Невысокий и мёртвый
Он никогда не показывался днём — только вечерами, когда сгущались сумерки и во дворе у бабы Вали клубился хоровод теней.
Невысокий и каменный — маленький идол с хмурым грубо вылепленным лицом.
Иногда он торчал за забором, подглядывая круглыми чёрными глазами в щели между досками. Иногда — возле самой калитки. Но только с той, «баб Валиной» стороны, всегда в том дворе и никогда — в нашем.
Это вселяло надежду. И придавало сил. «Не зайдёшь, не зайдёшь, фиг тебе, фигушки, фи-иг», — бормотала я, пробегая мимо забора в тёмное время суток — по нужде, в бревенчатый сортир, торчавший далеко на огороде, или возвращаясь с улицы после затянувшейся игры в «белки-стрелки». «Оставайся там, злобный карлик!»
Во дворе бабы Вали даже при её жизни никогда не было хорошо — там не жили кошки, не селились птицы, и даже деревья шептались как-то по-особенному, шепеляво и влажно. А у нас был кот Мурок, свинья Рык и много-много куриц. И солнце, отражавшееся в маленьком бассейне золотыми вспышками. И оранжевые абрикосы, созревавшие не хуже, чем «на югах», на зависть всем соседям. К нам такая нежить пробраться не могла. Никак не могла.
И всё же... очень трудно было не поворачивать голову, когда в просветах между досками забора отчётливо ощущался его взгляд — тёмный, зовущий. А встретив этот взгляд — очень трудно не закричать. И почти невозможно было оставаться спокойной, контролировать тело, не бежать без оглядки, когда он показывался прямо рядом с калиткой. А ведь иногда мне приходилось заходить в этот двор. После смерти бабы Вали бабушка с дедушкой взялись присматривать за домом, пока её родня искала покупателей. Присматривать, по их мнению, означало — поддерживать огород и сад. Полив огорода входил в мои деревенские обязанности, которыми бабушка с дедушкой щедро осыпали меня на каникулах. И вот стоишь, поливаешь из шланга, и вроде всё хорошо. Тихо, светло. Но вечер приближается, а поливать ещё долго. Так и смотришь на небо всё время, так и поглядываешь на часы на руке. Ну же, вода, теки быстрее, ну же. Мне нужно успеть закончить до темноты. Успеть, нужно успеть, нужно!
И всегда успевала. Но страх в эти минуты сжимал моё горло цепкой шершавой рукой.
***
Баба Валя была цыганкой. По крайней мере, так говорили все соседи. Ну и что, что имя русское, внешность-то вон, посмотри какая. Чернобровая, черноокая. Черноволосая, не смотря на возраст. И глазищи — так и зыркают, так и пырятся злобно по сторонам.
Впрочем, мне она злой никогда не казалась. Загадочной — да, колдуньей? — может быть. Но не злой.
В её тенистом дворе всегда было тихо и сыро, но по утрам баба Валя включала магнитофон, распахивала окна, и по двору неслись бодрые звуки дискотеки восьмидесятых. Или даже семидесятых — что-то древнее, гнусавое, пылкое. «Робинзон, бедный Робинзон, скоро жизнь изменится твоя...» А какие она пекла сырники! А какие пышки! И всегда угощала, всегда приглашала на них всех окрестных детей. Приходила только я, ну так что ж, мне и доставалось больше.
Но, конечно, самым важным, самым интересным и привлекательным в её дворе для меня был Тима.
Тимофей, внук бабы Вали — рыжий, как солнце, смуглый и такой же черноглазый, как бабушка. Немного старше меня, что-то около двенадцати, но рослый и сильный. Гибкий и ловкий, как кот. Он приезжал каждое лето, как и я, родители привозили его на машине, и почти тотчас же уезжали — исчезали вдали, поднимая на дороге клубы пыли.
Тима относился ко мне по-братски, ласково именуя «малой», а я обмирала от его взгляда и радовалась каждой возможности посидеть рядом. Ходила за ним, как хвостик. Конечно, у парня его возраста было много забот и радостей, что ему возня с какой-то десятилеткой. Но он терпел моё почитание на удивление снисходительно. Развлекал байками о школе в далёком Санкт-Петербурге, травил анекдоты и иногда даже брал с собой в дальние походы на реку, порыбачить. Я тогда подолгу отпрашивалась у бабушки, уговаривая отпустить меня — вовсе не «малое дитя», а самостоятельного человека! — на целый день. А потом сидела в тени, наблюдая за его рыбалкой. Болтала рукой в ведре с рыбой, подливая время от времени холодную воду, и слушала рассказы о «Питере» — большом и таинственном, полном бандитов, ментов и головокружительных приключений.
А вечером мы возвращались домой. И баба Валя жарила рыбу в масле, которое кипело и яростно булькало на сковородке, пока она, усадив нас за стол, рассказывала свои цыганские сказки — иногда страшные, а иногда очень страшные.
— Наш этот мир — он не только наш, но и ихний, — любила она повторять, глядя в окно своими бездонными чёрными глазищами. — В нём, кроме нас, ещё всякое есть. Нежить разная, добрая и злая. Упырцы неупокоенные. Души мятущиеся, которых кто-то проклял. Но самое плохое — самоделки. Те, что раньше людьми были, а потом их кто-то нежитью сделал, специально или по глупости. Самоделки — это самое худшее, запомните. Самое зло. Увидишь самоделку — беги подальше и не оглядывайся. И чтоб ноги твоей в том городе больше не было.
— А в деревне, бабуль? — спрашивал Тима, усмехаясь одними глазами. — В деревне можно ногу оставлять или тоже бежать, как Самоделкина увидишь?
Баба Валя сердилась и кашляла, метала в него суровые грозовые взгляды.
— Тьфу ты, шутник выискался! Ногу оставлять! Не бреши такое! Из деревни тоже бежать, да со всех ног!
— Бабуль, а как отличить злую нечисть от доброй? — задавала я вопрос под одобрительным взглядом Тимы.
И она начинала перечислять:
— Добрая — это домовые, лесовые, купальницы. Луговые, конюшенные, всякий мелкий народец. А злые — болотная хтонь, ночные упырцы, упырцы вечерние и все, кто во снах приходит, кто силы пьёт. Но хуже всех, — запомните! — самоделки. Потому что сила в них тёмная, чужая тянет их в черноту, в темнотищу. А жизнь ещё не дожита до конца, жизнь-то назад просится. Так и застряли они между тем и этим, так и маются. И всех из-за этого ненавидят. И всех живых хотят со света сжить, за собой в темнотищу утащить.
Смутное это пояснение пугало и одновременно казалось очень интересным, магическим. Что за самоделки, кто их делает, зачем? Что-то было в этом, какой-то смысл. Он угадывался за странной фразой «специально или по глупости». Как это «по глупости»? Как это «специально»? И зачем вообще кому-то людей в монстров превращать?
— И что, — переспрашивала я, — совсем-совсем никакого способа нет, чтобы побороть их?
В ответ баба Валя обычно качала головой и горестно хмурилась. Но однажды всё-таки ответила:
— Есть способ. Если имя его назовёшь — то, что при жизни ещё носил, да цель его узнаешь. Так тогда и говори: «Не получится у тебя, Имярек, цели своей достичь. Иди-ка ты с миром». Тогда ты и себя защитишь, и его на свободу выпустишь. Да только как же ты прознаешь про это всё? Он-то тебе не скажет. Нипочём вот не скажет.
***
Летние каникулы тянутся долго, бесконечно долго и празднично. Жаркие солнечные дни, тёплые грибные дожди. Необременительные сельские хлопоты на огороде, походы на речку со сверстниками. А ночи... ну, ночи-то летом короткие. Главное — не выходить без нужды из дома. А если в туалет приспичило, зажмурился и беги, бормочи про себя свои «фигушки». Всё просто.
И всё-таки однажды это случилось. Он появился в нашем дворе.
И даже не ночью, не поздним вечером — в совсем ещё детское время, только начинало темнеть.
Я сидела на крыльце, читая книгу. Над головой у меня покачивался фонарь, вокруг которого кружилась мошкара, и его длинная тень бесшумно скользила по страницам. Вправо-влево. В какой-то момент тень начала двигаться быстрее, я подняла голову и с удивлением заметила, что фонарь яростно раскачивается, как церковный колокол в полдень. Мне даже показалось, что я слышу звон — дин-дон. Я огляделась вокруг и увидела его.
Невысокого и мёртвого.
Он стоял совсем близко от меня. Протяни руку — коснёшься.
Короткий столбик или скорее пенёчек с обрубками-ручками по бокам и смутно угадывающимся лицом. С двумя круглыми чёрными глазами, влажно поблескивающими из-под чёрточек-бровей.
Я попыталась закричать, но голос не хотел меня слушаться, застревая в пересохшем горле, и я только тихо сипела, как пойманная котом птичка. А когда крик всё-таки вырвался наружу, пенёчек уже исчез. Растворился в светло-голубых июльских сумерках.
***
В лето, когда мне исполнилось одиннадцать лет, Тима утонул в реке.
Пошёл без меня с какими-то сельскими приятелями, расхвастался там перед ними. Как объясняли потом эти приятели, они играли в игру: кто дольше всех под водой просидит.
Тима выиграл.
Обстоятельства выяснились позже: вроде бы он ударился головой о корягу, когда нырял, и сразу потерял сознание. Зацепился там ещё за что-то.
Впрочем, объяснения были путаными и с трудом укладывались у меня в голове. Мне вообще вся эта история казалось сказкой, как байки про бандитов и ментов — слишком невероятная, слишком тёмная здесь, среди залитых солнцем грядок и склонившихся к земле абрикосов. Казалось, вот-вот и засмеются взрослые, объявят всё шуткой. «Да мы же тебя просто разыгрываем!» И выйдет из двора бабы Вали ухмыляющийся Тимофей. И подмигнёт снисходительно: «Ага, поверила! Ну, какая же ты малая ещё, малая и есть!»
Баба Валя тогда резко сдала. Заперлась в своём дворе, закрылась ото всех. Даже родителей Тимы недолго после похорон принимала — вытолкала, почти что выгнала из дома через несколько дней. Перестала приглашать детей в гости. Перестала печь пышки и сырники.
И всё сидела вечерами на стульчике во дворе, неподвижная, словно статуя, молчаливо уставившись в пустоту. Словно чёрный поникший холмик.
Или пень.
А потом умерла, внезапно и тихо, рухнув однажды со стульчика в пожухшую клумбу.
***
С тех пор, как он первый раз объявился в нашем дворе, дела мои пошли хуже. Стало ясно, что территория больше не защищает меня от него, безопасность окончена. Пришлось завести унизительное ведро для малой нужды. Закрывать на ночь окна, запирать ставни; спать, положив на голову подушку, чтобы не видеть, ни в коем случае не увидеть его, не встретиться опять взглядом.
Рассказать об этом бабушке с дедушкой было бы, конечно, глупо — убеждённые атеисты, они подняли бы меня на смех. Поделиться с сельскими приятелями, приглашавшими иногда играть в белки-стрелки — ещё глупее. Приходилось молчать, заталкивать свой страх поглубже в горло, стараясь не подавиться. А ещё — не поднимать голову с наступлением сумерек, смотреть под ноги, всё время смотреть только под ноги.
Больше всего я боялась, что он сумеет попасть в дом. Вот что мне тогда делать? Кричать? Или, как любил говорить Тима, «снимать штаны и бегать»?
В доме он всё-таки не появлялся, но вскоре нашёл другой способ достать меня — начал сниться.
В пугающих, мутных кошмарах, после которых я долго лежала, не ощущая тела. обессиленная и вялая, как полупридушенная мышь. В этих кошмарах я долго бежала по каким-то кривым и тёмным коридорам, а он бесшумно катился следом. И выходом для меня всегда было только одно: найти ближайшее окно — иногда они попадались на пути — и… выброситься прочь, наружу, в бесконечную белую пустоту. Сон разбивался со звоном стекла, и потом, глядя в потолок, я ещё долго ощущала на лице боль от порезов.
«Самоделка. Возможно, это она и есть, самоделка» — часто думала я, прижимаясь лицом к мокрой подушке. Или всё-таки какой-нибудь упырец, вечерний или ночной. В любом случае хорошо было бы узнать его имя, но он ведь мне его не скажет. Нипочём.
***
В тот день, какой-то особенно жаркий, когда бабушка снова заставила меня зайти во двор бабы Вали полить клумбы, я впервые услышала там громкий звук. Не шелест листвы, не жужжание мух — отчётливый скрип, словно кто-то водит камушком по стеклу.
Некоторое время любопытство в моей душе боролось со страхом, но светило солнце, и значит, пока здесь было безопасно. Поколебавшись, я медленно двинулась на звук.
Скрип раздавался из-за дома, оттуда, где росли густые кусты сирени и всегда царил полумрак. И когда я заглянула за угол, то столкнулась с ним лицом к лицу.
Он возвышался среди кустов, полускрытый ими, влажно поблёскивающий.
И медленно вращался. Поворачивался вокруг своей оси — скрип, скрип.
Скрип.
В тот момент страх отступил, и я шагнула вперёд. Чёткое ощущение, что при свете дня он не сможет мне ничего сделать, придавало мне сил.
— Что ты... хочешь мне сказать? — прошептала я и наклонилась, словно желая услышать его ответ.
Но он только скрипел и поворачивался. Было что-то завораживающее в этих движениях, в этих медленных поворотах — словно я наблюдала странный непонятный для меня танец. И я уставилась на него, а он на меня, и лишь спустя час или два я очнулась.
Темнело. Сумерки легли на кусты, тени удлинились. Во дворе бабы Вали не горел ни один фонарь, окна в доме чернели двумя порталами в ночь. Я как-то внезапно и сразу поняла, что нужно бежать.
Сглотнув, сделала пару неуверенных шагов назад. Споткнулась и чуть не упала. Снова засеменила назад, не в силах оторвать от него взгляд, а он вращался всё быстрее и скрипел. Пронзительно. Злобно.
Потом я всё-таки отвернулась и побежала — по усыпанной песком дорожке, по клумбам, начавшим зарастать бурьяном. А сзади что-то шелестело и шуршало, и затем завизжало пронзительным резким писком — скрип! Скрип! Скрип!
«Фиг тебе, фиг тебе...» — дыхание сбилось, мысли путались, и привычное это «фиговое» заклинание казалось нелепым. Нога подвернулась, я рухнула на дорожку и наконец-то закричала. Но не услышала собственный голос — воздух вокруг превратился в мягкую сырую вату, надёжно скрывающую звук.
«Скрип!» — сказало что-то прямо за моей спиной. И в этот момент калитка — такая близкая, такая спасительная калитка в наш двор, где сидела на крыльце бабушка — распахнулась. Кто-то кинулся мне на помощь.
Прямо перед моим носом остановились оранжевые пыльные кроссовки. Замирая от ужаса, я не смела поднять головы. Кто-то склонился надо мной, коснулся моего плеча.
И внезапно давящая тьма за спиной исчезла. Растворилась, рассеялась, как дым.
Скрип прекратился, только яблони всё так же тихо шелестели у меня над головой.
— Малая? — прошептал он, и я судорожно вздохнула.
Медленно-медленно подняла голову, посмотрела прямо ему в лицо. Он стоял надо мной, такой спокойный и безмятежный, а потом внезапно улыбнулся и подмигнул.
— Ты чего? Ну как малая, честное слово. Упала и давай плакать. Ой, бо-бо.
Это было совсем как в тех моих мечтах, про шутку и розыгрыш, совсем как я представляла.
— Ты живой, — сказала я ему, а он кивнул.
— Ты живой, — повторила я и заплакала.
И ему пришлось усаживаться рядом со мной на клумбе, обнимать за плечи, толкать кулаком в бок — делать всё то, что делают в таких случаях старшие братья. Или не совсем братья, но старшие и сильные, родные.
Потом, когда я вытерла слёзы, поднялась на ноги и отряхнула одежду, он сорвал длинную сухую травинку и принялся её задумчиво жевать.
— Ты знаешь что? — Из-за травинки это прозвучало немного шепеляво и по-детски: «З-знаес сто».
— Что? — переспросила я с готовностью.
— Не бойся больше. Ну нет, бойся, конечно. Но ты это... — он немного помялся, —ну просто не ходи сюда, совсем не ходи. И вечером дома сиди, не гуляй. Но это всё так, не главное. Главное — вспомни.
— Что вспомнить? — Я никак не могла поверить в происходящее, и всё ощупывала его, гладила ладонями по плечам.
— Что бабушка говорила. Как с Самоделкиным бороться можно? Помнишь?
— Как? — В голове шумело, и я не понимала, о чём он говорит.
— Ну там... про имя. Помнишь? И цель. Тебе просто нужно... что сделать? Вспоминай, малая.
— Не получится у тебя, Имярек... — в памяти всплыл разговор на кухне у бабы Вали.
— Ага! — Он кивнул и выплюнул травинку на песок. — Только не Имярек, а... кто?
Я покачала головой. Кто? Откуда мне знать.
— Да ну ладно. Ты же догадалась уже, малая. Ты же умненькая. Бабушка — она колдунья была. Наверное. А потом смерть эта. Ну и...
Но я больше не могла сдерживаться. Повинуясь внезапному порыву, я шагнула вперёд и крепко обняла его двумя руками, прижалась всем телом, ощущая горячее дыхание у себя на макушке.
И он обнял меня в ответ.
А потом вдруг стал плавиться, словно масло, таять под моими руками, стекая с пальцев — и я проснулась, отчаянно прижимая к себе горячую влажную подушку.
В щель между ставнями светило солнце, косая жёлтая полоса наискосок прочертила пол.
***
Имярек.
В то утро я поняла. Поняла сразу и всё. «Она колдунья была. Наверное.» Да нет, не наверное. А точно. Как она сидела потом на этом дурацком стульчике, как таращилась в пустоту... с именем ясно, но чего она хочет? Я-то чем могу теперь помочь?
И тогда словно кто-то в ухо прошептал: «Внука». Внука хочет. Точнее, внучку.
Осознав это, я снова покрылась потом и почувствовала, как кожа на руках покрывается пупырышками. Потеряла внука, хочет меня вместо него забрать? Утянуть в глухое, тёмное царство мертвецов?
Ну уж нет, баба Валя. Фигушки. Фиг тебе, фиг тебе. Фиг.
Теперь, когда я знала, нужно было только дождаться вечера и встречи с ним. Точнее, с ней. Сразу после ужина я пошла во двор бабы Вали, села на крыльцо её дома и стала ждать.
Страшно ли мне было? В тот момент уже нет. Почти нет. Яблони шелестели, дом за спиной поскрипывал. Тихо, совсем тихо, не так, как пенёк во сне. Я прикрыла глаза — казалось, всего на мгновение, но когда открыла, уже наступила ночь. И я подумала, что сейчас за мной может прийти бабушка, удивившись, отчего я не ложусь спать. Но они с дедушкой, видимо, были как раз чем-то заняты, из нашего двора не доносилось ни звука.
Он появился бесшумно, так же, как и всегда приходил — просто возник справа, уставился на меня круглыми зенками. На сей раз они слабо светились, то ли для того, чтобы я могла как следует рассмотреть его в темноте, то ли просто так.
Я вскочила. Он медленно двинулся мне навстречу. Ручки-отростки по бокам потянулись ко мне, удлинились, вытягиваясь. «Скрип, скрип, скрип» — тоненько и противно.
— Не получится у тебя... — Голос почти не слушался, из горла доносился какой-то тихий шелест. — Не получится у тебя... — снова попыталась я, а он приблизился уже почти вплотную, протянул ручонку и цапнул меня за голую коленку. Прикосновение было шершавым и пакостным, я отпрянула. Покачнулась, чуть не упала с крыльца. Снова повторила, чуть не плача от усилий и отчаяния:
— Не получится у тебя!.. — Ва-лен-ти-на, — я готова была прокричать, проскрипеть, пропеть это по слогам, но он надвинулся, свечение в его глазах потухло, и в двух круглых чёрных иллюминаторах я вдруг увидела своё лицо. Перепуганное перекошенное лицо не очень красивой девочки. Два лица — словно отражения, хотя, какие отражения могли быть в такой темноте. И всё вдруг перевернулось в моей голове, закрутилось и сделало сальто.
— Не получится у тебя... Ти-мо-фей! Не получится у тебя! Не получится!
Он быстро откатился назад и издал пронзительный визг. Вжиг! — словно галька по бамперу дедушкиного мотоцикла.
— Не получится живым быть! — Это вырвалось само собой, и он снова взвизгнул, откатываясь ещё дальше.
— А получится... получится наоборот, умереть! Потому что ты умер, Тима! Умер, утонул!
Пенёк закружился и вдруг исчез. На его месте стоял, покачиваясь и прижимая ладонь к животу, Тима. Тимофей. Тимоха. В шортах и любимой толстовке, в этих своих любимых ярких кедах. Его огненно-рыжая голова даже в сумерках казалась сигнальным факелом.
Он улыбался. Мне плохо видно было его лицо, из-за темноты и из-за слёз, обильно заливающих глаза. Но я могла бы поклясться — он улыбался.
«Те, что раньше людьми были, а потом их кто-то нежитью сделал, специально или по глупости».
Как это «по глупости»? Как это «специально»? А вот так, баба Валя, а вот так. Из-за печали, из-за глупости, из-за любви. Чтобы жил, значит. Хоть как-нибудь, хоть чем-то.
— Иди-ка ты с миром... Свободен! —закричала я, добавляя это слово к подсказанному бабой Валей заклинанию. — Свободен!
И он засмеялся.
— Спасибо, малая. Спасибо.
Под моей ногой громко засверчал кузнечик. Тима шагнул ко мне и обнял, прижал к груди. Сдавил в объятиях — не так, как делал это раньше, а крепко, по-мужски.
А потом исчез.
***
Бабушка всё-таки пришла за мной. Буквально через десять минут или даже раньше. Она нашла меня плачущей и решила, что я упала с крыльца. Мне было строго-настрого велено не ходить больше по вечерам в «чужой двор». Потому что теперь он совсем чужой. Да, нашлись покупатели, скоро вот уже заселяться будут.
И я послушалась. Больше не ходила туда. Больше не смотрела на забор, за забор, за калитку. Никогда. А потом приехали новые соседи — весёлая пара румяных и полненьких колобков: муж и жена, похожие друг на друга даже больше, чем брат с сестрой. И в их дворе снова появились кошки. И птицы, и бабочки.
Но ещё долго мерещилась мне в сумерках эта странная приземистая фигура — маленький идол с грубо вылепленным лицом. Невысокий и каменный.
Всегда в том дворе и никогда — в нашем.
Рассказ опубликован на Синем сайте, «Кубок Брэдбери – 2020»: сборник лучших конкурсных произведений. – Волгоград: Перископ-Волга, 2020
Подписывайтесь на наш канал, оставляйте отзывы, ставьте палец вверх – вместе интереснее!
Свои произведения вы можете публиковать на Синем сайте, получить адекватную критику и найти читателей. Лучшие познают ДЗЕН!