект не был поддержан ни большинством коллег Старовойтовой по демократическому движению, ни журналистами, ни парламентариями. То же самое касается доработанного варианта, повторно внесенного на рассмотрение Госдумы в 1997 году. Через год, 20 ноября 1998 года, Галина Старовойтова была убита, и ее законопроект о люстрации так и остался единственным за всю историю существования российского парламента. Один из соратников Старовойтовой по движению «Демократическая Россия», бывший диссидент и правозащитник, народный депутат в 1993–2003 годах Юлий Рыбаков спустя годы признавал, что «не поддержав Старовойтову, не заставив Президента сделать этот необходимый шаг, мы допустили тогда роковую ошибку. Ее результат сегодня – засилье чекистов и бывших партократов на всех ключевых позициях, подавление гражданской активности, отсутствие политической конкуренции, стагнация существующего авторитарного режима». «Нам остается лишь надеяться, – признался Рыбаков в одном из интервью 2016 года, – что ошибки прекраснодушных либералов будут наукой для того поколения, которое вернет нашу страну на столбовую дорогу демократии. Жаль только, что среди них не будет Галины Васильевны Старовойтовой». Здесь стоит отметить, что к моменту обсуждения законопроекта Старовойтовой в мае 1993 года российская Госдума уже предприняла несколько шагов в противоположном направлении. Так, она приняла несколько законодательных актов, фактически криминализовавших раскрытие данных об агентурном аппарате КГБ и его российских преемников. В марте 1992 года был принят закон об оперативно-розыскной деятельности, 16-я статья которого содержала положение о том, что «сведения о лицах, сотрудничающих или сотрудничавших с органами, осуществляющими оперативно-розыскную деятельность на конфиденциальной основе, являются государственной тайной и могут быть преданы гласности только с письменного согласия этих лиц или в других случаях, прямо предусмотренных законом».
В период построения СССР в 20-е и 30-е годы в стране проживали миллионы так называемых «классовых врагов», которые подвергались, мягко говоря, дискриминации. Но после Отечественной войны и десятилетий репрессий образ врага поменялся, а значит и методы борьбы с ним, но сам аппарат уничтожения усложнился и усилился никуда не исчезнув. «За два месяца до начала публичной расправы над так называемыми «еврейскими буржуазными националистами», 20 ноября 1948 года, был распущен Еврейский антифашистский комитет (ЕАК): на основании якобы имевшихся фактов о том, что он «является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки». За этим последовало закрытие еврейских издательств и газет, аресты членов ЕАК. 8 февраля 1949 года Сталин подписал постановление Политбюро о роспуске объединений еврейских советских писателей в Москве, Киеве и Минске, подготовленное генеральным секретарем Союза советских писателей А. Фадеевым, после чего многие писатели подверглись арестам. Историк Г. Костырченко так объяснил взаимосвязь между кампанией по публичной дискредитации и репрессивными мерами: «То были две стороны одной медали. Шумная пропагандистская кампания, бичующая оторвавшихся от родной почвы антипатриотов, находилась в центре всеобщего внимания и прикрывала, прежде всего от мировой общественности, негласную репрессивную акцию против еврейской интеллигенции. Скоординированные пропагандистская и полицейская атаки оказывали на тогдашнее советское общество ни с чем не сравнимый психологический эффект». Кульминацией данной кампании стало дело так называемых еврейских «врачей-вредителей», прекращенное лишь после смерти Сталина в марте 1953 года. Послесталинская эпоха была отмечена некоторой сменой парадигмы. На фоне усиливающегося противостояния с Западом в атмосфере холодной войны основной враг советской власти оказывался за пределами СССР. Внутренний враг в качестве остаточного явления в бесклассовом обществе продолжал нести в себе угрозу «идеологической диверсии» или подрывной деятельности против Советского государства якобы под влиянием западного империализма и капиталистических идей. Как предупреждал в начале 1960‐х годов Ф. Бобков, тогдашний заместитель начальника 2‐го Главного управления КГБ (контрразведка), а с 1969 года – многолетний начальник 5‐го Управления по борьбе с «идеологической диверсией», «не имея социальной базы для развертывания широкой подрывной работы против нашей страны, империалисты стремятся активизировать подрывную деятельность отдельных антисоветских элементов». Так фигура «врага», центральная для советского тоталитарного сознания, сохранилась и после смерти Сталина, лишь поменяв обличье. Став менее открытым и более уклончивым, этот новый «враг» требовал более сложных методов подавления и нейтрализации».
Репрессии в Советском Союзе – сложная тема для историков. Она загажена мифами, отделить зерна от плевел дано не всем ученым. Хотелось бы когда-нибудь узнать, что архивы открыты и ученые могут с ними работать, не боясь политических преследований от власти за не правильные, по ее мнению, выводы. Ниже дана цитата из книги, ссылки на источники я убрал. «В Советской России уголовное преследование за «контрреволюцию» практиковалось с первых дней советской власти. Особенную часть вступившего в силу 1 июня 1922 года УК РСФСР открывала глава I «Государственные преступления», содержавшая два раздела: «О контрреволюционных преступлениях» (статьи 57–73) и «О преступлениях против порядка. 25 февраля 1927 года в новой редакции УК РСФСР вступила в силу статья 58 «Контрреволюционные преступления», включавшая 14 пунктов. Она оставалась в силе до 1960 года, став символом советского политического «правосудия». «Нет такого проступка, помысла, действия или бездействия под небесами, которые не могли бы быть покараны дланью 58‐й статьи, – писал А. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ». – Сформулировать ее так широко было невозможно, но оказалось возможно так широко ее истолковать. 58-я статья не составила в кодексе главы о политических преступлениях, и нигде не написано, что она „политическая“. Нет, вместе с преступлениями против порядка управления и бандитизмом она сведена в главу „преступлений государственных“. Так Уголовный кодекс открывается с того, что отказывается признать кого-либо на своей территории преступником политическим – а только уголовным». Полные данные об осужденных за контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления до сих пор не рассекречены. По имеющейся официальной статистике МВД СССР, за 1921–1953 годы различными внесудебными органами (Коллегией ОГПУ, «тройками» НКВД, Особым совещанием, Военной коллегией) было осуждено 4 060 306 человек. Если прибавить к этой цифре осужденных за контрреволюционные преступления обычными судами и военными трибуналами (порядка 1,1–1,2 млн), то общее число достигнет приблизительно 5,1–5,3 млн человек. По подсчетам общества «Мемориал», осужденных по политическим мотивам в СССР было 5,5 млн человек, из которых примерно 1,1 млн были расстреляны. Важным средством постоянного ужесточения репрессивной политики в СССР были секретные указы и постановления высших органов власти – ЦК ВКП(б), Совнаркома и ЦИКа, – санкционировавшие различные операции по массовым арестам и депортациям, а также приказы и ведомственные инструкции органов госбезопасности. Эти негласные распоряжения «директивных органов», игравшие роль «надстроек» над Уголовным и Уголовно-процессуальным кодексами, были грубым нарушением общепринятых процессуальных норм, юридических гарантий и норм судопроизводства». Надо указать, что «Мемориал» признан в России иноагентом и ликвидирован в декабре 2021.