Никогда не судите о приключенческих романах
по примитивным экранизациям. Романы всегда
интереснее и глубже. Удачных экранизаций немного.
09.10.2021
Имеет право на существование лишь то, что движимо любовью.
А тот, кто одержим властолюбием, наполненным ненавистью, или, как обычно в наше время бывает, вульгарной алчностью, пусть остается на самых дальних задворках истории.
Нет никакой мудрости более высокой, чем мудрость любви.
“…Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего-то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые”.
Это круглое как совершенно новый строй мыслей оказалось спасительным для Пьера. После первого общения с Каратаевым он “долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте…, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе”.
Круглое прочнее и фундаментальнее, нежели четвероугольное, разрушенное расстрелом, на котором Пьер был свидетелем и чуть ли не жертвой.
С круглым (пасторалью) как со своим истоком связан и приключенческий роман.
Прованс – земля, на которой зародился Ренессанс. Нежнейшая лирика Прованса имела огромное влияние на Данте и его современников (“новый сладостный стиль”).
Но в таком случае, согласно простой диалектике, можно ожидать и противоположного в тех же краях. И правда: “Плюмаж-младший мысленно ругался, повторяя все известные ему проклятия, которые родились на земле двух плодороднейших в этом смысле провинций — Гаскони и Прованса” (Поль Феваль, “Горбун”, Ч. I, гл.6. 1857).
А Гасконь, видимо, отличилась по праву истока гусарского артистизма.
В том числе и в военном деле. Вспомним прелестный подвиг трех гасконцев в романе-эпопее, о котором поведал князю Андрею Билибин.
Все настоящие гусары немного гасконцы.
10.10.2021
Можно, конечно, при желании увидеть в любви князя Андрея к Наташе и в его постепенном перерождении в нового человека под влиянием этой любви нечто дантовское, и если дантовское хоть в какой-то степени присутствует в жизни Болконского, то именно в этой его любви. Такие далекие параллели в романе-эпопее нельзя исключать.
Но в творчестве Данте, сколько бы он ни написал книг, могла быть только одна новая жизнь, и связана она могла быть только с Беатриче. А у князя Андрея “новых жизней” было много:
– встреча с будущей женой, “маленькой княгиней”;
– судьба и слава Наполеона, поразившие его воображение;
– небо Аустерлица;
– любовь к Наташе;
– его духовное перерождение перед смертью.
И при этом мы еще не знаем, через какие этапы своего духовного возрастания он прошел до встречи с будущей женой, в любви к которой, предшествовавшей его разочарованию, у нас нет никаких оснований сомневаться.
То же самое без труда мы можем найти у Пьера Безухова.
Полагаю, такое пристальное внимание к этой теме и ее огромная значимость в романе-эпопее связана с жанром авантюрного романа, например, с Полем Февалем, творчество которого Толстому было хорошо известно с юности.
В руках Лагардера вот-вот должна оказаться трехлетняя дочь герцога Невера, которую нужно спасти от неминуемой гибели. Ответственность за жизнь беззащитного ребенка мгновенно изменяет его: “ За эти несколько минут его лихорадочная горячность куда то испарилась. Оставаясь бесстрашным, как лев, он стал осторожен. Возможно, в этот миг в нем нарождался совершенно новый человек” (“Горбун”).
У Феваля: “Peut-être qu'à cette heure un autre homme naissait en lui.”
Как видим, здесь речь идет о рождении не нового, а другого человека (un autre homme). Так и у Толстого: не новый человек в смысле Данте, а другой, который всегда лучше прежнего. Другими разные люди много раз могут становиться на протяжении своей жизни. И чем даровитее человек, тем существеннее изменения.
“Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире…” и т.д. – категорический императив всей жизни Льва Толстого с его постоянными планами самоусовершенствования, стремлением стать другим. Этой же чертой он наделил своего любимого героя, говорящего упомянутые слова Наташе. И этот императив, конечно, весь из эпохи Гуманизма, если учесть, чего хочет достичь Безухов и ради чего он всего этого хочет достичь. Но у Толстого Гуманизм в большей степени, чем, например, у Блока, ограничен ближайшим контекстом и почти до конца растворен в гуманности, берущей начало в эпохе Просвещения.
Несопоставимая глубина изображения сходных душевных процессов мешает нам разглядеть в творчестве Толстого тот же художественный принцип, что и у Феваля.
Крупнейшие мастера приключенческой литературы – признанные мастера диалога. Диалоги Александра Дюма являют характеры с такой законченной полнотой, что могут выдержать сравнение с диалогами любого самого маститого его современника, но и диалоги Поля Феваля великолепны. Кроме того, у него находим мысли, не устаревшие и в наши дни: “То была странная эпоха. Не знаю, можно ли сказать, что она оболгана. Некоторые литераторы время от времени пытаются доказать несостоятельность презрения, которое все испытывают к ней, но большинство пишущих в полном согласии улюлюкают и оглушительно освистывают ее. История и мемуары в этом смысле вполне единодушны. Ни в какой другой период человек, сотворенный из горстки грязи, так явно не подтверждал свое происхождение. Оргия царила, золото стало богом”.
Сказано об эпохе Регентства, но разве одновременно – не о нашем времени?
К чести Поля Феваля нужно сказать, что он в романе “Горбун”, как об очевидном факте, заявил, что цивилизация уже сказала свое последнее слово. А мы, наивные, до сих пор удивляемся тому, что происходит с Западом в наши дни.
Умиляет наивное рвение политиков некоторых стран поскорее присоединиться к Европе, ради чего они готовы пойти на любые жертвы (не личные, нет; они в достаточной мере циничны, чтобы никогда не забывать о себе).
Поль Феваль таким политикам сказал бы: “Спешите попасть на “Титаник” за полчаса до его встречи с айсбергом”.
Продолжение следует