На следующее утро я без сил – ночная температура вымотала меня до невозможности, я даже встать не могу. Лара приносит мне таблетки и бульон. Они завтракают, потом ищут себе занятие в гостиной – получается всякий раз так шумно, что голова просто раскалывается. Я прикрываю глаза и молчу, Ларе тоже сейчас нелегко.
- Детям тяжело сидеть в доме, - в конце концов, сдается она. - Мы выйдем, погуляем, ничего?
- Идите, конечно, я ж не умираю. Таблетки выпил, температуру померяю, - но когда они уходят, я только пару минут наслаждаюсь тишиной и покоем. Практически сразу мной овладевает беспокойство – все ли хорошо, что они теперь делают? Если ушли на реку – там выпало много снега, а Соня весит уже прилично. Если же пошли в сквер гулять – там вечно бухают. Какой сегодня день? Уже выходной? Много ли народу на улицах, машин, снегоходов? Буквально за десять минут я довожу себя до точки сборки – влезаю в свитер, куртку, шапку и валенки – и выхожу во двор. Дальше идти смысла нет – через забор и весь сад слышны шум и смех. То ли бабу снежную лепят, то ли горку строят. В любом случае, беспокоиться не о чем. Тем не менее, я медлю уходить в дом – мне бы хотелось теперь быть там, с ними. Я стою на крыльце и взвешиваю риски. Я собирался умирать, но вот уже три дня я болен, у меня температура, кашель, но и только – ничего страшного не случается и, если я пару минут подышу свежим воздухом, тоже ничего не случится. Я же и не пойду никуда, и делать ничего не буду, просто постою.
- Привет, - начинаю я вполне миролюбиво, но на меня сразу сыпется град упреков. – Пять минут и я уйду. Обещаю!
Действительно, минут через десять-пятнадцать я ухожу и засыпаю спокойно часа на три.
- Вообще-то у всех ребят мама есть, - слышу я, проснувшись.
- Конечно. У тебя тоже есть, - в кухне что-то громко падает. Раздается приглушенный смех и звук осколков. Ну вот разбили чего-то. Там уж вроде и так ничего нет! Хотя вот что-то же они разбили…
- Есть, но в Германии. Это далеко.
- Да, далеко. А тебе понравилось на самолете лететь?
- Ничего. У меня уши болели. И ждать везде долго. И в окошко лазить.
- Значит, не понравилось?
- Нет, не очень, - раздается смачное чавканье, и я ловлю себя на мысли, что тоже хочу есть. – Бабушка тоже говорит, что еще одна мама нужна. И на папу ругается, но только это секрет, потому что папа сердится. И деда Коля говорит, что если бабушка от папы не отстанет, то он совсем к нам приезжать перестанет. А бабушка говорит, что скоро папа все равно другую маму найдет. Ты как думаешь?
- Папе тяжело одному, но он здорово справляется. Как ты считаешь?
- Конечно! Ося его лучше всех слушается! А еще он такие доски огромные таскает! Мы один раз попробовали, даже Вера помогала…
- Ты не хочешь другую маму, да?
- Нет, конечно! Мы тогда все в Германию уедем. Так бабушка сказала. А дедушка сказал, что козу с собой не возьмем, потому что коза в самолет не уместится. Это плохо, понимаешь?…
- А здесь тебе нравится?
- Конечно! Тут коза, и Ося, и Бублик с Калачом, и Алекс и Натуся, только она умерла. А тебе тут нравится?
- Нравится. Тут вы, и дом, и речка.
- Оставайся тогда! Папа сказал, тут можно оставаться тому, кто в Самаре не работает. Алекс зачем-то сказала, что работает... А вот если бы она как Колька умела врать…
Какое-то время они увлечены чем-то важным, сложно сказать чем, потому что тишина стоит гробовая, но моего сына так просто с мысли не собьешь:
- Если ты останешься, может, и в Германию ехать не придется.
- Ой, это очень серьезный вопрос, понимаешь?
- Конечно! – тараторит Иван, счастливый тем, что нашел единомышленника. - Коза скоро вернется! С козленком! Мне козленка Натуся обещала. Я не могу уехать!
- Папу в любом случае в Германию отпустить надо, понимаешь? Он там работает, деньги зарабатывает.
- Странно... Он ведь тоже козу любит… Вдруг он не захочет?
- Хорошо, мы его спросим, но попозже, когда ему лучше станет.
- Ладно, - тянет Иван неохотно.
Вечером мы снова читаем «Маленького принца». Лара дремлет рядом со мной на постели, я смотрю на ее бледное, осунувшееся лицо и с грустью констатирую очевидный нам обоим факт:
- Ну что? И ты теперь слегла?
- Похоже на то, - печально соглашается она.
- И никакая профилактика не помогла…
- Может, полегче пройдет, побыстрее, - она кутается в одеяло и прячет лицо у меня под мышкой.
- Хорошо бы! Но и мне уже полегчало. Теперь я буду за тобой ухаживать и этот табун пасти.
Укладывать детей, и вправду, приходится мне – получается не так эффектно, как у Лары, но это как раз тот случай, когда важен не процесс, а результат. Через полчаса стонов, воплей, обид и угроз дом, наконец, затихает. Я спешу в спальную с горстью таблеток и мокрым полотенцем.
- Они тебя замучили. Ларс, если ему волю дать, ужасный прилипала.
- Это так мило, что он тянется к взрослым, пытается вести их взрослые разговоры, продвигает свои интересы.
- Это ты про козу? Да, он на ней просто помешался. Когда узнает, трагедия будет – Шекспир в гробу перевернется. Вот откуда, скажи, в нем это зверолюбие нечеловеческое? Я, мне кажется, таким не был. В мать?
- А каким ты был? – живо интересуется она.
- Не знаю, это тебе, наверное, виднее, - но она молчит, закрывает глаза.
- Спи, ты устала.
- Не могу, беспокойно как-то. Ты сам ложись, отдыхай.
- Нет, я еще с тобой посижу, пока температура не спадет, - некоторое время мы молчим. Потом я решаюсь: - Ты… я когда тебе про свою семейную жизнь рассказывал, я торопился, многое утрировал, обобщил. Ты, пожалуйста, не думай, что Ларс мне не нужен или в тягость, или что-то такое, что часто думают. Я не могу с ним возиться так нежно как ты, но какие-то свои отношения у нас есть. И я их ценю. И сын останется со мной, чтобы там не случилось.
- Почему ты зовешь его Ларсом? – удивляется она.
- Не знаю, привык… Сейчас, наверное, действительно не стоит.
- И про детсад ты тоже слышал, да?
- Слышал, понял, - ворчу я. – Суну воспитательницам еще по тысяче к восьмому марта, чтобы не считали минуты до конца рабочего дня.
- Не сердись, у них работа тяжелая.
- У всех работа тяжелая, - я задумываюсь, но все же не решаюсь. – Да ладно! Тридцать восемь и пять у тебя. Сейчас пропотеешь – и совсем упадет, тогда можно спать, - она кивает.
Мы сидим еще какое-то время, молча, потом я вижу, что она задремала и осторожно выхожу из комнаты. Сегодня моя очередь следить за молодняком, не раздеваясь, я ложусь рядом с Соней.
Утром просыпаюсь от того, что на мне кто-то скачет. И хихикает. Отличный план – начать утро с физических упражнений. Но не в шесть же, мать его, утра! Я рычу что-то недоброе, но встаю.
- Поставь ей песенки детские, - кричат мне из спальной. – Она утром под них танцует.
- Какие песенки? – я заглядываю в комнату. – Ты чего не спишь?
- Поставь, она сейчас набегается, потом поест, я там вам на кухне все уже приготовила, и опять уснет.
- Спи давай! И вообще болей, не отвлекайся. Мы как-нибудь сами.
Нет, в целом мы, конечно, справляемся, но в этот день я как в никакой другой понимаю, почему воспитательницы в саду ждут меня вечерами с таким нетерпением. Мы едим, гуляем, читаем, рисуем, охотимся с молотком за солнечными зайчиками, спим и снова едим. Я едва нахожу минуту, чтобы чаю хлебнуть, а ведь еще и Лару кормить надо.
На словах я стараюсь ее подбодрить, но про себя не могу не заметить, что болеет она тяжелее меня. Весь день я слышу, как она надсадно кашляет и ворочается в постели, ест она плохо, пить много не может. Ближе к вечеру из ее комнаты доносится шум – она налетела на дверной косяк, голова закружилась.
Я беру ее на руки:
- Лапа ты растяпа!
Вечером я дремлю рядом с ней – на большее я сегодня не способен, даже разговаривать сил нет.
На следующее утро все тоже, с той только разницей, что мне становится лучше, силы пусть медленно, но возвращаются ко мне. Опять же привычка – теперь я точно знаю, что делать с детьми! Прикрикивая на них на улице, я беспокоюсь только о том, как бы и они не разболелись, но, кажется, иммунитет у неокрепших организмов сработал лучше, чем у окрепших. Соня в восторге носится по снегу то за братом, то за псом. Глядя на статного коня, в которого превращается помойная дворняжка, я задумываюсь над тем, что, кажется, где-то в сарае видел санки. Я расчетливый родитель. Это, может быть, мать стремится к духовному развитию своих чад, у меня задача простая – выбегать их обоих до такой степени, чтобы после обеда осталось только одеялками прикрыть. И у меня неплохо получается, поэтому после полдника мы снова идем гулять.
- Они не замерзнут? – беспокоится Лара. – Ты их одежку высушил? В мокром не пойдут?
- Не высушил, забыл, - отвечаю я. – Я новую нашел. Не волнуйся, спи – мы ненадолго.
Откровенная ложь – я успеваю промерзнуть насквозь, прежде, чем мы возвращаемся. Но оно того стоило – уже в восемь в гостиной сопят и постанывают. Я иду в спальную с рапортом.
- Сегодня я пободрее, с детьми, соответственно, полегче, - говорю я, устраиваясь рядом с ней, но все же так, чтобы не стеснять ее движений, не мешать: - А ты как?
- И мне, вроде, лучше. У тебя сегодня какой день?
- Не помню… Пятый, кажется. У тебя третий – завтра, послезавтра еще полежишь, и вернешься в строй.
- Я тут книги твои читаю, отдыхаю как на курорте.
- Какой сейчас курорт – зима, холодно. Вот летом – другое дело, - мы оба понимаем, о чем я теперь, и потому не рискуем углубляться в эту тему. Молчим. Но, в конце концов, я не выдерживаю: - Я не знаю, что еще тебе теперь сказать, кажется, я все про себя рассказал. Но ты… Я часто думал о тебе все эти годы после смерти деда. Я всегда о тебе думал, но по-разному. Мечтал и злится, хотел тебя забыть, что-то доказать. Но последние годы я думаю о тебе и понимаю, что я совсем тебя не знаю.
Она молчит, словно обдумывает мои слова, потом медленно кивает, спрашивает:
- Что именно ты хочешь узнать?
- Ставь крест на моем глубоком внутреннем мире! Я хочу знать самое простое – сколько тебе лет?
- Ну… я моложе Айседоры Дункан…
- А я старше Есенина.
- Не на много.
- Сколько?
- Ты никогда не знал?
- Сколько?
- Сорок один, скоро будет сорок один.
- Десять лет, твою мать! – восклицаю я зло. – Из-за десяти лет ты мне уже полжизни кровь пьешь! – она тревожно ерзает по постели, словно вновь собираясь бежать, и я успокаиваюсь, продолжаю: - Я не поэтому спросил, не только поэтому, прости. Я больше не хочу любить мечту, я хочу любить реального человека. Кем ты работаешь?
- Быть не может?! – теперь настала Ларина очередь возмущаться. – Ты и этого не знал?!
- Не знал! Это было неважно тогда. Я же сам не работал и не знал, что работа должна будет стать частью меня. Я смотрел на отца и думал, что это просто так, без души, чтобы деньги зарабатывать. Ты зарабатывала меньше отца…
- Я тогда вообще почти ничего не зарабатывала, только «на колготки», как твой дед говорил. Но мне такая жизнь нравилась.
- Мне тоже, - я вспоминаю нашу жизнь и некоторое время выпадаю из настоящего. – Но чем ты занималась?
- Я искусствовед, я работаю в музее. Я же брала тебя к себе на работу, разве ты не помнишь?
- Я помню, как мы ходили в музей, но я не знал, что ты там работала. Я был там недавно, когда мне было совсем плохо.
- Почему тебе было плохо?
- Не важно. Подожди! Есть еще одно – мужчины. Сколько их было после моего отъезда?
- Это уже перебор, ты не находишь?!
- Почему? Я же сказал тебе, что у меня было много женщин.
- Если бы у меня было много, - она хихикает так, как будто бы вовсе не больна, - я бы, может быть, тоже об этом говорила.
- А почему нет?
- Не знаю. Может быть, потому, что я не пыталась никого забыть…
На это мне нечего возразить, я только вздыхаю и ищу своей рукой ее руку, она горяча – у нее жар, зачем я ее мучаю?
- У меня не получилось, - говорю я тихо. – Я дурак! Спи! Но… если вдруг ты что-то хочешь знать обо мне – все равно, что! – хоть как я от собственной домработницы в ванной прятался… или как стены кулаками лупил… ты спрашивай.
Она нежно гладит меня по голове, улыбается:
- Я не хочу знать больше, чем ты мне расскажешь сам.
- Я могу все тебе рассказать!
- Расскажешь когда-нибудь. Или не расскажешь…
- Ты так и не вышла замуж, - говорю я с упреком.
- Это не было моей первостепенной задачей.
- После брака с отцом очевидно нет!
- Я не знаю, как так вышло, что ты думаешь иначе. Но я считаю, что Иван был хорошим человеком. И он очень любил тебя.
- Я тоже люблю Ларса… Но что ему от моей любви! Между нами как будто стена, в которую мы к тому же и не стучим. Я плохой отец. И я был ужасным мужем. Я такой же как отец!... Такие люди должны жить одни…
- Ване только пять лет. Мне кажется, ты торопишься с выводами.
- Есть еще одно… Я знаю, что ты устала, я мучаю тебя, но и сам тоже… Соня! Ты рада, что она родилась?
- Конечно!
- И… ты смирилась с тем, что я ее отец?
- Ты сам устал, - говорит она вдруг с раздражением. – Ты не понимаешь уже, что ты говоришь! Что значит смирилась?
- Ну… ты же… ты не хочешь быть со мной. Тебе должно быть неприятно, что…
- Глупости! Ты сейчас что-то странное говоришь. Я люблю тебя. Я знаю, за что я тебя люблю. И я знаю, что она взяла от тебя самое лучшее.
- Ты меня не любишь, ты меня просто терпишь, - говорю я с горечью.
- Это твое личное мнение, с которым я, к сожалению, ничего не могу поделать, - отвечает она раздраженно и строго.
- С мнением, может быть, но… - я хватаю ее руку и зажимаю ее между ног.
- Дурак! – смеется она. Еще пару минут мы возимся как подростки и хихикаем. Потом она засыпает, а я иду караулить детей.