ПИЛИГРИМЫ
Мы гости здесь, Мы странники планет.
Зимовьё, ещё новое, светящееся на солнце ошкурёнными еловыми брёвнами, будто улыбающееся, радовало охотников, принимало их в свои объятья, обволакивало затхлостью застоявшегося за лето воздуха. Зимовьё стояло на высоком берегу озера, горного озера. Место было действительно красивое, но чуть урёмистое, темноватое.
Когда два года назад завалилась старая зимовейка, строиться решили здесь, отступив от центральной тропы около километра. Ещё тогда Серёга заартачился:
- Тёмное место, будем как в болоте жить.
Но Витек настоял на своём, убедил напарника, что при строительстве выпилят самые здоровые ели, и поляна осветлится. Так оно и вышло, впустили солнышко в глушь лесную, но пеньки, торчащие кругом, несколько удручали. Парни, хоть и не говорили на эту тему, но оба не любили поляну, что образовалась после стройки, а пеньки Витёк закидал еловыми ветками. Теперь эти кучи стали рыжими, и даже красными.
Однако в сторону озера пейзаж был прекрасный. Разбегались по сторонам молодые ёлки, смущённо прятали в высокой траве свои коленки берёзки-подростки, а по самому берегу толпой куда-то торопились голенастые осины. Солнышко основную часть дня светило с этой стороны, наполняя зимовьё радостными зайчиками, толпой врывающимися через широкое, двойное стекло.
Старое зимовьё стояло на тропе, место там более удобное, но жильё сгнило, и провалился потолок. А строить там же другое не из чего, кругом одни берёзы да осины. Все хвойные в своё время были использованы, да и за долгие годы на дрова повалено много доброго леса.
Новое зимовьё радовало охотников, всегда манило к себе, согревало долгими зимними ночами.
Правда, была одна причина, по которой парни всегда огорчались, если вспоминали, а вспоминать уже две осени подряд приходилось почти каждодневно.
Дело в том, что, уже заканчивая строить зимовьё, обнаружили они почти рядом добротную медвежью берлогу. Видно было, что зимовал здесь зверь не один год. Берлога располагалась под старой дуплистой елью с обломанной верхушкой. Сам вход маскировался в растопыренных корнях, от времени повылазивших из земли и узловато скрючившихся под низкими ветвями. И он не был уж слишком широким, зато сама берлога имела приличную площадь, как хорошая комната на две кровати.
Тот приступок, что был дальше от входа, занимал основную часть площади и застилался толстым слоем мха. Здесь, ближе, тоже было место для отдыха, но оно значительно уступало первому в размерах и застелено лишь жиденьким слоем сопревшей травы.
Охотники пришли к выводу, что здесь зимовала мамка с пестуном. Так оно потом и оказалось. Когда осенью медведи пришли к своему месту, чтобы подготовиться к предстоящей зиме, обнаружили рядом красивое, но чужое зимовьё.
С первого раза безобразничать они не стали. Возмущены, конечно, были, но оставалась надежда, что люди уберут всё это ещё до наступления холодов, и тогда всё будет по-прежнему, всё уладится.
Но людям было не до того, не собирались они куда-то переносить то, что настроили тут, не собирались и сами уходить. Они, как шальные, носились целыми днями за своими собаками по окрестным сопкам, а когда те начинали истерично лаять и орать на захваченную врасплох белку, люди впопыхах палили из ружей. Грохот ружейных выстрелов упруго перекатывался по сопкам, тревожил тамошних обитателей. По широкой спине мамки-медведицы пробегал холодок, и в горле невольно рождался лёгкий рокот.
Охотники видели следы медведицы и её подросшего медвежонка, да и собаки загривки топорщили, но особых каких-то мер не принимали. Витек, правда, распорядился:
- Подвернётся ловко - бей, у неё желчь должна быть здоровенная - старуха уже. Да и того прибрать надо, нечего слоняться по тайге без матери.
- Подвернётся, - буркнул Серёга, - с нашими собаками самим бы не подвернуться. Поди, не простит что жилуху у них разграбили.
- Мало ли места в тайге, выкопают себе новую, у них время есть, не на работу, - лениво подытожил напарник.
Разговоры о медведях всплывали время от времени, но тема была неактуальна, ведь основное, за что терпели все лишения охотники, - это соболь, вот о нём и говорили.
Говорили в основном тягучими вечерами, сумерничая возле раскалённой, захлёбывающейся своим пламенем печки. Витёк пускал густые клубы табачного дыма и рассказывал, где и сколько он насторожил капканчиков. Капканами занимался исключительно он. Серёга же, как более шустрый на ногу, промышлял с собаками.
В начале сезона, по первым снегам, собачья охота всегда была результативней. Витёк всё капканы таскает на путики, приманкой вонючей весь пропитался, а результата не видать, мрачнеет. У Серёги зато рожа аж трескается от улыбки. Да и как сдержать радость, если каждый день по два, а то и по три соболька притаскивает - душа поёт.
Но постепенно картина меняется. Снег со временем накапливается, собаки начинают бродить, а не бегать, потом и вовсе плавать. Соболёк уже не так легко может поймать полёвку, а значит, более охотно лезет за приманкой.
И вот уже Витёк, улыбаясь, возвращается под вечер в зимовьё, деловито выкладывает добычу на нары. Серёга же, напротив, по- смурнел, молча пихнул пару окровавленных белок между промороженными соболями и сел курить к печке. А от спины клубами пар поднимается, - хоть выжимай рубаху, да и куртка-то насквозь.
В такие вечера почти не вспоминали медведей, а если и всплывал вдруг разговор, так лишь пара слов.
- Где-то наша старуха зимует.
- Опять весной притащится, порядки свои наводить.
- Надо было по осени выделить пару дней, походить по следам, может, и добыли бы.
- По осени каждый день дорог, на баловство времени не остаётся.
- Времени не остаётся, а что пакостить старуха стала с каждым годом всё больше, это нормально? Вон новую канистру прокусила - керосин вылила, стёкла побила.
- Керосин она не вылила, она его выпила. Они так от глистов лечатся.
- Я что, керосин-то на своём горбу тащил, чтобы её от глистов лечить? На следующую осень точно следить пойду, а может, за лето и собакой доброй разживёмся.
* * *
Собакой доброй, чтоб медведя работала, Серёга за лето так и не разжился, своих-то едва уберёг. Молодой кобелёк, на которого хозяин возлагал большие надежды, вдруг зачумился, распустил слюни и сопли, жрать совсем отказался. Серёга его сам уколами пичкал, выхаживал, отдельную вольеру для него соорудил. А тут и сучка чего-то захирела, зачахла. Всё лето как тень была, думал, сдохнет, нет, выкарабкалась. Но вот будут ли работать так же, как в прошлые годы - это вопрос. Молодой, кажется, после чумки слышать плохо стал.
. Заехали на участок в этом году почти без приключений. Выпили, конечно, перед отплытием, как положено, отвальную. Тем более что мужики провожали, но всё было прилично, всё в норме.
По Киренге как по маслу катились. А что не катиться вниз-то, да и вода хорошая была, ни одного переката не заметили. На устье Кутимы надо было ночевать, - нет, потащились до базы, - это пара перекатов. Вот тут и помучились малость.
Собак выкинули, - по берегу причапают. Сами бродом, а лодка, один чёрт, к камням прилипает своим дюралевым брюхом, - чуток перегрузили, или лишка выпили, или просто припозднились, темнеть стало, не видно струйку. Витёк запсиховал, задёргался чего-то. Потом зацепился за камень и вытянулся во весь рост, - вымок как курица, в сапоги набрал.
Пришлось всё-таки ночевать на берегу, только настроение было испорчено, да Витёк мокрый.
Ничего себе Витёк, ему уж полтинник летом брякнул, а он всё Витёк. Впрочем, он и не собирался взрослеть. Ему нравилось теперешнее состояние души и тела, нравилось жить именно такой жизнью, нравилась свобода, которую давала ему профессия.
Будучи штатным охотником, Витек круглый год болтался по лесам, горам, рекам. Он получал от этого удовольствие, а тут ещё и деньги платили то за пушнину, то за рыбу, то за травки лекарственные, ягоды, грибы, орехи. Да о такой жизни только мечтать можно.
Правда, из-за этого же не получилось с семьёй. Вернее сказать, семья-то получилась, даже дочурку родить смогли, а любились как, - до безумия, до изнеможения, до боли. Но вышла неприятность. Хоть и против воли, а приходилось разлучаться, и не на один день. А дело же молодое.
Он и сам понимал, что винить жену не имеет права, виноватил только себя, но простить, когда застал их с ветеринаром в душной, тесной летней ночи, - простить не смог.
С тех пор ни собак, ни какую-то другую скотинку Витёк не держит - измены опасается. А дочка с женой живут у бабки, женщины старой, совсем развалившейся, но приветливой. При любой случайной встрече она обязательно скажет, притянув его к себе за рукав:
- Помру скоро, Витенька, пропадут девки-то, пропадут.
У него и самого душа прочь просилась, когда девок своих видел, - деревня же, поневоле столкнешься, но не пересиливал себя, не мог. А когда Вальша - любовь его первая и единственная, а теперь жена законная, в ногах валялась, умоляя хоть не её, хоть дочь, дитё невинное, простить, приголубить - уходил в запой.
Ещё тогда, в далёкой, худощавой юности, Витёк, признаваясь в любви соседской девчонке-хохотушке, так и сказал:
- Захворал я тобой, Вальша, крепко захворал, спасай.
С тех пор и болеет, не любит, а именно болеет. А как поженились, вообще тронулся, мороки случались с мужиком - бредил молодой женой. Да и какой молодой-то, уже шесть лет прожили, а он всё в горячке, потом девчонка родилась, только потом успокаиваться начал, - рожу отъедать. До такой степени избился, до того она с него соки повытянула, что глядеть было страшно - кожа да кости.
С мужиками как-то под берег сели - накоротке выпить, он аж давится, - торопится. Те его:
- Ты чего, Витёк, куда торопишься-то, поговори хоть.
А он отвернулся, слезы в глазах блестят.
- Да что с тобой? Что случилось то, может помочь?
Витёк пересилил себя, рожу в улыбке растянул:
- Чем же вы мне поможете, мужики, я просто по жене скучаю, с утра не видел.
Переглянулись кореша, кто-то у виска пальцем покрутил, кто- то просто головой покачал, матюгнулись:
- Пропал парень.
Зато сама Валентина расцвела - смотреть боязно: головку приподняла, плечики развернула, улыбка с припухлых губ не сходит, по деревне плывёт важная, как сторублёвка, и счастливая, будто стахановка. После родов чуть тронулась телом вширь - растопталась, но это лишь красило, придавало какую-то важную, обязательную бабью изюминку. Сочная была бабёнка, словно берёза по весне - чуть надломи, и брызнет.
Бабы подшучивали:
- Это что же ты, Валька, творишь со своим мужиком, совсем заездила, у него уж штаны-то только на «ём» и держатся. Не кормишь ты его совсем, что ли.
- Некогда нам на еду время тратить, мы разных там Джульетт
не читали, мы свою любовь изобретаем, оттого и похудели чуток.
- Ну-ну, не перестарайся, а то потом хватишься, а он и засох, стручок-то.
- Не боитесь, бабоньки, на мой век хватит.
В те годы затащить Витька в тайгу или на речку было трудно - только по приказу. И уж если работа заканчивалась, то никто не мог уговорить его подождать до утра, хоть ночь-полночь - домой, и никаких разговоров. Это и сгубило.
Первые петухи заголосили, когда он прибежал с пристани, запыхался, трясётся весь. Будто год не виделись, а всего-то две недели рыбачили на озере.
Как увидел их, сам безголосым кочетом завыл, рот разевает, а воздух ухватить не может. Поплыла стена вместе с тем сараем проклятым, качнулись блёклые звездочки, и остановилось время, стыдливо одёргивая подол.
- Эх, время, времечко. Не поворотишь тебя, не поправишь. Не проживёшь этот отрезочек пути по-другому, а только так, как случилось, только так.
Долго потом Витёк в больнице койку продавливал, и в область отправляли, говорили, будто сердце надорвал. Может, и правда, сердце больное было, а не любовь вовсе. Посудачили по этому поводу бабоньки возле магазина, всласть наговорились.
. Время лечит, и мужик поправился, на работу вышел, жить, правда, стал один, совсем один.
По всем этим причинам Витек домой никогда не торопился - не ждал его никто, сидел в своих тайгах до последнего срока. Выезжал всегда неохотно, с нервами.
. Раненько утром махнули по полкружке водки, зажевали, чем пришлось, и за шесты. Собаки сунулись было к лодке, но сразу поняли, что там их не ждут, выбрались обратно на берег, высоко поднимая лапы, и шустро замелькали в береговых кустах, навстречу течению. Однако на каждой отмели они вновь заходили в воду и зорко всматривались в машущих шестами людей на середине реки.
Миновав базу, мужики завели мотор и малым ходом стали подрабатывать против упругих, пенистых струй. Река здесь подобралась, сдвинула берега поближе, тем самым образовав глубину на основном русле.
Серёга уверенно правил мотором, а Витёк, сидя на носу лодки, помогал правильно выбирать дорогу, указывая шестом, где глубже.
Не прошло и часа, как на правом берегу показалось зимовьё. Причалили. Это было их зимовьё, самое нижнее, или самое дальнее, если считать от центра участка. Выгрузили вещи, приготовленные именно сюда. Что-то занесли в дом, что-то сразу унесли подальше и спрятали - ещё могут появиться чужие.
Хотели было сварить чайку, но передумали.
- Пока везёт, ехать надо.
Оно и правда, добрались ловко, будто в руках у Витька не шест вовсе, а волшебная палочка. В прошлом году каждый перекат штурмом брали. А к верхнему зимовью, что стоит на Гремячем, бичевой притащились только на четвёртый день. Ни одного винта целого не осталось.
А тут даже не верится, и до Земского долетели быстро. Выгрузились прямо на тропу. Отсюда до озера четыре километра. Придётся поработать неграми, пока всё, что привезли на зиму, не переедет туда, к зимовью на озере.
Но это не сейчас, это потом, через пару дней. Сейчас ещё один рывок - до Гремячего. Там у охотников верхнее зимовьё, его тоже надо подготовить к сезону. Правда, теперь ехать совсем легко - груза осталось мало. Даже собак закинули, они ещё не растоптались, уморились от первой пробежки.
Добравшись до конечного пункта своего путешествия, мужики расслабились. Там и заночевали.
Назавтра начиналась простая, будничная работа, никакой романтики, ничего интересного. До открытия охотничьего сезона ещё неделя, и за это время надо зимовья подремонтировать, и дров приготовить, и лодку прибрать, чтобы она не погибла во время зимовки. Они её всегда перегоняют в нижнее зимовьё и там, вытащив на крутой берег, переворачивают на брёвна. Мотор убирают под нары, в зимовьё.
Весной, добравшись на попутной лодке до устья Кутимы, приходят сюда, спускают посудину на воду, ставят мотор и выезжают.
. На озеро притащились, нагрузившись продуктами. Стояли тёплые осенние деньки, и солнышко помогало увесистым рюкзакам выдавливать из «негров» неимоверное количество пота.
- Хоть ложки полощи, -ворчал Серёга.
И правда, пот обильно заливал не только лицо, но и под коленками, кажется, хлюпало. Почуяв последнее тепло, к разгорячённой коже тучами липла мошкара.
Зимовье радостно улыбалось хозяевам, беззубо показывая осколки выбитого стекла. Дверь висела на одной петле.
- Вот тварина! Опять она за своё! Нет, с этим надо как-то завязывать.
Когда, скинув рюкзаки, заглянули внутрь, возмущению не было предела. Мало того, что всё перевёрнуто вверх дном, так ещё и печка помята, и трубы, до безобразия изогнутые валяются в углу.
- Вот . Ну, как её ещё назвать.
- А ей на твои названия глубоко наплевать. Это мы на её территории построились, значит, мы и виноваты. Получается, что или терпи, или убей. Других вариантов допускать нельзя.
Долго приводили всё в порядок, переругиваясь между собой. Серёга сходил к берлоге и приволок оттуда охапку свежего мха:
- Она опять мох готовит. Уже третий год здесь не зимует, а всё забыть не может, каждую осень подстилку собирает.
- Собакам сгодится. (продолжение следует)