Мама лежала в отделении паллиативной терапии.
Каждое утро я поднималась по лестнице на второй этаж, когда сменяла брата с ночного дежурства. Каждое утро один и тот же маршрут — улица, лестница, коридор, палата.
Между этажами я проходила мимо огромного витражного окна. Была середина августа, и в 8 утра солнце вовсю подсвечивало узор.
Это единственное цветное пятно среди блеклых стен, белых халатов врачей и в принципе ни чем ни окрашенных будней. Но в вдоль всего стекла была трещина.
В паллиативное отделение попадают на поздних стадиях неизлечимой болезни. Родственники пациентов знают статистику при таких диагнозах, но им приходится накладывать на общение то самое витражное стекло.
Я тоже окрашивала настроение. Выводила в тусклых днях самые узорные воспоминания. Например, рассказывала маме про свидания из Тиндера, как сбежала от ухажера, потому что он говорит «ихний». Вспоминала, как папа выбросил настоящий французский сыр за 7000 рублей, потому что он жутко вонял будто пропал, а я после ковида не чувствовала запахи, только сливочный вкус и зернистую структуру.
Мой внутренний свет искрил на максимуме, пока я была с мамой, но как только она засыпала, я выходила на лестницу и ревела.
В первые дни я рассматривала стекло, а потом стала замечать только трещину.
Весь позитивный настрой бился об заключение лечащего врача. Я помню она сыпала терминами, а я записывала в заметки, чтобы нагуглить, но после прочтения становилось только хуже.
На четвёртый день у мамы начали синеть конечности. Стало невозможным игнорировать трещину в сердце. Она каждую секунду царапала мои внутренние опоры и никакие завитушки воспоминаний уже не украшали дни...
Кто-то пришел и жестко откорректировал всю картину. Он даже сократил наши диалоги. От целых предложений осталось только 2 слова — пить, переверни.
Прошло почти 2 месяца и сейчас эта трещина обрастает налетом тоски и печали.
Скучать по человеку, которого нет — это очень холодно. Преследует пустота и нехватка. Не хватает голоса, шуток про то как до сих не могу отличить чеснок от нарциссов, споров на тему работы в офисе, простого: «Алло, мам, привет»...
Скучать — это умышленно продавливать трещину, чтобы разбить к черту это нарисованное витражное окно, а потом смести осколки в кучу и напоминать себе — вот как я скучаю, даже склеить не получится. Но как только ловлю как с волны печали переключаюсь на волну жертвы, то вспоминаю удивительный факт.
В Японии есть такой вид реставрации как кинцуги.
Мастера с помощью лака склеивают разные керамические предметы.
Как и во всем японском, в искусстве кинцуги есть глубокая философия.
Швы не маскируют, а, наоборот, подчеркивают, делая главным украшением, так как лак смешивают с золотым, серебряным или платиновым порошком. Поломки и трещины не удаляют, а оставляют как часть истории предмета.
Смерть, как и рождение — это неизбежно. Это часть меня, вас и всего человечества. Понимаю, что нужно время, чтобы отреставрировать этот разлом в сердце. Не прятать его, а мастерски вписать в историю.
У меня были разные расставания — от потери любимой собаки до разрыва с любовью всей моей жизни. Разбивалась, чинилась, заново собиралась, но жила.
Просто как любому искусству этому надо научиться. Это процесс, когда происходит трансформация из кусочков в целый красивый предмет. Это не просто ремонт, это творчество.
Я знаю, что нужно время, чтобы прожить и пережить и этот этап. Знаю, что через год моя грусть будет окрашена другой палитрой. А пока искусство кинцуги напоминает: разбиваться не страшно, важнее приобрести душевную целостность.