Хлеб и слёзы (повесть) Часть 33. В. Фоменков

По центральной пыльной дороге, в обеденный час, из села Глазок приближались к Гомзякам десять цыганских кибиток, каждая впряжённая в пару коней. Шли медленно по грунтовой, хорошо укатанной дороге, поднимая пыль скрипучими колёсами. По обочине дороги бежали игриво три молоденьких стригунка, все они были гнедой масти. Они то опережали, то отставали от движущегося табора.
В идущей впереди кибитке сидел возница, угрюмый, лет пятидесяти, цыган с седой бородой и такой же седой головой, с серьгой в левом ухе. Это был цыганский барон. Он строгим взглядом поглядывал на сидящую справа от него с большим животом дочь, муж которой сидел в тюрьме за конокрадство. Он время от времени покрикивал на своём языке на лошадок и постёгивал их плетью, то вновь глядел на дочь и, видимо, для смягчения души начинал насвистывать какую-нибудь мелодию.
Перед деревней Дубрава, в километре от неё, раскинулась нетронутая степь гектаров на сорок или чуть больше, разделяющаяся дорогой. Лёгкий, но очень жаркий ветерок привольно гуляет по этой степи, наполняя воздух запахом горькой цветущей полыни и звуками насекомых в прохладце травы; свистом сусликов, стоящих на задних лапках солдатиками у своих нор, тут же прячущихся в них от шума и звуков цыганских кибиток. Степь в это время дышит зноем. С колючего цветущего розовыми цветочками чертополоха и других высоких трав клочьями свисает паутина, а ветерок, хоть и слабый, но находит в себе силы сорвать её и пронести по воздуху над степью.
У закрытой только что кузнецом колхоза кузни, что стоит на пригорке, ютится кучка деревенской ребятни. Увидев цыганские кибитки, Анюта Лис, встревожив остальных, закричала:
– Цыгане! Цыгане!
Маленькие, слышавшие о цыганах только плохое, быстро забежали за кузницу. Спрятавшись, они с опаской выглядывали из-за угла. Анюта, оказалась смелее всех, бросилась бежать навстречу табору. Подводы проследовали мимо девочки, стоящей в дорожной пыли на обочине. Анюта слышала непонятную ей цыганскую речь. Вскоре к ней подбежали ребята, что были постарше. Прямо на ходу из последней кибитки выскочила совсем ещё юная цыганка. Вслед ей из кибитки поглядывали детские цыганские глазёнки. А она, оказавшись рядом с Анютой, торопливо говорила что-то на своём языке, но тут же перешла на русский:
– Это что за деревня, – спросила она Анюту, – или село?
– Гомзяки, – ответила девочка, – деревня.
– А, – с напевом произнесла цыганка и с удивлением спросила, – Гомзяки?
– Ну да!
Цыганка с доброй улыбкой предложила девочке:
– Поедем с нами.
Анюта переглянулась с деревенской детворой, стоящей возле неё и ответила:
– Нет.
Цыганка ухмыльнулась и, не сказав ни слова, бросилась бежать, нагоняя свою кибитку. Догнав, она ловко и быстро забралась, также, как и выпрыгнула из неё.
Анюта бежала за ними, а за ней и остальная детвора, с шумными криками.
Цыгане заехали за деревню и выбрали место для размещения табора: берег реки Польной Воронеж. Один из цыган, тот самый, что ехал впереди всех с беременной дочерью, осмотрелся кругом, и громко крикнул:
– Ромалы, распрягайте коней!
А ребятня во главе с Анютой побежали в деревню, громко крича:
– Цыгане, цыгане приехали и стали у реки, за огородами!
– И где же? – спрашивали детей, – за какими огородами?
– На четырёх десятинах.
– И принесла их сюда нелёгкая! – бурчали те, кто не любил цыганской бестактности, наивности, попрошайничества, кто не понимал кочевого их образа жизни.
А тем временем на берегу четырёх десятин вырос цыганский табор, и в нём закипела работа.
В июльских вечерних сумерках с лёгкой сизой дымкой зарождалась роса, в промежутке между вечером и короткой ночью пылали яркие красно-оранжевые костры. В чугунках варилась цыганская похлёбка, аппетитный запах от которой доносился до деревни. Недалеко паслись, пофыркивая и отмахиваясь хвостами от надоедливых комаров и слепней, сдвуноженные кони, позвякивая колокольчиками на шеях; нарушая увесистую вечерне-ночную тишину, слышалась незнакомая цыганская речь. Всё это тревожило деревенских собак, лай которых далеко разносился в округе.
Взошла луна, и небо запылало холодными крупинками звёзд. Догорают последние головешки костров. Лишь один всё ещё горит ярко среди ночи, мужчины тихо и мирно беседуют, на другом конце костра кто-то из молодёжи играет на гитаре и поёт. Но большая часть табора уже спит, утомлённая дальней дорогой. Дует, остывший от росы и от ночи, прохладный ветерок в спины сидящих у костра, от прикосновения которого по телу разливается приятная прохлада.
У костра осталось трое цыган – барон и два пожилых старика.
– О чём думаешь? – спросил один старик барона, видя в свете костра задумчивость на его лице.
Барон смотрел пустым взглядом то в жар костра, то в темнеющие впереди их огороды, что лежали через лог. Он думал о дочери. Они, зная это, стеснялись спросить его, ведь у них не принято было заводить разговор о родах, которые должны были вот, вот начаться у единственной дочери барона. У него кроме неё никого не было, все очень переживали за неё, хотя и ничего не говорили.
Вдруг раздался долгожданный голос второй молодой жены барона. Она бежала к нему, чтобы сообщить радостную весть.
– Викрам, – кричала она. – Квита рожает! – запыхавшись, кричала она. Барон встал.
Старики радостно смотрели на него.
– Но что делать? – спросила она, – ребёнок не хочет появляться на свет, а воды отошли давно!
Она побежала назад, барон, забыв обо всём, с колотящимся сердцем бежал вслед за ней.
– Что? – спросила подбежавшая цыганка.
Ей что-то ответил женский голос из темноты, но барон ничего не слышал, кроме крика дочери, представляя её муки.
– Если ей не окажет помощь врач, она ум_рёт, ум_рёт и её неродившийся ребёнок.
У отца подкосились ноги, он понял, что может потерять дочь, может никогда не увидеть внука или внучку.
Нужен был срочно хороший, знающий акушер. Роды затянулись, чтобы везти её в райцентр, что мы проезжали днём, на конях – поздно.
Не слушая дальнейшего разговора, барон бросился бежать в деревню за помощью, надеясь, что там есть врач или вообще какой-нибудь медработник. Бежал быстро и не через огороды, а кругом, подбежал к крайней избе Клавдии. Рассветало уже, барон постучался в окно. Стук разбудил всех в избе. Пробудившись от сна, Клавдия накинула халат и вышла в сени, звякнула железным засовом и распахнула дверь. Шумилов, тем временем, спрятался в подвале. Клавдия поняла, что это человек из табора, что расположился за деревней на четырёх десятинах.
– Женщина, – начал говорить цыган жалостно-удручённым голосом, – у меня дочь в таборе уми_рает при родах. Нужен срочно врач. Если он есть в деревне, покажите мне его избу, – попросил он с тревогой в голосе.
Клавдия вспомнила о своей беременной дочери:
– Вера, закрой дверь, я скоро буду, – крикнула она и в чём была пошла с цыганом к избе фельдшера, – он и фельдшер, и акушер в одном лице. А в бабьем деле он хорошо разбирается. Так что с его и Божьей помощью с вашей женой всё будет хорошо. Родит она благополучно, – уверяла она цыгана.
– Да не жена она мне, – сказал цыган.
– А кто?
– Дочь единственная, от первой жены. Жена уме_рла у меня.
– Дочка?! – восклицая, переспросила она, – у меня дочка тоже на сносях, зимой, даст Бог, родит. Вот его избёнка, – сказала Клавдия, – пришли!
… Когда барон вместе с фельдшером вернулись в табор, дочь ещё не родила, она кричала от мучительных болей.
– Не родила? – спросил отец цыганку повитуху, стоя на значительном расстоянии от палатки дочери, куда ему нельзя было подходить.
– Нет, – ответили ему.
Фельдшер, не теряя времени, принялся за дело. Барон и весь табор ждали, а время шло так медленно, что, казалось, ему не будет и конца. И вот наконец послышался долгожданный крик младенца – крик счастья и спокойствия.
– Родила, – услышал барон, – мальчик богатырь.
Он увидел кричащего внука в руках Ратхи, она держала его высоко над головой, а затем осторожно положила младенца на гр_удь роженицы.
Тут барон облегчённо вдохнул всей гру_дью утренний чистый воздух, перекрестился на восходящее солнце. К нему подошёл местный фельдшер:
– Всё, цыган, – сказал он тихо, – роды разрешились благополучно. Мальчик родился богатырь, с ним всё хорошо, – и уже через паузу уверенно заверил, – и с дочкой всё будет хорошо. Просто она намучилась, бедняга, ей надо хорошо поспать, чтобы набраться сил.
– Спасибо, – ответил барон, – проси, что хочешь!
– Мне ничего не надо, – сказал фельдшер, – у меня такая работа, а за работу мне платит государство. Только вам придётся ещё задержаться в Гомзяках хотя бы дня на три или пять, в дорогу ей отправляться рано.
– Да, это так, – согласился барон, – вечером мы ждём вас и ту женщину Клавдию в гости к себе, в табор.
– Клавдию? – переспросил фельдшер.
– Ну, это вы уж извините меня, товарищ цыган, Клавдию я позвать не смогу. Женщина она особая, своенравная. Это вы уж сделайте сами, вы же знаете, где она живёт.
– В отдалённости от деревни.
– На отшибе.
– Да, да…
Вечером табор гудел. Многие пришли поглядеть на цыганское гуляние. Клавдия, несмотря на приглашение барона, не пришла, сославшись на своё здоровье. Сутки после гуляния цыгане вели себя добросовестно по отношению к деревенским, не заглядывали в Гомзяки.
Вскоре в сельский совет, к председателю Лубянкину, стали поступать жалобы на цыган. Первой была жалоба на то, что цыгане подкапывают картошку на огородах, второй – о пропаже гусей, уток, кур с подворья. Цыганки настойчиво предлагали что-либо купить у них или погадать на картах или на ладони.
– Отбоя уже не стало от этих цыган, особенно молоденьких наглых цыганок и их цыганят, – говорили люди.
Лубянкину пришлось звонить в Глазок, чтобы вызвать участкового Кустарёва Николая Михайловича. Он прибыл в деревню сразу же.
С прошлого вечера Иван Быкорюк запил. Утром еле-еле приподнялся с кровати, сильно болела голова. К его матери два дня подряд ходит одна цыганка с цыганятами, вымогая у старухи то одно, то другое. Цыганка хоть и молодая, а прой_доха, видно, ещё та. Даже Иван повёлся на её хитрости, она сверлила его, словно буравчиком, своими крупными чёрными глазами, предлагая погадать по руке. Он всякий раз отказывался. Сегодня, когда цыганка пришла к ним, матери в избе не было, и Иван, встав с постели с головной болью, спросил:
– Тебе что? Зачем пришла, опять что-нибудь просить?
– Нет, – сказала цыганка, – я товар принесла. Может, возьмёшь что-нибудь?
– Нет.
– А хозяйка где?
– Нет её.
– Тогда давай, Ваня, погадаю, всю правду расскажу.
Она сбросила с плеча огромный баул, поставила его у порога, а сама подошла к Ивану, протягивая к нему руки.
– Давай руку!
Иван с похмелья и подал:
– Ну что же, гадай, плутовка, – взглянул в лицо молоденькой цыганки, подумал: «А цыганка-то девка из себя ничего! Красотой своей заворожила, а телом и вовсе, всё при ней!»
Кр_овь взыграла в Быкорюке, а цыганка ничего не подозревая, гадала ему по ладоням, рассказывая про его судьбу. Он не верил ей поначалу, но всё что она говорила ему о прошлом – правда, а значит и о будущем не обманывает. И уже начал ей верить. А кр_овь от близости молодого девичьего тела уже кипела в его жилах.
– А дальше, что дальше ждёт меня? – спросил он с нетерпением.
– Дорога, – сказала она, – дальняя дорога.
– Куда? – с тревогой в голосе спросил Иван.
Девушка глубоко вздохнула:
– А по линиям жизни об этом не скажешь, – она достала из кармана бежевой кофточки колоду карт, – вот они скажут, куда ведёт та дорога.
Она подошла к столу и стала раскладывать карты. Иван стоял возле неё.
– Куда? – переспросил он.
Цыганка сверкнула своими чёрными глазищами в его глаза, увидев в них испуг.
– Казённый дом, да большой.
Иван уже не верил ей: «Не может ждать меня никакой казённый дом, -думал он, – откуда?»
– А ведь ты мне врёшь, плутовка. О прошлом правду сказала, а о будущем врёшь.
Цыганка, собирая карты со стола сказала:
– Мы, цыгане, ошибаемся, это так, но очень редко.
Быкорюк усмехнулся, затаив улыбку в устах:
– Что же, ты хочешь, чтобы я тебя отблагодарил?
Она промолчала, но по её лицу было видно, что она за этим и пришла к добродушной матери Ивана.
– Ну? – напомнил о себе Иван.
– Заплати, Ваня, и хорошо заплати.
– А я ведь и имени твоего не знаю. Ты хотя бы назвалась, красавица. А я тогда и не пожалею для тебя денег, чертовка.
Она усмехнулась:
– Ратхой меня зовут, как жену нашего барона, – она отошла от стола к своему баулу.
– Ладно, – Иван сел на лавку за стол, – а видишь вон сундук, что стоит возле кровати?
Цыганка взглянула в ту сторону, куда указывал Быкорюк.
– Видишь?
– Да.
– Иди туда, мне уже трудно ходить, голова болит от проклятого самогона. Откроешь сундук, там жилетку тёплую увидишь, а под ней узелок. Неси его сюда, я произведу расчёт за твоё дело.
– Ты что?
– Иди! Давай, давай.
Цыганка недоверчиво взглянула на него, но пошла.
– Расплачусь, – бурчал он себе под нос.
Она подошла к сундуку, открыла его, стоя спиной к Ивану и кровати, что стояла чуть в сторонке, начала копаться в сундуке. Пока она искала сказочный узелок, Иван на цыпочках подошёл сзади и с жадной страстью схватил девушку за талию и повалил её на кровать, и сам свалился на неё. Радха не ожидавшая такого от Ивана, заверещала что-то на своём языке и начала отбиваться от пьяного Быкорюка. Она пыталась перевернуться с живота на спину, чтобы легче было отбиваться руками, но кровать была пружинистой с мягкой периной на ней, и девушка всё глубже и глубже проваливалась в ней. Она кричала уже на русском языке, прося о помощи. Но изба была пуста и глуха. Быкорюк от прилива кр_ови к голове и не соображая, что делает, запутался в многочисленных юбках цыганки. И тут, неожиданно для девушки, Быкорюк свалился с её спины и с грохотом упал на пол. Девушка, извернувшись, вскочила на ноги, глазами полными слёз взглянула на омерзительное лицо пьяного наси_льника. Быкорюк встревоженно и растерянно на цыганку, но тут же вскочил на ноги и попытался подойти к девушке ещё раз, но она пулей отскочила от него.
– Уйди, – кричала она то на русском, то на цыганском языке, – наши уб_ьют тебя, сво_лочь. Ты понимаешь, ты знаешь, что такое потерять честь для цыганки, это сме_рть. Они засекут тебя цыганскими плётками до сме_рти.
От Быкорюка ушла вся прыть. Кр_овь в голове, что мужскую силу придавала, тут же, как вода, в пятки ушла. От испуга он встал перед молодой цыганкой на колени, и широко раскрыв глаза, с дрожью в голосе, стал просить прощения:
– Прости, черноглазая! Прости, плутовка! Ну не сдержался от красоты твоей, бес попутал!
Он представил, как цыгане секут его плетьми, понял, что с ними шутки плохи.
– Бес попутал, – повторял он, стоя на коленях, – сама же видишь пьяный я, да и с тобой ничего не сделал. Бес попутал…
Цыганка поняла, что опасности от него теперь нет, подошла к стоящему на коленях трусливому Быкорюку и со всего размаха ударила его несколько раз по лицу, била что было сил, до кр_ови.
– Будешь знать, – говорила она. – Вставай, а прощать такое мы, цыгане, не умеем.
Быкорюк встал с колен, а она взяла свой увесистый баул и пригрозила на прощанье:
– Теперь жди мести, идол.
Быкорюк остался в избе один, его обуял неведомый страх. Он вновь представил цыганку с её угрозами о расправе над ним, и хмель из него вылетел, не оставив и следа. Матери не было, она ещё не вернулась, да и какой из неё защитник, если цыгане вдруг явятся. Иван не стал её дожидаться и бросился бежать, забыв даже закрыть дверь в избу. Он не знал, куда идти и где искать защиты, но по дороге решил идти в сельский совет, к Фёдору Ивановичу Лубянкину, он всё-таки власть, да к тому же приходится родственником, хоть и дальним.
Вскоре он оказался у сельсовета, и, не вбежал, а молнией влетел в кабинет председателя. Лубянкин сидел за столом, а напротив его сидел участковый Кустарёв, только что прибывший из Глазка по звонку Фёдора Ивановича, как раз по поводу цыганского безобразия. Быкорюк запыхался, тяжело дышал. Влетев в кабинет, он отчётливо услышал слова участкового:
– Озоруют цыгане?
– Озоруют, – встрял Иван сразу же в разговор, тем самым введя беседующих в заблуждение.
– Тебе что надо? – удивлённо спросил Лубянкин, ведь три часа назад он видел Ивана сильно пьяным.
– Бес попутал, – заикаясь, со страхом в глазах, сказал Иван. – А теперь она грозит засечь до сме_рти плетьми.
– Кто она? – спросил участковый.
– Цыганка.
– Какая? – спросил Лубянкин, ничего не понимая.
– Ратха. Из табора.
– За что? Говори толком, – сказал Кустарёв.
– Я же и говорю, бес попутал. Ей Богу не хотел, это она всё, она. То есть их двое – цыганка и самогонка. Они обе, а я не хотел, бес…
– Ты что, Иван, с ума сошёл? – спросил Лубянкин, – говори внятно.
Иван Быкорюк, успокоившись наконец, всё рассказал, как было. В кабинете поднялся громкий, заливистый смех. Сдерживаясь от смеха, Кустарёв сказал:
– Так, Титов, ты задержан.
Быкорюк присел на стул, стоящий у окна, которое было открыто. На Ивана повеяло холодом.
– За что? – испуганно спросил он.
– За изнас_илование, то есть за попытку изнас_илования.
– Ну вот, я же вам говорю, бес… – Быкорюк стал вновь заикаться. – Она повод дала, цыганка та, да ещё этот ядрёный самогон, будь он трижды проклят. Фёдор Иванович, – обратился он к председателю, – я же к вам пришёл за защитой.
Быкорюк замолчал, переводя взгляд с одного на другого. Он ударил себя в гр_удь кулаком:
– Вы только представьте себя на моём месте, а потом уж смеяться будете. Товарищ Кустарёв, я же ничего не сделал.
– В том то и дело, – засмеялся участковый.
– А что надо было?
Лубянкин тоже смеялся над Иваном:
– Красивая цыганка?
– Ещё какая!
– А говоришь бес.
– Ну ладно вам, – сказал Иван, краснея.
– Иван, раз ты раскаиваешься, да и бес тебя попутал, я тебя оформлю на пятнадцать суток, за мелкое хулиганство. А, Фёдор Иванович?.. Вечером заберу тебя с собой, в Глазок. Ну как?
Быкорюк кивнул.
– А пока, – продолжил разговор Лубянкин, – мы с участковым едем в табор, разбираться с цыганами. А ты посиди у меня в кабинете под замком, да смотри, чтобы тихо, как мышь, как бы беды не вышло.
Иван только лишь кивал. Он боялся теперь не только цыган, но и представителей закона.
«А цыганка-то оказывается, правду нагадала, вот он казённый дом и дорога» – подумал Иван, и у него мурашки по спине побежали.
– А Марфы, что же матери в хате не было? – спросил Фёдор Иванович.
– Нет.
Они стали собираться, уходя, ещё раз предупредили:
– Помни, сиди, как мышь.
… Бригадиром первой бригады Быкорюка в этот день не избрали, он не явился на собрание колхоза, так как сидел под замком в сельсовете. Об этом никто не знал в Гомзяках, да и вряд ли, когда узнают.
И Сажину пришлось вновь уговаривать Клавдию, хотя сам недавно предложил ей работу на почте. Но что же делать?
Пока Иван Быкорюк сидел взаперти в сельсовете и ждал своего часа, Лубянкин с Кустарёвым прибыли в табор. Их визит был совсем неожиданным для цыган. Цыганская ребятня встретила их шумным криком. Взрослая часть табора на прибывших смотрела настороженно, особенно на человека в форме, зная за собой небольшие грешки. Навстречу гостям вышел барон, который сразу понял, что разговор будет серьёзным, раз приехал милиционер. Да он и сам понимал, что дал слабину своим подопечным. Цыгане внимательно наблюдали за происходящим, всматриваясь в лица прибывших и своего барона. А Лубянкин и Кустарёв высматривали цыганку, о которой говорил Быкорюк, и кажется, нашли её, но совсем молоденькая девушка не подавала вида, и ничто не говорило о том, что с ней недавно что-то случилось. Может быть, это была вовсе и не она, или просто не хотела, чтобы об этом узнали в таборе. Цыганка стояла в сторонке и щёлкала семечки, никакой агрессии с её стороны не было.
Первым разговор завёл Лубянкин.
– Здравствуйте, цыгане, – начал он дружелюбным тоном.
Участковый внимательно всматривался в лица цыган.
– Что же привело вас, товарищи, к нам в табор? – спросил барон.
– Не доброе, – ответили они разом.
– И что же такое?
– А безобразие. От жителей деревни поступают жалобы на вас. Безобразия исходят с вашей стороны, вольный народ. Картофель с огородов подкапываете, птиц со дворов крадёте. До вас у нас такого не было. Пришлось мне как председателю сельсовета вот – милицию вызвать!
Барону было неприятно это слышать, он развёл руками:
– Что же, птица-то со дворов?
– А то как же?!
Одна цыганка, средних лет, видно, что боевая, сказала:
– А мы то, что, лисы что ли?
Барон не знал, как защитить свой табор, как оправдываться, ведь он всё это знал и видел.
– Извините, – сказал он.
И тут вышла та молодая черноглаза цыганка с семечками в руке и бойко начала говорить:
– А что же ваши хозяйки у нас товар не берут, денег нет, что ли? Да и не подают ничего нам, вот и приходится самим брать. Я тоже брала, а ваши бабы, словно кроты из своих нор, в окна глядят.
– Верно, побаиваются.
– А что нас бояться?
– А куда вы путь держите? – спросил Кустарёв.
– В Бессарабию.
– Вот и езжайте, – предложил участковый, – раз нелады у вас с колхозниками.
– Хорошо, – сказал барон, – мы уедем.
На этом и сошлись. В ночь цыганский табор снялся и покинул Гомзяки. А Ивана Быкорюка участковый забрал с собой в Глазок, оформив на пятнадцать суток. Прошли сутки, вторые, а на третьи в ночь совсем неожиданно, словно порох, вспыхнула изба Марфы и Ивана. Марфа осталась жива, она рассказывала, что в полночь к ней постучали. Она спросонья подумала, что это сын вернулся, и открыла дверь. А это были цыгане, она сразу узнала девушку-цыганку, что наведывалась в их избу. Искали Ивана, спрашивали её:
– Где же сын?
– У тюрьме, – ответила Марфа.
Они поговорили что-то на своём языке, вытолкали Марфу и зажгли избу. Запрыгнув на коней, что стояли у плетня, растворились в ночной мгле, а девушка на прощание сказала:
– Передай сынку, пусть помнит всю жизнь цыганку Ратху! Меня, бабушка, прости, иначе не могу!А сын твой кабель, но не на ту напал! Придёт, пусть ждёт меня!
Изба уже го_рела со всех сторон. Марфа бросилась к соседям, но ноги от испуга не слушались. А голос, наоборот, оказался очень громким.
– Пож_ар, пож_ар! – кричала Марфа, – подожгли цыганские выродки, без крыши над головой оставили!
Гомзяки просыпались…