Выдающая русская оперная певица с большим диапазоном голоса от сопрано меццо до сопрано лирико – колоратурного. Могла исполнять мужские теноровые партии, ее дебютная партия в Большом театре - роль Ванюши в опере М. И. Глинки «Жизнь за царя».
Родилась в Калуге, 19 сентября 1853 года в семье купца и городского мецената Павла Кадмина, человека с широкою душой. Он шокировал свою семью открытой связью с певицей из цыганского хора. В семье Кадминых артистку не признавали, но детей – крестили, и девочка получила старинное и роскошно певучее имя: Евлалия. Дома ее ласково называли Влаша. Вместе с яркой внешностью и блестящей памятью ребенок от матери - артистки унаследовал неровный и неуживчивый характер и взрывной темперамент. Всем играм Влаша предпочитала одинокие прогулки по окраинам города, в парке, чтение и игру на фортепиано.
Отец Евлалии добился помещения дочери в Елизаветинский женский институт для девиц благородного звания. Училась девочка блестяще. Пансионерки ею восхищались. Но подруг у гордой и своенравной дикарки было мало, она не всех допускала до своей души.
На музыкальных вечерах в институте артистический талант и темперамент Кадминой и ее дивный голос были тотчас же замечены Николаем Григорьевичем Рубинштейном. Он предложил ей вакантное место свободной пансионерки при консерватории, и уже в первые месяцы учебы Евлалия принимала участие в сборных консерваторских концертах, приводя публику в восторг.
В мае 1872 года состоялся ее дебют на оперной сцене: учащиеся под руководством Самарина поставили оперу Глюка «Орфей», несколько представлений состоялось в зале Благородного собрания. Знатоки отметили прелестный голос Кадминой, теплый тембр, верность музыкальных интонаций; она пела и играла как состоявшаяся артистка. Особенно дорог ей был отзыв Чайковского: «Кроме своих вокальных преимуществ, г-жа Кадмина обнаружила в исполнении партии Орфея далеко не дюжинный талант, который позволяет надеяться, что ей предстоит блестящая будущность…»
На одном из представлений «Орфея» присутствовала императорская семья. Возможно, именно пение Кадминой помогло исправить бедственное положение консерватории: училищу была назначена правительственная субсидия.
Весной 1873 года Евлалия Кадмина окончила консерваторию с серебряной медалью – первая из выпускниц-вокалисток. Ее известность дошла и до дирекции Большого театра. Девятнадцатилетней артистке предложили выступить на сцене Большого в сборных концертах. В первом она исполнила партию Вани в сцене из оперы «Жизнь за царя» Глинки. Публика оценила выступление Кадминой овацией и криками «Браво!»: еще никогда в Большом так не принимали дебютантку. Присутствовавший на спектакле Чайковский писал: «Смотря на мастерскую игру молодой певицы, слушая ее глубоко прочувствованное пение, никак не верилось, что это была артистка, еще впервые появляющаяся на подмостках…»
Во втором сборном концерте Кадмина пела в «Трубадуре» Верди, в третьем исполнила роль Леля в весенней сказке Островского «Снегурочка» на музыку Чайковского.
Блистательная артистка, боготворимая изысканной публикой, студентами, профессорами консерватории, Евлалия Кадмина все же не могла свободно войти ни в артистический круг, ни в высший свет.
Ее отношения с антрепренерами, коллегами по сцене редко складывались мирно. Ранимая и обидчивая, Евлалия любую критику или замечание режиссера воспринимала крайне резко, могла накричать или наброситься с кулаками на рабочих сцены, коллег, дерзко ответить меценату или богатому поклоннику.
В душе ее, похоже, никогда не заживала рана досады непризнанного и одинокого ребенка,»маленькой, сумасшедшей цыганки», которой совсем не место в избранном кругу!
Ей никогда, хотя часто – и незаметно - не давали забыть ее происхождение: незаконная дочь купца и хористки – цыганки, которую своенравный Кадмин чуть ли не украл из табора!
Личной, интимной жизни у Кадминой не было. Закулисные интрижки, навязчивые поклонники – все это было ей глубоко чуждо. Она как-то сумела отвадить от себя многочисленных воздыхателей и жила схимницей. Никто не затронул ее сердца; за нее любили ее героини, и как любили!
Многие замечали в Кадминой – как в артистке и как в женщине – какое-то стихийное начало, неуправляемое, роковое. Чуть ли не все рецензенты писали, что она особенно хороша в трагических ролях. Чайковский видел в ней романтическую героиню и посвятил ей романс «Страшная минута», к которому сам написал слова.
Рассказывают, что автор преподнес свое творенье Кадминой на товарищеском ужине московской музыкальной богемы. Евлалия, прочитав последние строки «Иль нож ты мне в сердце вонзишь, / Иль рай мне откроешь», положила на поднос нож и приказала лакею: «Отнеси господину Чайковскому». Неловкость шутки шокировала окружающих. А сам композитор впоследствии писал:
: «Я хорошо знал эту странную, беспокойную, болезненно самолюбивую натуру, и мне всегда казалось, что она не добром кончит».
И точно, все это - окончилось неожиданно, после двух лет триумфа в Большом театре, Кадмина уехала в Санкт Петербург, поступила в Мариинку, блестяще пела в новой опере «Опричник» и получила от публики лавровый венок, а от какого то богатого сановника – признание в любви и обещание покровительства.
Евлалия Павловна все отвергла и пропала из столицы, объявившись в Италии, где усердно училась секретам вокала у итальянских мастеров пения.
Выступала она в театрах Милана, Неаполя, Турина, Венеции с огромным успехом. Рецензенты отмечали «высокю культуру исполнения, дивный тембр голоса, его теплоту, драматизм исполнения, но русскому дьяволенку было мало итальянского бельканто, Кадминой хотелось большого богатства и разнообразия репертуара, драматических красок либретто на сцене. Она стала браться за арии для колоратурного сопрано, теноровые партии, чем сильно подорвала голосовые связки. Певица стала часто хворать, началатерять голос. Ей требовалось серьезное лечение, и обратившись к докторам она встретила… любовь.
Доктор Форкони не только вылечил горло очаровательной сирены, но и стал ее избранником перед богом - они тайно обвенчались.
Их брак был очень коротким. Вероятно, они подходили друг другу по темпераменту, но духовно не были близки. Мужу-итальянцу трудно примириться с тем, что его жена самодостаточная личность, что она никогда не станет примерной итальянской матроной. Начались раздоры, скандалы, и последовал разрыв. Евлалия некоторое время, до официального развода, подписывалась двойной фамилией: Кадмина-Форкони.
Тоска артистки по несбыточному сменилась настоящим отчаянием. Только в одном письме, близкому другу, Кадмина чуть приоткрыла душу. Она писала, что «перенесла много, очень много страшных минут, и ко всем неудачам, ко всему-то горю прибавилось невыносимое мучение – сознание всеобщего отчуждения». И далее она признавалась с горечью и отчаянной смелостью: «Я не один раз пыталась действительно стереть с лица земли самую память о моем существовании; но яд не подействовал, а из реки вытащили полицейские». Артистка тут же молила адресата: «Не рассказывайте, Вашей дружбы ради, не рассказывайте этого никому; я не хочу никому поверять моей муки, я стараюсь забыть ее, да и Вас усердно прошу разорвать это письмо и никогда не вспоминать того, что невольно сорвалось с моего пера…»
Очень кстати подоспело письмо с новым предложением: антрепренер И.Я.Сетов звал Кадмину в труппу Киевской оперы. Осенью 1878 года Евлалия Кадмина покинула Италию и отправилась в Киев, чтобы успеть к началу сезона.
Евлалия Кадмина дебютировала на сцене Киевской оперы в «Аиде» Верди. Гордая и властная дочь фараона Амнерис в ее исполнении покорила киевлян. Восторженным отзывам не было конца. Но уже вторая порученная ей роль удивила весь театральный Киев: Маргарита в «Фаусте» Ш.Гуно – сопрановая партия, трудная даже для высоких голосов. К тому же образ Маргариты явно выпадал из «кадминовского» амплуа. Очевидно, Сетов и рассчитывал на сенсацию, чтобы привлечь публику. Кадмина согласилась – ей всегда нравились задачи на грани возможного.
Спектакль оправдал ожидания создателей и публики, Маргарита в исполнении Кадминой явилась поистине гётевской героиней: кроткой и нежной. Но собственно пение Кадминой оказалось не безупречным, высокие тона звучали резко и сухо.
Вслед за Маргаритой в репертуаре Кадминой появились другие сопрановые партии: Наташа в «Русалке», Паж в «Гугенотах» Мейербера и другие. Отношение критики к этим ролям можно свести к одной фразе киевского рецензента: «Замечательная игра выкупала все недостатки ее как певицы».
Хуже всего то, что артистке иногда приходилось в один день исполнять роли в разных диапазонах – большое напряжение для голоса! В условиях постоянной спешки и выступлений без отдыха сдавал не только голос, но и нервы, и здоровье вообще. Артистка, которая прежде охотно подменяла заболевших коллег, теперь сама частенько хворала.
И еще одно обстоятельство постоянно нервировало Кадмину. Дело в том, что русская публика быстро переняла худшие традиции итальянских обожателей оперных певиц. Поклонники объединялись в «группы поддержки» своих любимиц, освистывали соперниц, используя наемную клаку. В провинции это явление принимало особенно уродливые формы, так как здесь партер и ложи заполняли часто нувориши, купеческие сынки. Именно эти завсегдатаи театра с самого начала не приняли Кадмину.
Весной 1880 года Евлалия Кадмина получила спасительное предложение: антрепренер харьковской оперы П.М.Медведев настоятельно звал артистку в свою труппу.
Со стороны казалось, что звезда Евлалии Кадминой все еще восходит. Современник писал: «Ее харьковская жизнь была победным шествием богини». И в самом деле, большая часть публики ее обожала, а студенты и гимназисты были повально влюблены в Кадмину. Случалось, после спектакля молодые зрители останавливали ее экипаж, выпрягали лошадей и сами везли артистку до гостиницы «Европейская», где она жила.
И мало кто замечал «невидимые миру слезы». Голос все чаще изменял певице. Кадмина тяжело переживала, нервничала, болезненно реагировала на пустячные казусы суетливой театральной жизни.
Евлалия находила покой только в двух-трех харьковских семействах. Один из друзей вспоминал: «Молчалива она. Карие глаза под длинными черными ресницами задумчивы. Говорит своим низким голосом медленно. Никогда не шутит. Никаких разговоров о театральных дрязгах, никакой мишуры…»
Импресарио было вдруг ей предложено сыграть роль Офелии в «Гамлете» и так попробовать себя в амплуа драматической актрисы.
Евлалия колебалась: музыка не отпускала, но в то же время переход в драму казался выходом из тупика. Публика приняла ее восторженно. При появлении Кадминой на сцене, все остальные персонажи словно уходили в тень. Самоубийство Офелии в трактовке Кадминой было не следствием безумия, а сознательным выбором: «быть или не быть» в этом безумном мире.
Вскоре она играла главные роли в «Грозе» и «Бесприданнице» Островского, в «Укрощении строптивой» Шекспира. Некоторые зрители осудили переход артистки в драму. Одни считали этот шаг изменой «святому искусству», другие сочли его экстравагантной выходкой капризной звезды. Газеты подливали масла в огонь, например, «Южный край» разразился гневной отповедью за то, что после своего бенефиса Кадмина приняла от публики ценные подношения. Автор вопрошал: нравственно ли это, когда в соседних уездах крестьяне голодают?.. Выпад газеты был несправедлив по отношению к артистке, которая вела очень скромный образ жизни, всегда безотказно выступала в благотворительных концертах, в том числе в пользу голодающих, тайно жертвовала деньги на поддержку политзаключенных и ссыльных.
Евлалия смертельно устала в одиночку противостоять миру пошлости и лжи. В такие «страшные минуты» женщина безотчетно ищет мужчину, хотя бы только внешне напоминающего защитника. Ее избранником стал молодой офицер, завсегдатай кулис, из тех неотразимых провинциальных волокит, которые осаждают актрис, клянутся в неземной любви, а сами одновременно ищут невесту побогаче. Этому ничтожному, в сущности, человеку чрезвычайно льстила победа над выдающейся артисткой, было чем похвастаться в офицерской компании.
Кадмина полюбила горячо и безрассудно. До нее доходили слухи об изменах возлюбленного, но Евлалия сочла их обычным злословием многочисленных недоброжелателей. Она не встревожилась даже тогда, когда офицер некоторое время не появлялся в театре и не подавал о себе известий.
Как раз в эти дни Евлалия подготовила роль Василисы Мелентьевой в одноименной исторической драме А.Н.Островского. В первом акте Кадминой то и дело аплодировали. Евлалия вышла на поклоны, подняла глаза и увидела в нижней ложе своего избранника. Он всегда сидел там один, а сейчас с ним была молодая особа, дорого, но безвкусно одетая. Офицер демонстративно оказывал спутнице знаки внимания, то и дело бросая взгляды на Кадмину, и улыбался, словно хотел сделать больнее…
Не помня себя, артистка дошла до своей уборной, села перед зеркалом. Ее охватило отчаяние, она была обманута, унижена, оскорблена в лучших чувствах. В зеркале чудились бледные лица ее героинь: русалка Наташа, Офелия, Катерина. Они предпочли смерть жизни без веры, без надежды, без любви. Кадмина ломала спички и бросала фосфорные головки в стакан с водой. Когда ее позвали на сцену, залпом выпила мутный раствор.
Начинался второй акт драмы – последний акт ее жизни. Речь актрисы замедлялась, дыхание учащалось. Бледность протупала сквозь грим. Глаза лихорадочно блестели. Собрав последние силы, она отчетливо произнесла:
Я утром в думе видела твой взгляд,
И этот взгляд насквозь прожег мне сердце...
Кадмина упала на подмостки. Ее отвезли в гостиницу. Слух о случившемся мгновенно облетел весь город. Толпа людей собралась у входа в «Европейскую», все ждали заключения врачей. Но они были бессильны: белый фосфор слишком сильный яд. Артистка умирала в муках шесть дней. Десятого ноября 1881 года ее не стало. Ей только что исполнилось двадцать восемь лет.
Казалось, весь Харьков пришел проститься с Евлалией Кадминой. Очевидец писал: «Венки, хоругви, знамена, волнующаяся, как море, многотысячная толпа народа, шум экипажей, чьи-то стоны и плач… и над всей этой феерической картиной тусклое осеннее небо со свинцовыми бликами…» Процессию сопровождала чуть ли не вся полиция Харькова – чтобы предотвратить расправу над виновником смерти Кадминой, «офицеришкой», как называли его сами полицейские. И над разверстой могилой звучали горькие, тяжелые признания:
«Еще одна разбитая, неудавшаяся жизнь, еще одна жертва, еще одна свежая могила на обширном кладбище русских талантов…»
«Прости нам, что мы, умея любоваться твоим талантом, не сумели тебя уберечь!»
…«Слава оперной сцены» – высечено на скромном памятнике над могилой Евлалии Павловны Кадминой. Но она стала для многих еще и символом бескомпромиссности, гордости и непокорности.. Символом высокого артистического духа, преданного искусству. Это не так уж мало.
Кстати, и современная медицина бессильна против фосфорного яда. Вероятно, и в наше время нельзя было бы спасти дивного «цыганского дьяволенка»… Безумно жаль это сознавать и смиряться с этим…
.