В пятницу, 10 февраля, в Москве задержали режиссера Всеволода Лисовского. Об этом сообщила его дочь Ева. Кузьминский районный суд г. Москвы назначил Лисовскому 15 суток ареста по статье о неповиновении сотруднику полиции. Публикуем лекцию Всеволода — режиссера, создателя и комиссара экспериментального проекта «Трансформатор», которую он прочитал в конце декабря в московском клубе «Клуб» в рамках Публичных лекций Полит.ру.
Всеволод Лисовский: Начать я хочу с такого тезиса — для театра и для искусства вообще внутри Российской Федерации наступило время больших возможностей. То, что мы наблюдали последние 30 лет, можно было назвать так: мы не справлялись со свободой. Свободы в какой-то момент было достаточно много. А у нас, когда ни о чем не запрещают говорить, возникает ощущение, что говорить, в общем-то, и не о чем. Сейчас за счет того, что зона молчания становится всё больше, всё больше возникает желание говорить, в частности, о том, о чем нам говорить запрещают.
Собственно говоря, сейчас можно увидеть две магистральные линии (буду говорить говорить о театре). Первая — то, что осталось от существующих культурных институций. Они никуда не делись, но они на наших глазах переформатируются во что-то другое. И с этим другим непонятно, что делать, правила игры непонятны. Мы вот тут перед началом лекции заходили в книжный магазин и спрашиваем: «А это можно держать на полках?» — «Да вроде нельзя, а вроде как и можно». Вот эти непонятные правила игры, конечно, сильно добавляют головной боли, но, с другой стороны, создают дополнительные возможности. А на самом деле это такой национальный спорт — показывать фигу в кармане. Если вы вспомните недавнюю историю отечественного театра, то были совершенно замечательные мастера, которые с этой задачей блестяще справлялись и всё у них было глубоко прекрасно. Вспомним покойного Марка Анатольевича Захарова — как ему всё это чудесно удавалось, и, наверное, после того, как эти возможности отпали, ему стало несколько сложнее работать. А в тот момент, когда возникает некая зона умолчания, она, как черная дыра, становится гравитационным центром, центром притяжения, и гравитационные линии строятся вокруг нее. Вот чем больше черная дыра, тем больше гравитационные линии. Я люблю приводить в пример замечательный фильм Ларса фон Триера «Пять условий» (Five obstructions, «Пять препятствий». — Прим. ред.), где Ларс фон Триер занимается такой практической редукцией: он своему товарищу ставит условие, ограничивающее его, — просит снять версию его же фильма, соблюдая какие-то ограничивающие условия, что-то запрещает. И удивительно, что фильм от этого, прямо скажем, хуже не становится, он становится лучше. Правда, там под конец герой немножко устает от всей этой истории, но это уже субъективно.
Так вот, искусство от запретов только улучшается. Опять же, есть разночтения, что понимать под словом «театр». Как театр мы можем рассматривать, с одной стороны, искусство создания некоего действия в специально отведенных, «намоленных», как принято говорить, черных и белых коробках, то есть это искусство делать действие в черных и белых коробках. С другой стороны, театр — это способ каким-то образом… Для меня театр ближе всего к кулинарии: берешь какие-то сподручные элементы и пытаешься смастерить из них что-то съедобное, хотя изначально результат не очевиден. Берешь элементы действительности и пытаешься сварить из них что-то удобоваримое типа жижиг-галнаш. Вот тут вообще поле непаханое.
За последний год, который мы прожили с разной степенью успешности, мы избавились от очень важного гнета, то есть от ряда всяких гнетов, в частности, от гнета повседневности. Собственно говоря, по сравнению с постоянным гнетом повседневности всякие эти военные, гражданские, моральные и прочие цензуры, которые возникают сейчас в самых неожиданных местах, — это вообще полная фигня. Потому что повседневность была даже не предыдущая действительность, скажем, даже не до 24 февраля, а до ковида, доковидная действительность отличалась удивительной инерционностью. То есть, в принципе, была иллюзия, что правила игры в этой действительности известны, и эта известность — это очень плохое обстоятельство для искусства. Если тебе что-то известно, так хрена ж с этим известным что-то делать! Собственно говоря, искусство, как и наука, — это вид когнитивной деятельности, и для того, чтобы деятельность была когнитивной, необходимо присутствие неизвестного. То есть мы должны признавать, что мы чего-то не знаем, и работать с этим незнанием до тех пор, пока оно не превратится в знание и можно будет переходить на какое-то соседнее поле, возделывать соседнее поле. Сейчас этот «комплекс черных лебедей», вот эта стая черных лебедей, которая посетила нас в последние годы, сделала очень важную вещь — она разрушила повседневные рутинные причинно-следственные связи и вот это существование в невесомости. Почему нам здесь, сейчас, в Российской Федерации, при всех безусловных физических, моральных, материальных и куче разных издержек, так интересно и весело жить? Вот мы все сидим, сидят люди, смеются и пьют разные напитки… Потому что Российская Федерация сейчас — зона неизвестности, и вот с этой неизвестностью интересно работать. Более интересного места, чем Российская Федерация, наверное, сейчас, к сожалению, в мире нет. И вот с этой интересностью тут тоже возможны разные стратегии. Можно вооружиться какой-то теорией. Их много, в общем-то, в голове у каждого человека такой же книжный магазинчик есть, выходи и думай: какую бы мне теорию, какую бы мне парадигму сегодня выбрать? Этих парадигм много, взял парадигму — и ретранслируй ее, опять же, используя действительность в качестве ингредиента для жижиг-галнаш. А можно другую. Вот что мне сильно нравится — метод тыка. Я чуть позже поговорю об издержках этой истории, но тем не менее это необходимый метод.
Я это достаточное количество лет назад придумал и достаточно много про это говорил: что помимо всего прочего, то, что мы сейчас наблюдаем, является еще и симптомом смены глобальных парадигм. Это достаточно нечастая история, происходит она в среднем раз в тысячу лет, и сейчас мы как раз живем в эту удачную эпоху, ньютонианскую. Я сейчас физическими терминами буду апеллировать, это немножко опасно, потому что вчера меня уличили в том, что я неправильно трактую термин «энтропия». За отсутствие энтропии как раз энтропию принимаю, поэтому считайте, что это у меня авторская физика. Ньютонианская парадигма — вещь достаточно понятная, что действие передается от одного до другого: я ударил по столу, стол завибрировал и сдвинулся, потому что мы со столом определены во времени и пространстве, наши координаты известны и нам, и Ньютону. Квантовая парадигма предполагает, что объект находится неизвестно где и неизвестно когда. А это принцип квантовой неопределенности: стол с высокой вероятностью находится здесь, а с меньшей вероятностью может находиться где угодно. Я могу долго свои выводы делать и промежуточные тезисы буду опускать, но где бы я ни находился и что бы я ни делал, я неизбежно воздействую на стол. Соответственно, метод тыка — тыкай во что угодно, делай что угодно и смотри за столом.
Как раз лет семь назад, будучи сильно неудовлетворенным этой самой повседневностью и ее диктатурой, я и затеял проект «Неявное воздействие», где мы предпринимали достаточно рандомные воздействия на рандомные объекты и на рандомные пространства и смотрели, что происходит. А как-то довольно долго ничего не происходило, потом я решил это дело немного усугубить, и вот тут я начинаю рассказывать про свои творческие удачи, которые, в общем-то, создают определенную моральную проблему. Потом, поздней осенью 2019 года, я затеял проект «Событие № 1». Специфика проекта была в том, что не нужно было никуда ходить и ничего делать, а нужно было просто помнить, где ты находишься и что ты делаешь — что происходит событие, которое впоследствии изменит твою жизнь. Я даже завел специальный сайт, чтобы отслеживать события в жизнях тех людей, которые приняли участие, думая, что придется фиксировать какие-то микрособытия, а этого не пришлось делать, потому что через две недели после этого «События № 1» началась пандемия ковида, то есть эксперимент, можно сказать, был удачным.
Второй удачный эксперимент — как раз год назад я объявил, что начиная с 1 января текущего (2022. — Прим. ред.) года начинается тотальный спектакль «Год великого перелома». Что я буду предпринимать экзистенциальные усилия для того, чтобы сломить парадигму. Ну, я где-то до середины февраля попредпринимал, а потом, в общем-то, дальше и не нужно было. Мне также часто задают вопрос и возражают, что, возможно, эти события возникли бы без моих усилий. На это я отвечаю следующее: то, что ковид или запрещенное слово возникли бы без моих усилий — это предположение, а я оперирую фактами. А то, что это возникло бы и без меня — это чистой воды предположение. На самом деле, истина безусловна в любом случае. Тут отступление про соотношение реальности и сверхреальности. То, что мы видим, — это не идеалистический солипсизм, это факт. То, что мы видим, ощущаем, наблюдаем, изучаем, не является собственной реальностью, это продукт нашего сознания, потому что наше сознание — это некий инструмент с ограниченным количеством параметров, которым мы пытаемся описать нечто, имеющее бесконечное количество элементов. Вот я загадку люблю загадывать: скажите, пожалуйста, какой синоним к слову «хаос»? На самом деле, синоним слова «хаос» — это слово «истина», потому что и то, и другое — это нечто, состоящее из бесконечного количества элементов, которые не поддаются осознанию нашим инструментарием. Собственно говоря, мы пленники нашего сознания, которое создает нашу картину мира. Опять же, у всякой этой артистической деятельности есть два вектора действий внутри — культурный и собственно искусство.
Я очень люблю приводить один пример, он очень показательный — разница между культурой и искусством. Вот есть тут у меня и у ряда присутствующих людей знакомая по прозвищу Суетливая мышь. И она в мою комнату поставила полированный шкаф. Для неясных мне целей, но поставила. И я, будучи в каком-то дурном настроении, взял нож и начертил на этой полировке запрещенное слово не из пяти, а всего из трех букв. Вот, собственно говоря, ставить полированный шкаф — это культура, а рисовать на нем слово из трех букв — это искусство. Культура занимается обогащением и развитием. Аристотелева вторая реальность. Они развивают эту вторую реальность, которая дополняет первую. Задача искусства — как раз не создавать что-то помимо реальности № 1, а развивать реальность № 2… Я уже запутался, нумераций много, они плодятся как кролики. Вот почему самая коммерческая идея — это идея мультивселенных. Все кинематографические и электронные гиганты работают с мультивселенными, мультивселенные можно плодить бесконечно, но за всеми этими мультивселенными всё же скрывается некая реальная вселенная, сверхреальность. И вот задача искусства — долбиться в сверхреальность.
Снова расскажу любимую мною байку, которая это немножко иллюстрирует. Как-то меня позвали на какой-то круглый стол. Почему-то я там был в окружении каких-то логоцентричных людей, всякого рода филологов и психоаналитиков. Они говорили о логосе, о словах, и я немножко заскучал. Поэтому, когда дошло время мне высказаться, я начал с того, чем является слово. Я начал с того, что любой человек, который в своей деятельности и жизни пользуется абстрактным мышлением, абстракцией, должен смириться с тем — вне зависимости от того, материалист он или идеалист, это формальное разграничение, — что мир идей существует. Без мира идей — это со времен Платона — мы не можем вот эту штуку назвать столом, потому что для того, чтобы у вещи было название, у нее должна быть идея стола. Изначально слово предполагается как коммуникатор между чувственным миром, первой реальностью, продуктом нашего сознания и миром идей. Мир идей соответствует сверхреальности, потому что мы понимаем, что этот стол является проекцией чего-то, и это что-то мы можем назвать идеей стола, он с чего-то проецируется, он проецируется со своей идеей. Для того чтобы стол существовал в качестве стола, в сверхреальности должен быть некий объект, с которого происходит эта проекция. Но за счет того, что слова в последние столетия начали плодиться совершенно онкологически, язык, логос как путь в мир идей перестал работать. Возникла своего рода гора, можно сказать, злокачественная опухоль. Не знаю, насколько злокачественная, но, во всяком случае, опухоль между чувственным миром и миром идей. Соответственно, когда мы воздействуем на мир слов, мы провоцируем — не воздействуем на мир идей, что раньше легко было предположить, — а воздействуем собственно на слова, и слова дают ответку. Поэтому то, что я сказал, что мы сидим тут с вами за каким-то там столом и о чем-то треплемся, нисколько не приблизит нас к истине, в чем, по идее, есть наша задача, а на самом деле мир слов просто даст ответку и что-то изменится. Поэтому, говоря о результативности всякого рода таких разговоров, нужно смотреть, что произошло после: кто напился, кто подрался, кто с кем переспал — вот это реальный результат. Если я прав, то я должен в ближайшие минуты упасть с этого стула. Я тогда не упал, зато через семь минут упал сидевший рядом всеми нами любимый драматург и режиссер Василий Сигарев, что я счел доказательством того, что мой тезис оказался правдоподобен.
Так на первом этапе исследований удалось доказать, что такого рода рандомные воздействия приводят к изменению реальности № 1. Сейчас, когда мы имеем дело с реальностью очень больной… Я рассказываю про свою экзистенцию, как я ощущаю эту сложившуюся ситуацию. Я понимаю, что это звучит немножко клинически, но я говорю только про свою экзистенцию. В результате моих действий, как я это понимаю, мы имеем очень больную действительность № 1. Соответственно, на следующем этапе мы должны вычислить, как производить не рандомные, а осмысленные действия по лечению и изменению перестройки этой действительности. Вот что сейчас происходит? Если мы рассматриваем ситуацию в рамках ньютонианской парадигмы, мы имеем дело с ситуацией, когда каждый ход ошибочен. Мы можем, конечно, любить какие-то паллиативы всякого рода, вооружившись той или иной идеологией, но ситуация неизлечима в принципе, вообще система этого мира неизлечима. Ее невозможно излечить, ее можно только заменить. Во-первых, для этого нужно понимать, на что мы ее хотим заменить, а во-вторых, каким образом, это сейчас важная составляющая. В частности, с некоторыми из присутствующих здесь товарищей мы, бывает, в выходные дни ездим в трамвае. Кстати сказать, трамваи — это очень здорово, спасибо большое властям Москвы за общественный транспорт, это очень здорово, реально трамваи (и электробусы тоже) — это один из лучших общественных транспортов, это одно из самых удачных и самых безопасных, кстати сказать, общественных пространств. Вот мы едем и задаем друг другу вопросы из диалога Платона «Государство». Потому что сейчас задача, в частности, для того, чтобы что-то делать с этой страной, нужно эту страну по новой придумать. И надеяться, что это сделает кто-то другой, по меньшей степени наивно. Без понимания, что мы из этого хотим сделать, то, что мы наблюдаем, — обречено. Правда, эта обреченность может продлиться некоторое время. В принципе, некоторые из нас до конца этой обреченности могут и не дожить, но в любом случае те, кто доживет до того, как эта хрень сама по себе рассыпется, должны представлять, что делать из того, что осталось. Без этого непонятно, на хрена вообще мы здесь остались. Страна, в которой мы находимся, — это страна разлома действительности № 1, и находиться здесь имеет смысл исключительно ради того, чтобы искать, какова будет новая и что из нее останется.
У нас есть еще одна затея, и некоторые здесь тоже в ней участвуют: мы собираемся и пишем конституцию для будущего нечто. Причем у нас утопическая идея: мы хотим создать внеидеологичную конституцию с противоречащими друг другу тезисами. То есть мы еще поаккумулируем эти замечательные тезисы, а потом будем придумывать механизм сосуществования тезисов, взаимно противоречащих. Потому что этот опыт в несколько столетий всех этих идеологических конституций приводит нас к тому, к чему он нас приводит. Всё равно любая конституция является формой ущемления какого-то меньшинства или большинства. То есть демократическая конституция — это ущемление меньшинства, а антидемократическая — большинства. Один хрен, большинства с меньшинствами меняются местами, меньшинства становятся критичными. Всё равно каждая конституция несет зерно ее замены и отмены на диаметрально противоположную. Вот сейчас хочется создать действительно универсальную.
Почему мы этим занимаемся? Что может производить так называемое искусство? Безусловно, оно может производить всякую красоту, а это дело вкуса. Зачем она сдалась — это другой вопрос, удовольствие и наслаждение — всё это, конечно, она может производить. Но единственная социально ценная функция этого самого искусства — это создание утопий. Принято говорить, что постсоветские годы были бездарно просраны. В чем заключается бездарная просранность? Изменить парадигму событий мы вряд ли могли, а то, что мы пришли к нынешней ситуации не вооруженные никакой новой современной утопией, потому что старые утопии… Вот сколько бы я ни любил совершенно замечательных Маркса, Энгельса, Бакунина и всех прочих замечательных мыслителей, а действительность несколько переросла их прекрасно скроенные 200 лет назад костюмы, почти 200 лет назад. Действительность изменилась. Заниматься перекройкой, перелатыванием замечательных утопий… Если бы идеи Маркса победили в 1870 году, то это было бы просто прекрасно. А к действительности 1870 года всё уже стало несколько сложнее, и в ходе реализации возникли определенные шероховатости. Производство утопий вообще нужно сделать производством фастфуда, утопии должны вылетать как горячие пирожки и тут же съедаться. В принципе же мы понимаем, если разбираться, что мы живем в чьей-то утопии, которая кажется нам устрашающей. Утопия — это скоропортящийся товар, его надо есть горячим. А наладить быстрое производство утопий и быстрое внедрение их в жизнь... Но серьезно относиться к этой так называемой реальности нельзя, потому что мы уже говорили, что это продукт нашего восприятия. Вот Джерри (собака, с которой пришел на лекцию Всеволод. — Прим. ред.) манкирует свои обязанности, а я его не только потому, что ему скучно было бы сидеть одному, а еще и потому взял, что нужен мешающий элемент. Я надеюсь, что я не создал серьезного отношения к своим увлечениям, но на тот случай, если у кого-то такая беда случилась, вот я на этот случай специально взял Джерьку — вот это механизм отстранения, еще один необходимый элемент критического сознания. Я надеюсь, у меня как-то не получилось гипнотически воздействовать, но бывает, что получается. Вот тут всё работает — вот я сижу тут один, я в свете, вы в темноте, и, в принципе, это элементы гипнотического воздействия. Вот чтобы этого гипнотического воздействия не было, ходит зверь, чтобы вы понимали всю абсурдность ситуации. Вы где-то сидите в «Клубе», пьете пиво или кофе, какой-то чувак что-то достаточно сумбурно вещает. А что тут делает собака? И в тот момент, когда вы начинаете, вы вынуждены в этой ситуации вслушиваться. И в этот момент есть смысл задуматься, что тут делает эта собака. Когда я что-то вам говорю, мне совершенно не хочется завербовать вас в свои единомышленники, мне хочется, чтобы я стал элементом, с помощью которого вы в своем сознании сварите какую-то хрень. И это, собственно говоря, единственная ценность, которую может кто-то другой предоставить. То есть в любой своей деятельности совершенно не хочется доставлять кому-то удовольствие. Допустим, когда после спектакля подходят и говорят: «Спасибо, вы доставили мне удовольствие» — хочется дать по роже, потому что мы недостаточно знакомы, чтобы я доставлял тебе удовольствие.
И, опять же, функционирование творческих коллективов в нынешних условиях. Вот меня чем дальше, тем больше угнетает сама идея режиссуры. Меня по привычке называют режиссером, а меня идея режиссуры как таковой — достаточно, кстати, исторически свежая идея — угнетает. Это предполагает некую демиургию, то есть это человек, который сводит воедино потоки, делает цельное высказывание. Для этого у меня есть теория параллельной тирании. Сейчас есть модная — или уже вышла из моды — тема про горизонтальные коммуникации и идея доведения демократии до абсурда, и звучит это очень здорово. Но если кто-то в практической деятельности с этим сталкивался, то, на мой взгляд, это мрачный капец, это ужас, это дикая неэффективность, и все чувствуют себя обиженными, потому что в результате никто не делает то, что хочет, все делают что-то компромиссное. Собственно говоря, по известной классификации, есть демократия и есть тирания. Так вот, тирания мне представляется идеальной формой правления при одном недостатке. Вообще, тиран — это идеальное состояние человека, человек делает то, что он считает нужным, по-моему, это совершенно идеально. Есть в этой схеме единственный недостаток: что тиран в тирании только один. И вот одна из моих утопий — это создать общество, где каждый — тиран, где каждый делает что хочет. Мы сейчас создали группу хроники, будем делать один проект, и там параллельно тирания — каждый делает что хочет. Я никому не говорю, кому что делать. Что хочешь, то и делай, а я потом придумаю, что делать изо всей этой хрени. Вот эта утопия мне кажется самой приятной. Что из этого получится, хрен его знает, подождем до апреля, но, во всяком случае, меня эта история сейчас вдохновляет.
Зритель 1: Скажите, пожалуйста, Маркс и Энгельс — они говорили об утопии или это всё-таки другая история?
— Любое нереализованное устройство — это утопия. Вы обратили внимание на некую сложность словоупотребления, потому что сейчас мы употребляем слово «утопия» в значении чего-то нереализуемого. Но изначально это то, что на данный момент не реализовано, не имеющее реального прецедента, не более того. Я употребляю, в частности, Платон употребляет, он говорил о некоем государстве. А слово «утопия» начал употреблять Томас Мор в своем произведении «Утопия», где описывал конкретное государственное устройство в конкретном вымышленном государстве. И это отличалось от современных ренессансных государств тем, что это государство не существовало, вот и всё. Поэтому, безусловно, Маркс и Энгельс говорили об утопии, потому что целиком и полностью их модель не была реализована, как нам известно, до сих пор за более чем полтора столетия.
Зритель 2: Я не знаю, существует ли классификация утопий различных, но очевидно, что они опираются на какие-то ценностные категории. То есть мы определенную ценностность — капитал, отношения, благо, если говорить о Платоне, — можем превратить в некоторую химеру, в общем, в какую-то конструкцию. Можем ли мы сейчас на этой территории искать новые, нужные нам ценности? Или стратегия какая-то определенная?
— Вы знаете, во-первых, я очень не люблю слово «ценности», на мой взгляд, это перенос капиталистических отношений в сферу этики и эстетики, в общем-то, туда им и дорога, конечно, этике и эстетике. Но я довольно долго думал, и то, что вы называете ценностями, я называю векторами стремлений. Вот я насчитал три. Не знаю, может, я считал плохо, но стремиться можно к счастью, к свободе или к истине. Причем в практической деятельности долговременно совмещать эти три вектора крайне затруднительно. На каком-то этапе они совмещаются, а потом идут в разных направлениях. Я говорю векторы, а вообще это какие-то зигзагообразные маршруты, это очень сложная траектория, которая где-то пересекается, где-то совмещается, а где-то идёт в противоположных направлениях. И в конечном итоге для себя нужно понимать, к чему ты стремишься. По большому счету этот конституционный проект — про то, как совместить в одном пространстве счастье, свободу и истину.
К. Сафронов: Я так понял, и ковид, и 24 февраля были следствием некоторых ваших проектов и ваших замыслов.
— Безусловно. Я, во всяком случае, не снимаю с себя ответственность.
К. Сафронов: Нет ли у вас сейчас в планах или в действии какого-то проекта, чтобы произошло что-то лучшее?
— Я ж говорю, я как раз в поисках. Как раздолбать, я придумал, но сейчас я пытаюсь придумать, как всё это починить, это более сложно. Для того чтобы понять, что такая возможность есть… Кстати, она есть не только у меня, коллективности тут быть не может, но вот массовые индивидуальные… Вот я призываю всех: предпринимайте индивидуальные экзистенциальные усилия для изменения. Вот мы постоянно думаем о возможности коллективных усилий, и они приводят нас в тупик. Но вы предпринимайте! Во всяком случае, в данной ситуации хуже уже не будет.