Мария Смольникова производит сильное впечатление не только своей игрой на сцене (она дважды лауреат премии «Золотая маска»), но и в жизни — манерой общения, речью. И долго еще потом вспоминаешь беседу, находя в ней новые смыслы. О времени и о себе — в интервью актрисы журналу «Атмосфера».
— Мария, вас часто называют девушкой из другой эпохи. Как думаете, родись вы раньше на сто лет, ощущали бы себя органичнее?
— Не знаю, в каждой эпохе свои преимущества и свои минусы. Сейчас ритм жизни стал быстрее, не тратится столько времени на обработку переживаний, которые, может, и не стоят того. Наверное, есть какая-то тоска по прошлому, в котором не было еще таких высоких технологических достижений, но они не отвлекали человека от человека.
— И отношение к женщине было более галантное.
— Да, но при том у нее было гораздо меньше свободы. Я верю, что мир все-таки стремится к гармонии. Но на этом пути впадает то в одну крайность, то в другую. Если бы я жила в прошлом веке, мне бы не хватало свободы для познания собственной личности. Думаю, я все равно была бы очень деятельной барышней, ходила бы на учебные курсы, возможно, преподавала. (Улыбается.)
— У вас была возможность погрузиться в предлагаемые обстоятельства. В телесериале «Шаляпин», премьера которого скоро ожидается на телеканале «Россия», вы играете первую жену великого певца, Иолу Торнаги.
— Да, она была примой европейских театров. Мне пришлось учить бальный танец, и у меня была дублерша, балерина. Я помню, как смотрела на ее натруженные ноги, мозоли и понимала, какой это колоссальный труд, чтобы с такой кажущейся легкостью порхать на сцене. А как-то она упала, подвернула ногу, сидела, приложив лед к больному месту, но не жаловалась. Говорила только, что надо к вечеру прийти в форму, потому что спектакль… Для меня эта эмоциональная сдержанность была поразительна. Гораздо чаще приходится наблюдать другое: истерики, агрессию в адрес другого человека. Порой наши переживания не имеют под собой таких внушительных оснований, чтобы сбрасывать весь этот эмоциональный мусор на тех, кто рядом. Сдержанность, интеллигентность в своих проявлениях была как раз свойственна людям той эпохи — почему меня и зацепил описанный эпизод. Какая-то была раньше деликатность, удивительная культура — разумеется, это касалось образованных сословий.
Съемки были в павильоне и доме, где жила семья Шаляпиных (теперь это музейный комплекс). Для меня, современного человека, который привык обитать в достаточно скромной квартире, подобное жилье кажется роскошью, и понимаешь, что это предполагает иной образ жизни, даже иной подход к ней. Высокие потолки, большие пространства — есть чем дышать. (Улыбается.) А вещи? Это не современная штамповка, что-то проходящее. Чувствуется, что на их изготовление потрачено время. Мастера стремились к красоте, продумывали каждую деталь. Те, кто создавал эти предметы, старались сделать мир лучше. Люди думали о людях. Я мечтаю, чтобы блага современной цивилизации соединились с душевностью, которой очень не хватает.
— Как считаете, чувства стали мельче?
— Сами чувства не мельчают, но сейчас больше возможностей и соблазна за чем-то спрятаться. Человеку всегда было это свойственно, но стало больше шелухи, на которую можно отвлечься, уйти от крупных чувств, переживаний. Хочется, чтобы доброты было больше. Мы вообще мало внимания обращаем друг на друга, все в делах, стремимся успеть как можно больше, но ведь не в этом смысл жизни. Я сама мучаюсь от безумного рабочего графика. Уже от многого отказываюсь, чтобы больше побыть с сыном.
— Слушали ли вы записи Шаляпина, чем вдохновлялись, когда готовились к роли?
— Я читала его книгу «Душа и маска», слушала записи. Сначала было сложновато воспринимать их на слух, нужно перестроить сознание. Мы привыкли быстро обрабатывать большой объем информации. И думаю, спектакль времен Станиславского и Немировича-Данченко показался бы нам затянутым, скучным, переживания героев — наигранными… Сама речь в то время была более размеренной, обдуманной, неторопливой. Но это просто иная реальность.
— Как считаете, тяжело быть в роли музы, оставаться в тени великого человека?
— На самом деле, это один из самых важных вопросов, который интересовал меня в данной работе. Думаю, я бы так не смогла. Я изначально понимаю, что если начну себя «душить», откажусь от важной части себя — любимого дела, в котором мне интересно развиваться, мыслить, творить, совершать открытия, — это отрицательно скажется на моем характере и ничего хорошего окружающим меня людям не принесет. Для меня поступок Иолы — невероятный подвиг, как она решилась: будучи примой, в расцвете своей карьеры отказалась от всего, уехала из своей страны и стала просто женой. Она продолжала заниматься у станка, преподавала танец, но это уже нельзя назвать карьерой. Мне показалось, я увидела ее несчастье. А главное, эта жертва была напрасной — Шаляпин ушел из семьи. Думаю, это произошло не только вследствие любвеобильности его натуры.
— Может, лишившись того, что ее питало, она перестала и ему быть интересной?
— Он полюбил королеву, приму, звезду. Видимо, она ожидала от него большей отдачи за принесенную ею большую жертву. А он воспринял это как нечто само собой разумеющееся. Но она не была обычной женщиной, просто женой и матерью. Она привыкла к обожанию, поклонению, а прима в семье может быть только одна. И этой примой был Шаляпин. Разумеется, он великий человек. Прочитав его книгу, я была поражена, какую реформу театра он задумал и хотел осуществить. Его пытались задавить, поставить на место, а он отстаивал свое мнение, и это вызывает огромное уважение. Налаженная устоявшаяся структура должна со временем измениться, потому что меняется сама жизнь. Это чувствуют молодые свежие умы, именно они стремятся привнести новизну, этот язык, который будет звучать завтра, но, к сожалению, их порой не воспринимают серьезно, подвергают критике. Единицам удается совершить свои революции. Когда я понимаю, что ничего не открываю, никому не помогаю, а просто бездумно выполняю поставленную задачу, я начинаю ощущать, что не живу, а существую. Это невероятно угнетает.
— Вас называли музой режиссера Дмитрия Крымова. Но вы признались, что ваш путь был непростым, негладким. Почему?
— Мы были друг другу интересны, но союз сложился не сразу. Когда я еще училась на втором курсе театрального института, а Дмитрий Анатольевич был нашим мастером, он пригласил меня в свой спектакль — и я с радостью согласилась. Потом он предложил еще одну работу… Я понимала, что театр Дмитрия Анатольевича меня очень привлекает, но мечтала немного о другом, о единении художественного и психологического театра. У Крымова потрясающие спектакли с точки зрения художественного, технического воплощения, но артиста там не так много. Помню, шла репетиция «Русского блюза». У меня был монолог, и Дмитрий Анатольевич сказал, что в конце него я должна заплакать. А я почти в сердцах воскликнула: «А если я не заплачу?!» В этом крике на самом деле заключалась просьба: ну разберите со мной подробнее эту сцену, поработайте со мной. Но он не понял. Он ответил: «А если я спектакль не поставлю?! Разве можно так говорить? Это непрофессионально». Это был очень болезненный для меня инцидент, после которого я задумалась, могу ли дальше продолжать с ним работать, интересно ли мне это. Может быть, пойти в какой-то другой театр? Но потом были летние каникулы, я позанималась с психологом, и мы, в частности, обсудили эту историю. Я поняла, что действительно повела себя не как профессионал, подошла к Крымову и попросила у него извинения. Я думала, он меня не простит. Но он потихоньку оттаял. И как-то спросил меня: «А что бы тебе было интересно сыграть?» И я назвала несколько пьес, в том числе «Позднюю любовь» и «Анну Каренину». К моему удивлению, он стал ставить «Позднюю любовь» — и это был актерский спектакль, и сделан так тонко, глубоко. Это был какой-то новый рубеж в нашем театре. Я не хочу, чтобы вы подумали, что я не восхищалась его художественным театром. Он меня восхищал, но как актриса я понимала, что только этого мне недостаточно. И вот такое произошло чудо. Дмитрий Анатольевич признался, что ему самому захотелось обратить больше внимания на актеров.
— Как вы восприняли его отъезд?
— Первые три дня я просто плакала. Сейчас все что-то теряют, видимо, это плата за что-то. И на фоне того, что многие оплакивают гибель своих близких, эта моя потеря кажется возможной. Дмитрий Анатольевич не уезжал специально, он оказался в США, потому что должен был ставить спектакль. Зная его свободную натуру, я понимаю, что ему может быть здесь опасно. Художнику очень сложно существовать в каких-то жестких рамках. Но я надеюсь, ему дадут возможность вернуться, потому что он не враг уж точно, он любит свою страну, людей. Его героев всегда жалко… Сейчас нет доброго, гуманного взгляда, это время острой болезни. Кажется опасным говорить о том, что на душе, на сердце. Хотя это нормально — испытывать страх, горечь, злость, беспомощность. То, что происходит с нами сейчас, потом придется как-то прожить, отрефлексировать, принять. В этом как раз искусство, театр смогут помочь. Залечить раны.
— А вам жалко спектакли, которые сняты, в которых вы больше не играете?
— Жалко… это не то слово. Я не понимаю этой бессмысленной жестокости. Зачем закрывать спектакли, которые были поставлены по произведениям русской классики?
— Есть ли у вас восприятие театра как дома? Важно ли вам, какая там атмосфера, как взаимодействуют люди?
— У меня был театр-дом, это «Школа драматического искусства». И потом случилась очень болезненная потеря этого. Но я пытаюсь откликаться на то, что предлагает жизнь, и ходя по разным театрам, улавливать ощущение дома. Не то, что у меня есть место, где стоят мои репетиционные туфли и висит репетиционное платье, — у меня уже давно такого нет. И я не могу носить вещи с собой, в общественном транспорте это тяжело, а машины у меня нет. Иметь театр-дом — всегда было моей мечтой. Но сейчас думаю, что, может, и не надо этого, потому что когда есть нечто устоявшееся, со временем оно может превратиться в гниль, должно быть живое течение. Многое зависит от людей, конечно. В Театре имени Пушкина, например, замечательная атмосфера, и это заслуга художественного руководителя Евгения Писарева. Во МХАТе с приходом Константина Хабенского тоже стало легко дышаться. В Театре Наций Евгений Миронов создал интересную форму, там нет постоянной труппы. Собирается команда, выпускает спектакль и расходится. Как в кино. Есть в этом что-то чистое, как свежее дыхание.
— У вас недавно была премьера — как раз в Театре Наций.
— Да, по пьесе Эдварда Олдби «Кто боится Вирджинии Вулф». Я давно мечтала поработать с Евгением Мироновым! У него можно многому учиться, просто наблюдая, а это очень важно, это мой смысл. У нас собралась замечательная команда. Как будто ангел привел меня в это сложное время к этим людям. Я благодарна. Граня Стеклова — давно моя любовь, она моя родная актерская душа. Саша Новин играет моего мужа, с ним было очень просто и весело. Я дышала на этих репетициях настолько, насколько сегодня это вообще возможно.
— У вас актерская семья. Дома удается отстраниться от рабочих проблем?
— Нет, у нас другая проблема — мы редко видимся. Иван теперь еще и учится на режиссера в ГИТИСе на очном отделении. А так, наоборот, с человеком из своей среды интереснее, потому что может быть познавательный обмен мыслями, впечатлениями, эмоциями. Есть понимание спе-цифики профессии, ее сложности.
— Вы раньше рассказывали, что придумываете себе персонажей и можете, например, провести обед, общаясь так, как это бы делали они.
— Это было раньше. (Улыбается.) Сейчас не до игр, к сожалению. Очень скучаю по тому времени.
— С рождением ребенка жизнь женщины делится на «до» и «после». Вашему сыну уже три года, если не ошибаюсь?
— Да, три с половиной, и мне сейчас с ним гораздо интереснее взаимодействовать. Он уже хорошо разговаривает, о чем-то рассуждает. А раньше лежал такой малыш в кроватке и плакал, не спал ночами. Бессонные ночи — это очень тяжело.
— Вы рано вышли из декретного отпуска?
— Декрета как такового не было. Два месяца посидела с ребенком, потом понемногу начала возвращаться в спектакли. Был выпуск «Бориса Годунова», начались гастроли. Мы поговорили с мужем, и он сказал, что это ребенок входит в нашу жизнь, а не мы должны ее полностью менять. Хотя все равно приходится подстраиваться под малыша, чем-то жертвовать. Я привыкла очень много отдавать профессии — не только во время репетиций, на сцене, но и дома. После рождения сына об этом пришлось забыть. Дома стараюсь заниматься только им. Лишь иногда удается выкроить час-другой, чтобы выучить текст роли, подумать над ней. И я всегда переживаю, что это скажется на качестве моей работы и мне будет стыдно. В то же время испытываю чувство стыда и перед малышом, которому нужны забота, любовь и внимание мамы. Потихоньку учусь распределяться. Интересный жизненный опыт — приходится отпускать многие вещи, доверять течению жизни, быть в моменте и не откладывать ничего на потом.
— Как в современном мире воспитывать мальчика?
— Я исключаю приказной тон — мне кажется, это жестоко и в этом нет любви. Говорю с сыном как с равным. Разумеется, в три года он еще не все понимает. Но стараюсь проявить изобретательность, чтобы найти способ донести до него свою мысль. На мой взгляд, нужно избегать клише: мальчики не плачут, они должны быть сильными. Плач — выражение эмоций, это нормально. Но эмоции можно переключить: поплакали, посердились, обнялись, поговорили, придумали интересную игру. Так ребенок понимает, что эмоции должны проявляться, в них нужно разобраться и действовать дальше. Недавно мы вместе ехали в маршрутке, и сын долго не мог определиться, на какое место сесть. В итоге мы оказались там, где он сидеть не очень хотел. А у окошка занял место мужчина, и сын стал показывать: я хочу туда! Я стала ему объяснять, что надо было раньше делать выбор. Он капризничал. Мужчину это раздражало. Не выдержал, встал, но при этом сказал: «Что вы с ним сюсюкаете? Ремня ему надо!» И женщина, сидевшая рядом, тоже стала поддакивать: «Ремня!» А ведь ребенок ничего особенного не сделал, откуда такая неадекватная агрессия? Избить его — за что? Я понимаю, что этих людей, видимо, самих так воспитывали в детстве. Нет примера другого, доброго, поведения и легкости восприятия происходящего. Старалась успокоиться и радоваться, что сын сидит на том месте, где хотел.
— На самом деле неосознанные детские обиды могут потом с человеком жить всю жизнь.
— Да, и мне хочется, чтобы у моего ребенка не складывалось ощущения, что он неинтересен, недостоин взрослого разговора. Мне тоже достались «по наследству» какие-то комплексы. С ребенком, кстати, это очень легко отслеживать. Но мне повезло: у меня мама-психолог и может подсказать какие-то вещи со стороны. Даже если мне это порой неприятно и ранит, я прислушиваюсь.
— Родители у вас так же живут в Екатеринбурге?
— Родители давно развелись. Папа в Екатеринбурге, а маму я переманила в Москву. Находила ей периодическую работу, группы по психологии. Сначала она приезжала сюда раз в два месяца, а потом, в пандемию, решила окончательно перебраться.
— Вы с таким трудом поступали в театральный, не один раз. Хотели бы, чтобы сын пошел по вашим стопам? Тянете ли его в эту сторону?
— Нет, не тяну, но он сам творчески развивается, быстро запоминает стихи. Например, «Мойдодыра» знает наизусть. Разыгрывает сценки — бывает, смотрит какой-то мультфильм, и потом ему интересно в этих персонажей поиграть. Ему было два года, он взял губки для мытья посуды и приставил их к бровям, как видел в мультике про Мойдодыра. Никто ему не подсказывал. Все меняется, конечно. Буду за ним наблюдать — какие есть задатки, и развивать их. Я сама была на перепутье, размышляла, куда поступать после школы — в театральный или в архитектурный институт.
— Ваш предок — известный художник Николай Качинский. А у сына проявляются эти гены, любит рисовать?
— Да, очень. Он может за вечер изрисовать огромный альбом снеговиками. Еще любит лепить из пластилина. Хотя, наверное, всем детям это нравится в таком возрасте.
— У вас самой есть сейчас потребность снова взять в руки краски, холст?
— Я так давно не рисовала… как раз с рождения малыша. На хобби вообще времени не остается, успеть бы с домашними делами. Но всему свое время. Я мечтаю, что живопись еще вернется в мою жизнь.
Автор: Инна Локтева
