14 февраля - праздник тех, кто хотя бы понаслышке знает, что такое вечная любовь, кому известны истории Данте и Беатриче, Петрарки и Лауры, Ромео и Джульетты - всех тех, кто в нашем воображении всегда будет стоять выше любой житейской пошлости:
На Всех Святых, недавно это было,
Я женщин встретил, и из их числа
Как бы других одна опередила -
Та, что с Амором рядом гордо шла.
Казалось, сверхъестественная сила
В ее глазах пресветлый дух зажгла,
И взор мой дерзновенный поразила
Небесная печать ее чела...
Навязанное нам “Беги, Лола, беги” и совсем недавнее “Беги, Люба, беги” не в наше время придумано. В наше время давно уже ничего нового не придумывают. Это уже было в романе Э. Сю “Плик и Плок” (1831), но совсем в иной тональности:
“– Беги, Хосе, беги! (Fuis, José, fuis!)”, – кричит повествователь матадору Пепе Ортису при виде разъяренного быка, на секунду забыв, что фабульный персонаж – не читатель, поэтому услышать повествователя не может.
А корабль с алыми парусами капитана Артура Грэя, покорившего Ассоль, был когда-то “тартаной с алыми парусами (une tartane aux voiles rouges)” проклятого, окаянного Хитано, Цыгана.
“Ты будешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков и выстрелов; на берегу много соберется народу, удивляясь и ахая: и ты будешь стоять там. Корабль подойдет величественно к самому берегу под звуки прекрасной музыки; нарядная, в коврах, в золоте и цветах, поплывет от него быстрая лодка. – “Зачем вы приехали? Кого вы ищете?” – спросят люди на берегу. Тогда ты увидишь храброго красивого принца; он будет стоять и протягивать к тебе руки. – “Здравствуй, Ассоль! – скажет он…”.
Нет сомнения, что “самый главный волшебник” Эгль, клявшийся Гриммами, Эзопом и Андерсеном и рассказавший эту чудесную сказку, читал роман Эжена Сю “Плик и Плок”.
Тартана – одномачтовое судно. Александр Грин, как и положено в самом правдивом жанре литературы, добавил две мачты.
Получился “трехмачтовый галиот в двести шестьдесят тонн”.
В романе “Мастер и Маргарита” знаменитое видение в аду в полночь с Карибским морем, флибустьерами и корветами представляет собой стилевую рифму к характерному для романа “Плик и Плок” экспрессивному способу повествования, к которому то и дело прибегает Эжен Сю: “– Вперед, мой верный Искар, смотри, море лазурно, и волна тихо лелеет широкую грудь твою, убеленную пеной! Вперед! <…> Сколько раз ты порывался от нетерпения, стоя возле маленького окна, тщательно закрытого занавеской, за которой вздыхала моя милая Зетта! Сколько раз ты ржал в то время, как наши уста искали встречи и пламенно соединялись, хотя и были разлучены ревнивой тканью! Но тогда я был богат, тогда военный флаг с широкими красными полосами и Королевским львом поднимался на грот-мачту при входе моем на борт моего боевого фрегата. Тогда инквизиция не оценила еще моей головы!.. Тогда не называли меня отверженным, и не раз жена испанского гранда нежно мне улыбалась, когда в прекрасный летний вечер я сопровождал чистый и звонкий ее голос на гуцле!”
Один из показательных у Булгакова примеров того, что Бахтин называл серьезно-смеховым началом в романе. Особенно уместны у него “налитые кровью чьи-то бычьи глаза”, которые, вместо Карибского моря, видит за соседним столиком повествователь: “и страшно, страшно...”. Видимо, напоминание о разъяренном быке, растерзавшем Хосе и убитом Хитано, Цыганом.
Приведенный выше пример экспрессивного повествования – это взволнованный монолог Хитано, рисковавшего жизнью, чтобы во второй и, видимо, в последний раз увидеть Монху. И Монха каким-то своим высшим зрением сразу разглядела, что этот отверженный – “особенный (singulier)” человек.
Так же и у Булгакова за каждым таким экспрессивным фрагментом в повествовании необходимо увидеть какого-то персонажа.
Но в такой же степени экспрессивное начало второй части булгаковского романа лишено даже намека на пародийность: “За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!
За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!”
Здесь сохраняется возвышенный стиль приключенческого романа в самом чистом виде.
За этими словами, конечно, стоит Маргарита.
Каждый и каждая из них – singulier: “Иногда – и это продолжалось ряд дней – она даже перерождалась; физическое противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка, и все, что она видела, чем жила, что было вокруг, становилось кружевом тайн в образе повседневности. Не раз, волнуясь и робея, она уходила ночью на морской берег, где, выждав рассвет, совершенно серьезно высматривала корабль с Алыми Парусами. Эти минуты были для нее счастьем; нам трудно так уйти в сказку, ей было бы не менее трудно выйти из ее власти и обаяния”.
И понимают и видят они больше, чем обычные люди: “Все, чего она ждала так долго и горячо, делалось там – на краю света. Она видела в стране далеких пучин подводный холм; от поверхности его струились вверх вьющиеся растения; среди их круглых листьев, пронизанных у края стеблем, сияли причудливые цветы. Верхние листья блестели на поверхности океана; тот, кто ничего не знал, как знала Ассоль, видел лишь трепет и блеск”.
И еще два свидетельства того, какое волшебство таится в языке и как невзыскательны люди, которые не видят в нем ничего, кроме самого элементарного средства общения: “Так, – случайно, как говорят люди, умеющие читать и писать, – Грэй и Ассоль нашли друг друга утром летнего дня, полного неизбежности”; “Что до меня, то наше начало – мое и Ассоль – останется нам навсегда в алом отблеске парусов, созданных глубиной сердца, знающего, что такое любовь”.
Для первой жемчужины есть параллель у Эжена Сю; речь идет о Геркулесе Арди и Адое: “Такова была первая встреча двух существ, которых судьба неудержимо влекла навстречу друг другу” (“Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году”, 1840).
А вот как все это происходит у обычных людей: “– Том, как ты женился?” – “Я поймал ее за юбку, когда она хотела выскочить от меня в окно”, – сказал Том и гордо закрутил ус” (“Алые паруса”).
Отблеск особенности неизбежно ложится на тех, кто входит в близкий круг их общения: капитан Грэй всегда делал то, что “отвечало аристократизму его воображения, создавая живописную атмосферу; не удивительно, что команда “Секрета”, воспитанная, таким образом, в духе своеобразности, посматривала несколько свысока на все иные суда, окутанные дымом плоской наживы”.
Вся приключенческая литература – об “особенных”, а не о “фабричных изделиях природы”[1].
И в этом ее главная ценность.
[1] Как в свойственной ему высокомерной манере выражается Артур Шопенгауэр (во второй книге сочинения “Мир как воля и представление”, глава 37). Философия Артура Шопенгауэра представляет собой любопытную чудовищную смесь новоевропейского гуманизма (см. комментируемый отзыв о заурядных людях) и тотального его отрицания.