8 октября исполняется 130 лет поэту Марине Цветаевой, в поэзии которой особое место — словно под стать фамилии — занимали цвета
Текст: Игорь Вирабов/РГ
Вся Цветаева, как костер - стихов, событий и чувств. Живодеры раздирают ее на лоскуты интимных подробностей. Но в ней, как в шитье пэчворк, пестрота - лишь иллюзия. Красок немного, просто каждая чиста и точна (само)убийственно.
Все помнят, с чего, собственно, началось: "Красною кистью Рябина зажглась. Падали листья. Я родилась".
Главных цветов у нее явно семь. Красный, черный, белый, зеленый, серебристый, синий и серый. Все прочие - редкость.
Краски она слышит, как мысли и звуки видит: "Голос из темноты - луч”. "Мысль у меня в мозгу - вроде чертежа”.
Одно с другим взаимосвязано, одного не бывает без другого, сразу - все: "Никогда не наслаждаюсь только глазом, только слухом”. И оттого - "ласкает глаз", "приятные краски", этого нет, сразу провал в восторг или грусть”.
Она говорит: "В воинах мне мешает война, в моряках - море, в священниках - Бог, в любовниках - любовь”. Если продолжить этот ряд - и в звуках мешают звуки, и в красках мешают краски, в красном красное, в черном черное. Все, что кажется очевидным, все, что вроде бы на поверхности, - лишь прячет суть.
Тех, кому суть не нужна, - множество, они были, есть и будут есть. "Что для таких господ - Закат или рассвет? Глотатели пустот, Читатели газет". Цветаева - отдельна от них, как всегда от всех - от белоэмигрантов при белоэмигрантах, от красноармейцев при красноармейцах, даже от мужа, который то ли с теми, то ли с этими. Белое у нее белее обычного, как красное - краснее, цвета резче, контрастней, а может, и точней, чем они есть на самом деле.
Черное, белое
Любовь у Цветаевой всегда черно-белая. Странно, кажется. Ятаган, огонь - но черно-белая, контрастная. "Ты привыкла: хозяйку в снег, А сама на ее постели! А в дому моем был твой век - С черной лестницы, в черном теле". Или - "… Но, всех перелюбя, Быть может, я в тот черный день Очнусь - белей тебя!”
Как отдельный роман читаются ее "Сводные тетради" - перед возвращением из эмиграции в Москву Цветаева переписывала, сводила старые дневники, оставляя в Париже все, что везти с собой было нельзя. Так вот - эти "Сводные тетради" куда увлекательней множества толкований о Цветаевой: приспособлена ли она к бытовой жизни, искусна ли в любви, коллекционировала ли возлюбленных для поддержания своего поэтического тонуса и т.д. Она и писала Пастернаку: не слушайте, мол, про меня всякую всячину, "если Вам что-нибудь о моей жизни нужно знать - сама расскажу".
Отрывки из сборника писем "Вторая жизнь Марины Цветаевой"
Вот здесь ее жизнь, как она есть, из лоскутов, восторгов и трагедий. Безумные вспышки любви к Пастернаку, Рильке, кому-то еще без разбору, к неведомому студенту Родзевичу - буря чувств. Вперемешку с дикой нищетой, любовью-нелюбовью к мужу, записями дочки Али (Ариадны) и сына Мура (Георгия), письмами, черновиками. И все - нараспашку, на разрыв. Иногда и не поймешь, зачем, с чего - вот так остро и резко?
Цветаева старательно обозначает цвета тетрадей: вот зебра - зеленая с черным, вот черная с белой наклейкой, черная без наклейки, рыжая, а вот последняя без цвета - толстая, клеенчатая, трепаная.
Идет дождь над Бувиллем. Георгий Эфрон. 1 февраля
"Вы прелестно целуете (уничтожьте мои письма!)… как человек, который хочет пить - и не сразу", - издателю Вишняку. И тут же разбирает по косточкам Тезея или Ифигению в Авлиде.
"Сейчас идя по лесу, я думала: - а откуда же: сделай мне больно! - этот вечный вопль души в любви. Вопль, надежда, жажда". А следом наброски "Поэмы Горы", "Поэмы Конца". Тут же и сын Мур рассуждает: если есть композитор Прокофьев - должно быть и про сахар.
Признания Пастернаку, "моя душа теряет голову". Долго рассуждает, почему сына назвала не Борисом. И переходит к поэме "Крысолов". И разъедает себя: почему не любят, как всех? Ответ она знает: потому что не такая, как все ("плоха для мужчин - хороша для Бога"). Но все равно кругами ходит.
Все влюбленности обрываются, открывая ей всякий раз во всяком - "чары чуждости". События слетают, как платье с плеч: "задумалась, загляделась, а оно - скользнуло и вот - кружком, как пес, у моих ног: жизнь".
Один, кому верна Цветаева и кто (она-то знает) верен ей: Пушкин. И тут опять - черное и белое. Пушкин у нее всегда - негр. А встретила внучку Пушкина, г-жу Розенмайер: она "белобрысая - белорыбица - альбиноска, страшно-постная и скучная".
Между Цветаевой-женщиной и Пушкиным-мужчиной вообще никого быть не должно: она, внучка священника села Талиц, - подтверждение того, что Пушкин жив, а никчемная г-жа Розенмайер - "живое доказательство, что умер". ("Как Пушкин мог любить Гончарову - куклу?"). Но предел мечтаний Цветаевой - не любовницей Пушкину быть, а няней. "Ибо никому, никогда, с такой щемящей нежностью: "Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя".
И снова и снова вопрос: "Почему люди (мужчины) меня не любили?" И бесконечная потребность быть любимой и влюбленной - как нерешаемая дилемма: "Любя другого, презираю (теряю) себя, будучи любимой другим - презираю (теряю) его". Черное - белое, белое - черное.
Синее, зеленое
"Все мои квартиры были трущобы - зеленые". Рассуждения о том, насколько Цветаева была неприспособлена к жизни бытовой, даже если и верны, - не имеют смысла. Мыть посуду и полы жизнь все равно заставляла. В обстоятельствах жизни была чудовищная несправедливость - но деваться ей было некуда. "Не могу сказать, что не хочу готовить обеда, могу только сказать, что, пока готовлю обед, страстно хочу писать стихи. Только потому обед и сварен".
Цвет ее детской любви - к "зеленой актрисе из Виндзорских проказниц, зеленой кукле в Пассаже - с муфтой". Но все перевернулось, жизнь, страна, судьба, и зеленый стал цветом мучительной неизбежности, как кастрюля и тряпка. Хотя куклы ее тревожат по-прежнему - кукла Гончарова вместо нее живой. Вторичная Ева вместо первозданной Лилит. "Попытка ревности" известна: "Как живется вам с трухой Гипсовой? (…) Как живется вам с сто-тысячной - Вам, познавшему Лилит!"
И в письме Пастернаку: "Твоя тоска по мне - тоска Адама по Лилит, по - первой и нечислящейся. (Отсюда моя ненависть к Еве!)”.
Ревность рассудочна, мысли зелены и сини. "Самозамыкание круга. Из сини Руси - домой: в огнь синь". И следом недоумение о времени: "Ушло слово грех (понятие Бог). Оно заменено словом вред. Грешник. Вредитель… Грешника Бог судит и прощает. Вредителя общество не судит, а осуждает (упраздняет, изымает)".
И следом еще - подросток Мур вдруг приходит в ярость от ее стихов: "Небо - синей знамени, Сосны - пучки пламени…" - Синее знамя? Синих знамен нет… Пучки пламени? Но ведь сосны - зеленые… У Вас белая горячка: синее знамя, красные сосны, зеленый змей, белый слон. Вы - сумасшедшая! Для кого Вы пишете? Для одной себя".
Сыну она прощала все. Стоит ли нам судить безжалостность подростка - тем более что всех их, и Цветаеву, и ее мужа Сергея Эфрона, и сына Георгия ждал такой незаслуженный, жестокий финал. Выжила в мясорубке только дочь Ариадна, отсидевшая ни за что много лет в лагерях.
Полностью статью можно прочитать здесь.
#марина цветаева #русская литература #классическая литература #русская классика #стихи #поэзия #в этот день родились #юбилей