Советская тюремная проза без Солженицына и Шаламова ВНИМАНИЕ: нижеследующий текст содержит сцены насилия и жестокости. Принято считать, что корпус «лагерной» литературы советского времени в первую очередь состоит из воспоминаний политзаключенных (распространявшихся в диссидентских кругах), а лица, осужденные по многим пунктам позорной тюрьмы, несут символическую ответственность за литературное изображение ужасов тюрем, ссылок и калмыцкого ада58. ая статья. С этой точки зрения может показаться, что для писателя нахождение за решеткой — это всегда нравственная драма, а ключевой вопрос для героя (и автора) — какова степень падения человека и какие из его ценностей могут пожертвовать, чтобы избежать этого. Крайняя точка этого спора – бескомпромиссная позиция Варлама Шаламова: тюрьма – абсолютное зло. "Автор считает лагерь негативным опытом для человека - с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен даже слышать о нем. Лагерь — это негативный опыт, негативная школа, коррупция для всех — для начальства и заключенных, кондукторов и зрителей, прохожих и читателей художественной литературы» («О прозе»). В кухонных спорах 70-х было принято противопоставлять эту точку зрения другому титану, Александру Солженицыну, который в нечеловеческих условиях лагерной жизни искал и находил что-то человеческое, от маленьких радостей до дружбы на долгие годы, и вспоминал Иван Денисович, остро ощущавший успех прожитого дня. Однако современному читателю гораздо меньше знакомы книги авторов, строивших на тюремном материале не философские сочинения, а жанровые сочинения - летописцев и историков этого странного и страшного подземного мира, отделенного от обыденного такой тонкой закономерностью, что они время от времени перетекают из одного в другое, взаимно уничтожая (или обогащая) друг друга. Криминальный мир является здесь частью повседневной жизни, поэтому иногда проскальзывает в нее с маленького шага почти до неразличимости. Одни из этих книг читают о морали, другие восстают против самого понятия морали; одни эксплуатируют лагерный опыт (в кинематографическом смысле термина эксплуатация), другие оплакивают его, но можете быть уверены, что о самой возможности существования многих из них вы даже не подозревали. Леонид Лявонов "Вор" Второй роман будущего столпа советской литературы, лауреат шести орденов Ленина и Сталинской премии Леонид Лявонов с высоты современного опыта оказывается, пожалуй, наименее "криминальной" книгой в этой подборке интересна скорее своей композиционной сложностью и стилистическим совершенством. Однако гораздо большее впечатление он произвел на современников, став, пожалуй, первым великим русским романом с преступником (тоже бывшим героем Гражданской войны) в роли главного героя. Даже для богатой нестандартными яркими харизматиками советских 20-х годов сам Лявонов был довольно незаурядной личностью. Его книги, в которых мастерство соцреализма странным образом соседствовало с вопросами христианской морали (Шкловский — и многие другие после него — считали его талантливым подражателем Достоевскому), оказали влияние на последующие поколения русских романистов, начиная с Солженицына (посвятившего отдельный большой очерк к "Вору") Прилепу и Быкову (первый по совету последнего несколько лет назад опубликовал в "ЖЗЛ" подробную биографию Лявонова, предполагая, в частности, что именно из "Вора" начальную сцену и образ одной из героинь Булгаковых он позаимствовал для «Мастера и Маргариты»). , вызвавший после своей первой публикации в 1927 г. весьма неоднозначную реакцию (одним словом - восхищение публики и неистовство критики), пережил три издания: второе, более смягченное и выдержанное в советском стиле, вышло в свет в 1959 г. , третий - и, наконец, в 1982 году; но читать интереснее, конечно, самую первую. Сделать это непросто - плотный, многословный, подробный и излишне биографический текст романа осложняется еще и наличием доверенного лица, писателя Фирсава, создающего (как и автор) "роман в романе" о судьбах людей со дна города, разбитых жизнью и являющихся вихрями зла. х были втянуты в орбиту воровства и прожигания жизни: спустился на вора неукротимого красного командира Мицико Векшина, его сестра Татьянка, зрелая цирковая гимнастка, его подруга детства Маша, соблазненная бандитом Агеем Столяровым и преображенная им в социально близких людей. Но эту книгу нельзя отнести к криминальному лагерю или жанровой драме — ее следует читать тем, кто готов с головой окунуться в леоновский «мир странной городской полифонии, смертоносной высоты цирковой арены, пивной пены московской Нэпманские шики, тоска Достоевского по нашей родине (эта цитата уже из очерка Прилепина). © Сергей Васильев / FUEL Архив криминальных татуировок. © Сергей Васильев / ТОПЛИВО Цыдулка Серый Волк», которая не только приобрела культовую популярность в СССР, но и была экранизирована в 1972 году Владимиром Басовым в фильме «Возвращение к жизни». Жизнь действительно сложилась так, что снять его не грех: в 13 лет он был "побрит" немцами в аэродромных войсках на Сааремаа, а потом был отправлен с ними в Германию, потом он был арестован советскими войсками и отправлен в фильтрационный лагерь, оттуда бежал домой, снова был арестован, снова бежал, на этот раз к эстонским партизанам-антисоветникам - "лесным братьям", но в итоге убил командира и сдавшись в плен советским властям, узнав, что его родной отец погиб от рук «лесных братьев». Хотим упомянуть здесь и другую его книгу о бандитах — менее яркую и известную, но достойную внимания. «Чума» начинается с пограничной натуралистической сцены, в которой герой вешает собаку на дерево на залитой солнцем осенней лесной полянке, как бы сразу указывая читателю на маргинальность, «потусторонность» для обычного человека происходящего. в романе далее. Картина криминальной жизни Марьиной Гая 1940-х годов поначалу кажется удивительно пасторальной и буколической для эстонского писателя, нотку сюрреалистичности ей придает тот факт, что старое кладбище в этом районе является местом сбора бывших и будущих преступников из Рощины. Но ближе к середине, когда действие перемещается в сибирскую зону Краслага (где были написаны записки, которые потом превратятся в «Записки...»), события приобретают необходимую для любого хорошего криминального романа степень безумия, полностью оправдывая подзаголовок книги "Роман о воровской жизни, бойне и воровском законе". Резня - это печально известная "сучья война", начатая Берией сразу после Победы и прекратившаяся только со смертью Сталина и последующим введением смертной казни; только у Леви, в отличие от других выживших писателей, воры побеждают «стерв». Жизнь и Закон показаны во всех красках: от козы, зарезанной хозяином-зоофилом за измену с другим заключенным, мошонки, прибитой гвоздем к голове, и подробного описания барака особого режима для педерастов-сифилитиков до памятная картина неизвестного тюремного автора над порохом со схемой. зрительное изображение промежности женщины, покрытой, словно лаком, многолетними слоями спермы Зека. Но еще больше образных деталей покупает в «Море» интонация автора, предпочитающего иронию традиционной ярости или ожесточению, что странно для подобной прозы. Вадика Туманова арестовали на Дальнем Востоке, ему "нашили" аж три пункта 58-й политической статьи: шпионаж, террор, антисоветская агитация (по словам самого Туманова, он поплатился за любовь к чтению стихов Ясенина, которая были запрещены в то время). Через пару месяцев юного чемпиона Тихоокеанского флота по боксу, успевшего послужить в охране кораблей союзников во время войны, несмотря на молодость, отправили в ГУЛАГ со сроком на 8 лет: как будущего лучшего друга Володя Высоцкий потом пел - "из Сибири в Сибирь". Через несколько лет Туманов, отсидевший за время заключения 22 тюремных срока, увеличил этот срок до 25 лет при восьми безуспешных попытках побега. Его могли, однако, расстрелять: Вадима спасло то, что, когда воры, в компании которых он когда-то бегал, «забрали» копилку, он не дал им добить связанного охранника; суд это учел. Первой среди дерзких попыток был прыжок через обрез днища столыпинского фургона, самой опасной был мятеж бывших фронтовиков на пароходе «Феликс Дзержинский», который заговорщики едва не угнали в Японию. Воспоминания Туманова, которые Бела Ахмадулина назвала «шедевром человеческой доблести», а Александр Митта, «начинаются со сцены жестокого подавления этого мятежа, когда надзиратели чуть ли не варили заключенных заживо, угрожая впустить раскаленную пару в каталке, которая была убита людьми. В отличие от Солженицына и Шаламова, для Туманова квинтэссенцией человека в лагере стало ощущение собственной доброты, которую можно сохранить (или потерять навсегда) под угрозой ножевого удара или ледяной камеры из листовой стали путем кого угодно - и вора в законе, и "политического" и безграничного. Подобно Ахто Леви и Михасью Демину, о книге которых речь пойдет чуть ниже, Туманов застал в лагере легендарную «мёртвую войну»: по замыслу Берии большой контингент недавних офицеров, отправленный сразу после фронта в лагерь, должен был встать на сторону администрации и во что бы то ни стало уничтожить не идущего на перевоспитание уголовников, перекрашивая "черные" зоны в "красные" - что с беспощадной буквальностью воплотилось в итоге, когда Колыма захлебнулся воровской кровью. Следует отметить, что тюремные хроники занимают лишь первую треть огромного тома воспоминаний Тумана. Вторая — не менее удивительная история его победы над злой судьбой: в 1954 году, понимая, что если после смерти Сталина кто-то получит амнистию, то первыми уедут те, кто работает лучше, он организовал бригаду ускоренного режима из заключенных изолятора временного содержания «Чалбаня», записи которых никем не блокировались. Нас бросало от шахты к шахте. Власти терпели даже то, что заключенным удавалось зарабатывать больше, чем начальнику «Дальстроя» по установленным для них мизерным ставкам. В 1956 году с Туманова сняли все судимости; после освобождения он изучал горное дело и организовал несколько крупных золотодобывающих компаний, принесших в страну 400 тонн драгоценного металла. Третья часть книги – это история дружбы Туманова с Высоцким. Вадим был одним из немногих, кто оставался с поэтом до самых последних дней, страдая от его депрессии и нервных срывов, и именно он предпринял последнюю отчаянную попытку помочь другу расстаться с опиатами: сначала попытался познакомить его с к новомодной Джуне, а когда Высоцкий отказался идти к врачу, закинул вертолетом дом в тайгу, разместил его на берегу реки в золотопромышленной артели «Пячора» и собирался запереть Володю внутри с наркологи. Это было весной 1980 года; Высоцкий даже предпринял две попытки полета, но дело не выпустили, а на третью жизни не хватило. Сергей Васильев с университетским образованием, отсидевший срок за антисоветскую агитацию и заслуживший «отчисление» Некраса Рудого, прославился благодаря чрезвычайно популярной в 90-е годы газете «Криминальная хроника», главный редактор которой Леонид Шаров помог издать свою скандальную книгу в России (уже после того, как она вышла в Венгрии и Японии). Сам Шароу характеризует эту вещь как «странный, необычайно интересный, пугающий, смешной и отвратительный путеводитель по родной стране» и дает в предисловии еще одну точную оценку автора путеводителя по ГУЛАГу и бывшего заключенного Жака Росси: «Это , знаете ли, довольно отвратительно, но хорошо написана история о прогрессе расчеловечивания человека. Вселенная-тюрьма, существование которой Майер фиксирует с отстраненной заботливостью, представляет собой беспощадный мир низших (в понимании Дарвина или Ламарка) ступеней эволюции, населенный механически извивающимися существами, которых автор называет «чаками» — человеческими чучелами. животных до уровня, когда только сильнейшие раздражители вызывают реакцию: страх, боль, голод и желание. Жизнь «чучака» конечно детерминирована, зажата между уголовным кодексом и сборником воровских понятий, но в то же время непредсказуема, лишена хоть каких-то надежных опор: «Заснешь, и будешь быть мокрым, битым, битым; пойдешь на работу - проскочишь под конвейер. Теперь твой корень — друг, дружба, через мгновение — кровный враг». Но с другой стороны решетки этот странный мир выглядит гротескным по определению, комичным в нем столько же, сколько и ужасным — и если вы действительно любите черный юмор, то трудно представить себе книгу о русской тюрьме, которая приведет к больше удовольствия. Дикие нравы и ритуалы «чучаков» Майер описывает в своей книге, получившей подзаголовок «Очерки тюремных нравов», с заботой Пржевальского и иронией маркиза де Сада, но неудивительно, что даже спустя несколько самостоятельно изданные «переиздания», эта книга не стала особенно популярной. натуралистичной фактуры, зрители устремились не только к девственным 80-м, но и к распущенным нулям: «В мастерской, когда нет начальства, педики зачищают, ключи, сверла с обратной стороны, отвертки в жопу вставляют и пусть бегают. Победители, не потерявшие инструмент, получают угощение – глоток чая, конфету, зубчик чеснока. Женские половые органы делают из мяса, сала и резиновых перчаток. Они насилуют трупы людей и животных; попавшие в зоны собак и кошек, вырывают им зубы и учат сосать и лизать члены. Подковы приварены к цельному листу железа и весь отряд упивается от счастья дикой вакханалией. Считается, что переспав со свиньей, вы избавитесь от венерических болезней, приобретенных от педиков и шлюх. Чтобы попасть в больницу, маленькие дети глотают иголки, пружинки, ложки, наборы домино, сшивают свое тело проволокой, втыкают в легкие ржавые гвозди, вдыхают сахарную пудру и измельченные целлофановые пакеты, выдавливают пасту из шариковых ручек и все скребут. слизь. в разрезах. В 1963 году вся госслужба района Чун сошла с ума: около сотни человек приносили цурачки в столовую, служившую клубом, и прибивали себе мошонки 100-миллиметровыми гвоздями, передавая гвозди и молоток друг другу. . Среди участников этого мероприятия был бывший генерал, прошедший финскую, немецкую и японскую войны. Когда к ним вошел командир отделения с лектором, который должен был вести беседу, никто не встал. У нас не хватало медсестер, пришлось приглашать их из местной больницы». Квинтэссенцией майоровского взгляда на тюремную жизнь является само название книги, включающее в себя целый ряд интерпретаций: от экзистенциальной («Почесать задницу» — значит думать. «Чешежопица» — состояние вечной растерянности до Бытие: "Вся моя жизнь "Чешежопица", вздыхает развратный человек") до извращенно-эротичного ("Чешежопица" сейчас редкая игра в хороший воровской дом, когда все сытые, спокойные, есть чифирь, табаку, а вы хотите повеселиться. уговоры педик надевает на хрящи любви другого педика, а бандит на розыгрыш последнего, показанного им. Смешно - педики разваливаются, как домино") - совсем в современный дух модной трилогии о человеческой многоножке.© Сергей Васильев / ТОПЛИВО Сергей Васильев / ТОПЛИВО Белорусский архив криминальных татуировок Михаил Демин "Блатный" двоюродный брат Юрия Трифанова гораздо менее известен у себя на родине, хотя и провел гораздо более насыщенную и насыщенную жизнь. яркой жизни.В 11 лет он пережил смерть отца (крупного советского военачальника), а в 16 лет юноша, планировавший стать художником, получил первое срок, игнорируя призыв на военную службу. За решеткой он получил прозвище «Чума» после того, как чуть не зарезал хулигана, который насмехался над ним, самодельным ножом. Почти согнувшись от изнеможения, он обнаружил, что мир, уходящий после войны, был «нечист и лишен справедливости, создан не для слабых и управляется такими же жестокими лагерными законами». Парадоксальные изгибы линии жизни героя его самого известного романа (разумеется, автобиографического), над которым он начал работать после бегства во Францию в 1968 году, поражают даже тех, кто привык к жанрам триллера. Пунктиром: после войны учился живописи у самого Мура и оформлял рекламные каталоги советских парков, предназначенные для Америки; узнав о скором аресте, бежал в 1947 г. в Ростов, где над ним взялась бродячая певица Марго-Королева, охрипшая «иногда от пьянства, иногда от сифилиса»; изучал технологии бандитских промыслов в борделе на улице Богатяновской (там же, где «была открыта пивная»); завел роман с молодой цыганкой; казнил предателя-соучастника под вагоном поезда в узкой «собачьей будке»; торговал на черном рынке в Грозном, где скрывавшиеся от сталинской ссылки чеченцы зарабатывали на жизнь фальшивыми «ксивасами»; спасаясь от «сучьей войны», вступил в политические ряды и едва не вступил в подпольную повстанческую организацию... Думается, венцом криминальной карьеры Чумы станет поездка на общеевропейскую (!) воровскую конференцию, но это только середине книги.Однако, помимо сюжетных поворотов, есть и масса интересных подробностей: не забывайте, что Демин отсидел шесть лет в 40-х и 50-х авторитетным бандитом, редкий случай даже для героев нашего выбор. В то же время это яркий и интересный автор со склонностью к неожиданным жутковато-образным метафорам: капли за решеткой отбивают ритм, словно дождь стучит с арестантами; на губах мертвеца в карцере пузырится кровавая пена, словно он продолжает говорить с пока что живыми; шевелящиеся пятна на отсыревшем потолке тюремной больнички напоминают гигантских насекомых. Неспроста, в общем, книга заканчивается напутствием «Быть тебе поэтом!».Изобилующий роскошными деталями «Блатной» — подлинная классика диссидентской прозы, показательный экспортный вариант: роман впервые вышел во Франции и Германии в начале 70-х, на русском отдельной книгой в Штатах — в 1981, а в России — только в 1994. Конечно, современного читателя (после детективов Корецкого и Доценко) «Блатной» вряд ли шокирует реалистическими деталями, но в свое время он произвел весьма сильное впечатление и на читателей «тамиздата», и на цензуру: обнаруженная в багаже, эта книга могла разрушить практически любую карьеру.Георгий Тушкан «Друзья и враги Анатолия Русакова»Роман воспитания 58-летнего полтавчанина Анатолия Тушкана, к тому времени уже вполне маститого автора шести книг и заслуженного фронтовика, — образцовый пример того, как со скользкой — по определению —тюремной тематикой долженствовало работать методами социалистического реализма. С первых же страниц образцово-показательный Анатолий, по малолетке осужденный за разбой по указу 1947 года (когда Президиум Верховного совета, опасаясь разгула преступности в тяжком хаосе послевоенных лет, втрое ужесточил наказания за имущественные преступления) и вышедший по УДО после отбытия половины 8-летнего срока, уже в поезде по дороге в Москву успевает и честно признаться в своей биографии симпатичной соседке по купе, и поймать вора, срезавшего сумочку ее мамы, и увернуться от острого пера, которым вор попытался выколоть ему глаз во время допроса, чтобы устроить «правилку» фраеру, предавшему воровской закон. Дальше вся жизнь героя будет становиться только правильней, лучше и интереснее: получит специальность водителя, разоблачит преступную шайку в своем районе, покорит ту самую попутчицу и спасет от тюрьмы ее безалаберного братца-стилягу, едва не шагнувшего на кривую дорожку.Современного читателя «Друзья и враги» поражают парадоксальным сочетанием: на соседних страницах — фактурный яркий реализм в описании образа жизни и криминальных «понятий» «гнилых» социальных элементов и совершенно фантастичные по степени вымысла картины быта тюремного. Достаточно сказать, что в ответ на отказ сотрудничать руководство колонии наказывает Русакова и его корешей… отлучением от труда (!), пока те, устав от безделья (!!!), не соглашаются-таки играть по правилам коллектива. Отдельно стоит отметить и постоянные процессуальные «сноски», которыми изобилует роман Тушкана, выполняющий, как и положено эталонному произведению советской литературы, не только повествовательную, но и воспитательную функцию: автор то корит дежурного милиционера, решившего допросить Русакова в том же помещении, где находится преступник («сдав» таким образом бандитам его персональные данные), то оправдывает жестокость и черствость воспитателей в колонии издержками эпохи «культа личности» (осужденного Хрущевым как раз незадолго до выхода книги), то ненавязчиво вставляет диалог, объясняющий, каким, собственно, образом вчерашнему заключенному вообще разрешили поселиться в центре Москвы, а не на сто первом километре (эта заградительная мера, защищавшая жителей крупных городов от рецидивистов, применялась в СССР с 20-х годов). К финалу становится понятно, что у книги еще и актуальная идеологическая «нагрузка»: необходимо было художественно поддержать повсеместное появление добровольных народных дружин, получившее поддержку правительства и ставшее массовым (и в первые годы даже модным) как раз на рубеже 60-х.© Сергей Васильев/FUEL Russian Criminal Tattoo Archive© Сергей Васильев/FUEL Russian Criminal Tattoo ArchiveЛев Шейнин «Цепная реакция»Жарким летом 1957 года, за считанные дни до начала Всемирного фестиваля молодежи и студентов, на окраине Тамбова, в бане престарелой тети Саши, авторитетный вор Кардинал собирает десяток уголовников со всего Союза, чтоб предложить им подписать резолюцию с обещанием «не обворовывать делегатов стран народной демократии, а также народов Азии и Африки, борющихся за свою независимость, а весь удар направить на представителей капитализма». Не у всех преступников эта идея вызывает сочувствие: особенно упорствует нахичеванский курортный вор Доктор, перед уходом бросающий: «Нет мне дела до политики, как ей до меня». Стоит ли удивляться, что весь дальнейший ход событий, начиная с судьбоносной встречи с откинувшимся и перековавшимся Сенькой Морозом, демонстрирует Кардиналу правильность его опасений: не стоит ворам совать грязные ручонки в государственные дела.Ленинградский следователь по особо важным делам Лев Шейнин знал, о чем писал. Ни Сталинская премия, ни участие в качестве одного из обвинителей в Нюрнбергском трибунале не спасли его самого от политических пертурбаций: первый раз он оказался на Колыме во время чисток 1936-го (но вскоре был реабилитирован), второй раз провел целых два года в тюрьме уже в начале 50-х по обвинению в организации антисоветской группы еврейских националистов. В молодости Шейнин успел даже поучиться у легендарного нейропсихолога Лурии, разрабатывавшего (задолго до американцев) советский детектор лжи, — еще один бесценный опыт для будущего мастера жанрового детектива, по уровню таланта и влияния на умы сопоставимого разве что с Вайнерами.Именно культовый сборник рассказов Шейнина «Записки следователя», пожалуй, не в меньшей степени, чем «Одесские рассказы» Бабеля поспособствовал популяризации уголовной романтики у послевоенных советских школьников, идеально подготовив почву для настоящего бума на записи «блатняка», который начался практически одновременно с массовым распространением дешевых магнитофонов. (Известно, что Семэна —лирического героя своих ранних песен — Розенбаум фактически срисовывал с бабелевского Бени Крика, но можно только гадать, сколько других авторов шансона советского времени вдохновлялись бандитом Ленькой Пантелеевым, вышедшим у Шейнина не менее харизматично и ярко). В 1962 году «Мосфильм» снял по «Цепной реакции» одноименный триллер, поразивший нехарактерным для того времени правдоподобием экранных уголовников, а также появлением Булата Окуджавы с именно там впервые прозвучавшим хитом про полночный троллейбус. Роль упертого Доктора блестяще исполнил Гурген Тонунц, который через 15 лет сыграет похожего вора в законе в легендарной картине Владимира Шамшурина «Опасные друзья», — единственном советском фильме, снятом по спецзаказу ГУИН, где в ролях были заняты реальные заключенные-уголовники.Юрий Ветохин «Склонен к побегу»Яростная шизоисповедь героя-диссидента Ветохина, почти двадцать лет пытавшегося сбежать из СССР и спустя десятки попыток осуществившего все-таки искалечивший всю его жизнь план, — открытие сравнительно недавнее, которое случилось благодаря прозелитизму Сахаровского центра, опубликовавшего автобиографию (на бумаге изданную только в США) у себя на сайте. В начале 60-х Ветохин, 30-летний ленинградский математик-компьютерщик и ярый антисоветчик, принял окончательное решение бежать на Запад, чтобы бороться против коммунизма открыто, для чего начал изучать морское дело и ездить на курорты Черноморского побережья, планируя маршрут в Турцию. 12 июля 1967 года его, преодолевающего море вплавь с надувным матрацем на буксире, в 10 километрах от берега арестовали советские пограничники, а суд поместил на восемь лет в Днепропетровскую специальную психбольницу, определенно являвшуюся в то время проекцией на Землю одного из нижних кругов ада.История жертв карательной психиатрии — отдельная и очень любопытная ветвь обсуждаемой нами темы, но я не знаю никого, кто написал бы ее страшнее, достоверней и злей Ветохина. От инсулина человек испытывает удушье, а мозг, лишенный сахара, медленно умирает; от уколов серы то и дело останавливается сердце, а температура подскакивает почти до сорока градусов; а от халоперидола (как он назывался в 70-е) человек сперва стонет, а потом превращается в беспамятный живой труп… Трагедия героя, исчезновение его «я» происходит прямо на наших глазах, ежедневно, наглядно и буквально до физиологичности. «Это ужасное чувство: знать, что палачи используют отлаженный и бесперебойный механизм твоего тела — во вред твоему же организму, знать, что в организм введен яд и ничего не предпринимать, чтобы нейтрализовать его действие!» Циничный любитель диагностики, возможно, заметит, что многое в состоянии и образе мыслей самого автора действительно порой выдает шизоидную склонность характера, — однако мучительные усилия, с которыми герой продолжает цепляться за ускользающе тонкую нить сознания, бомбардируемого злыми препаратами, вызывают даже изумление, а не восхищение и оправдывают любые его акцентуации.Главы книги перемежаются пугающе хорошо подходящими к случаю цитатами Оруэлла: «Мы сокрушим вас так, что возврата к прошлому для вас не будет. Никогда больше простые человеческие чувства не вернутся к вам. Все внутри вас умрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех, любознательность, доблесть, честь — все это будет недоступно вам. Мы выскребем из вас все начисто, а потом заполним вас собою». В кругах горячечного бреда с потерей рассудка, с пересохшим горлом, кружа вслед за автором по незримо протоптанной сотнями мучеников садистской психиатрии тропинке, под тусклой лампочкой меж больничными койками — ночь тех, кто физически не может уснуть, — читатель просто не в силах поверить, что крестный путь Ветохина окончится хэппи-эндом, однако же это так. Каким образом математику удалось за эти восемь лет сохранить рассудок и найти силы и средства, чтобы после многолетней подготовки все-таки обмануть беспощадную систему, я предоставляю узнать заинтригованному читателю, но стоит сказать одно: если это был не подвиг, то что такое вообще подвиг?© Сергей Васильев/FUEL Russian Criminal Tattoo Archive© Сергей Васильев/FUEL Russian Criminal Tattoo ArchiveЛеонид Габышев «Одлян, или Воздух свободы»Вьюжным январем 1990 года автор этих строк, собираясь на лечение в психиатрический стационар, взял с собой три книги: справочник Авруцкого и Недувы «Лечение психически больных», томик Ницше и незадолго до этого опубликованный в «Новом мире» роман бывшего уголовника-малолетки, заинтриговавший предисловием Андрея Битова, о том, как осенью 83-го к нему позвонил в дверь коренастый молодой человек с огромным портфелем. За публикацию находившейся в портфеле книги он рассчитывал получить на Западе миллион и половину этой суммы предложил Битову, а в ответ на вопрос: «Почему бы вам не попробовать напечататься у нас?» с презрением процедил: «Читал я вашего Солженицына…». Гость заставил Битова начать читать немедленно — и писатель уже не смог оторваться! «Как легко отступили от меня мои собственные беды! И никто потом не отрывался из тех, кто читал. Это страшное, это странное повествование! По всем правилам литературной науки никогда не достигнешь подобного эффекта». Оторваться не смог и я, превратившись той зимой в преданного адепта и почитателя габышевского гения и сохранив это восхищение по сей день.Герой книги, подросток Коля из тюменского поселка Падун, как и сам Габышев, в детстве лишился глаза в результате неосторожного выстрела (заработав в школе кличку Ян в честь одноглазого Яна Жижки), а потом по глупости угодил на малолетку, предстающую в романе натуральной Голгофой, начиная с первой же жуткой сцены «прописки» в тюремной камере, когда не выдержавшему издевательских испытаний Яну мочатся в лицо и приклеивают «погоняло» Камбала. Под этим именем он следующие пять лет будет проходить все чудовищные круги лагерного ада, выдерживая избиения «актива», пытки воров, зажимающих его пальцы тисками под песню «Журавли», и ледяной холод карцера, пока за минуты до уже продуманной попытки самоубийства не испытает метафизическое откровение, открывшее ему второе дыхание и позволившее снова разогнуть спину и стать человеком.Мало кто до появления «Одляна» осознавал, что подобные вещи могли происходить с детьми за решеткой во вполне уже вегетарианские, казалось бы, брежневские времена. Помимо феноменального литературного дара, Габышева отличала звериная целеустремленность и сила воли (кроме написанного за год романа, в тюрьме он еще и натренировался так, что мог присесть 5 тысяч раз подряд), которые помогли ему в начале 90-х написать сиквел «Одляна» «Из зоны в зону» о попытках освободившегося Камбалы вписаться в вольную жизнь, а главное — совершенно невообразимый по степени перверсивной дикости и душераздирающей искренности, но тоже абсолютно завораживающий роман «Жорка-Блаженный» о городском дурачке, наделенном необычайного размера мужским достоинством и ставшим благодаря своей «кукурузине» идолом всех окрестных гулящих дам. Но, к сожалению, вскоре сдало и здоровье самого Габышева, который, по малочисленным сведениям, в настоящее время практически безвыездно пребывает в психоневрологическом интернате. В единственном интервью 4-летней давности дочь писателя вспоминает: «В конце 1995 года он собрал всех и сказал: я посланник Бога на Земле, кто возле меня — спасется. Спать не давал, никуда не выпускал, по всей квартире нарисовал кресты. Страшно было: высовываюсь в окно, а напротив снайпер из вызванного спецназа. Отца забрали в милицию, а когда поняли, что он болен, отвезли в клинику. С 2000 года он в Котово постоянно».Евгений Карасев «В побеге»Может показаться, что криминальная мемуаристика, изданная на средства автора, — примета классических «бандитских 90-х» эпохи зрелого Ельцина, однако появление еще в 1990 году автобиографической повести особо опасного рецидивиста доказывает, что и в советское время подобные вещи могли быть опубликованы, пусть и в маргинальном региональном издательстве (в данном случае — это Тверская областная организация Общества книги при участии загадочного «информационно-культурного центра „Аргумент”», уж не самим ли автором после освобождения учрежденного?) и смешным для советских времен тиражом 5000 экземпляров. Главный герой Карасева, Санька «Иртыш» Кузовлев, совершает дерзкий побег из колонии особого режима и, добравшись до крупного города, быстро вычисляет в толпе карманника Золотяка, который приводит коллегу на «малину» вора Холеры, нарисованную сочными мазками во всех (уже возможных к публикации с учетом перестройки) подробностях. Тут и молодая шпана «с длинными до плеч волосами, в замшевых на „молниях” куртках» с кличками вроде Люкс и Валет, и размалеванные малолетки в джинсовых брюках, меняющие сексуальные услуги на веселую жизнь, и, конечно, тревожный звон ампул морфия в карманах пальто бывшего вора, а ныне опустившегося наркомана Сомохи, который заразит Иртыша своим страшным видением демона совести в образе загадочного графа Елина, являющегося в кошмарах каждому, кто живет обманом, чтобы напомнить, что у преступника, в отличие от честных людей, могут быть деньги и женщины, но никогда нет «завтра», то есть ощущения счастливого будущего. Автор старательно конструирует приближение хэппи-энда, но в финале одним махом разрушает его, заставляя героя бросить уже, казалось бы, выстроенный им счастливый «вольный» мир и снова устремиться в побег от самого себя.Иртыш — своего рода мистер Хайд по отношению к Анатолию Русакову, о котором мы говорили выше; контраст их посттюремных судеб вполне наглядно иллюстрирует перемены в стране и самосознании ее граждан за четверть века. Отрадно, однако, сознавать, что судьба самого автора повести сложилась удачней, чем его героя: Евгений Карасев сам осиротел в войну, прошел детскую колонию и в совокупности по 7 судимостям отбыл 20 лет тюремного срока, но это не помешало ему, дебютировав «Побегом», стать автором литературных журналов (он публиковался в «Новом мире», «Москве», «Урале», «Литературке» и газете «Завтра») и выпустить еще одну повесть и несколько поэтических сборников, приятно удивляющих сочетанием жесткой тематики и необычной ритмической структуры, чем-то напоминающих стихи Буковски: «Вор, завалившийся за квартирную кражу или карманную, / входя в камеру, не спешил на нары залезть. / Перво-наперво он интересовался наличием в хате корешей из его клана / и спрашивал: „Люди есть?” / И было дико слышать, нелепо: / полная камера сильных мужиков, — кто от станка, кто от сохи, — / побито и как бы винясь отвечала: „Людей нету! / Одни быки…”».