Наверное только одному оперному артисту Константин Станиславский мог бы всегда верить – Фёдору Шаляпину. Его интерпретации партий Бориса Годунова, Мефистофеля, Дон Кихота являются золотым стандартом для певцов и по сей день. К сожалению, сохранилось немного видеофрагментов, на зато много фотоснимков и, конечно, свидетельств очевидцев, которые эмоционально описывали свою встречу с великим певцом и его творчеством. Попробуем «увидеть» Шаляпина в день его 150-летия через призму этих воспоминаний.
Имя Шаляпина стало известно широкой общественности, когда в 20 с небольшим лет он был был приглашён меценатом Саввой Мамонтовым в свою частную оперу, самую модную в ту пору в Москве. С первых представлений он впечатлил современников.
Вот так художник Михаил Васильевич Нестеров описывает свое первое знакомство с артистом:
«… полились восторги о виденном вчера спектакле в Мамонтовском театре, об удивительном певце, о каком-то Шаляпине, совсем молодом, чуть ли не мальчике, лет двадцати. <...>. Я довольно скептически слушал гостя о новом феномене, однако вечером того же дня я слышал о нем те же восторженные отзывы от лица более сведущего в музыкальных делах. Говорили о “Псковитянке”, о “Лакме”, где молодой певец поражал слушателей столько же своим дивным голосом – басом, сколько и игрой, напоминавшей великих трагиков былых времен. Следующие несколько дней только и разговору было по Москве, что о молодом певце со странной фамилией.<…>
Достал и я себе билет на “Псковитянку”. Мамонтовский театр переполнен сверху донизу. <…> Напряжение растет. Еще момент — вся сцена превратилась в комок нервов, что быстро передается нам, зрителям. Все замерло. Еще минута, на сцене все падают ниц. На коне, тяжело осев в седле, профилем к зрителю, показывается усталая фигура царя, недавнего победителя Новгорода. Царь в тяжелых боевых доспехах — из-под нахлобученного шлема мрачный взор его обводит покорных псковичей. Конь остановился. Длинный профиль его в нарядной, дорогой попоне замер. Великий государь в раздумье озирает рабов своих... Страшная минута. Грозный час пришел... Господи, помяни нас грешных! То, что сейчас происходит там, на сцене, пронизывает ужасом весь зрительный зал. Бинокли у глаз вздрагивают. Тишина мертвая. Сцена немая, однако потрясающая. Долго она длиться не может. Занавес медленно опускается. Ух! слава богу, конец... Так появляется Грозный – Шаляпин в конце, самом конце действия. Немая сцена без звука, незабываемая своей трагической простотой. Весь театр в тяжелом оцепенении».
Наконец молодой певец вышел к своим восхищённым слушателям. Вот как это описывает Нестеров: «Предстал он перед нами неожиданно, без грима, без шлема, в тяжелых боевых доспехах, в кольчуге (подлинной). Предстал как-то неуклюже. Перед нами стоял и кланялся благодушный, белобрысый, огромного роста парень. Он наивно улыбался, и как все это было далеко от того, что было здесь, на этой сцене. Контраст был разительный. Трудно верилось, что то, что было и что сейчас перед нами, одно и то же лицо... С тех дней русское общество долгие годы было под обаянием этого огромного дарования, возвышавшегося порой на сцене до подлинной гениальности».
Следующей ступенью после частного театра Мамонтова стал театры Большой в Москве и, конечно, Мариинский в Петербурге.
В 1901 году певца пригласили дать десять представлений в миланском Ла Скала. Задача была непростая – исполнить партию Мефистофеля в одноимённой опере Арриго Бойто. У оперы была каверзная судьба – на премьере в изначальном варианте, который длился 6 часов, она потерпела сокрушительное фиаско. Бойто потратил целых семь лет на сокращение и переработку произведения, и следующая постановка уже имела очевидный успех. Несмотря на это, композитор не мог забыть своё поражение и не хотел присутствовать на представлениях.
В этот раз оперу представлял поистине звёздный состав. Помимо гастролёра Шаляпина в ней участвовали местные знаменитости – Энрико Каррузо и Эмма Карелли. За дирижёрским пультом – легендарный Артуро Тосканини. Каррузо и Карелли репетировали вполголоса – это было и остаётся обычным делом в оперной практике... Шаляпин последовал их примеру, на что получил замечание от дирижёра. Вот как эту сцену описывает театральный критик Влас Дорошевич:
«Маэстро, г-н Тосканини встретил русского гастролёра волком.
Когда г-н Шаляпин запел, как всегда поют на репетиции, вполголоса, маэстро остановил оркестр:
— И это всё?
— Что “всё”?
— Всё, что вы имеете? Весь ваш голос?
— Нет, полным голосом я буду петь на спектакле.
— Извините, я не был в Москве и не имел удовольствия вас слышать! — очень язвительно заметил маэстро. — Потрудитесь нам показать ваш голос.
После первого же акта он подошёл к г-ну Шаляпину, дружески жал ему руку и осыпал его похвалами».
Сам Арриго Бойто, присутствующий на репетиции, воскликнул: «Я никогда не думал, что можно так исполнять моего “Мефистофеля”!» В отличие от «Фауста» Гуно эта опера, согласно названию, почти полностью посвящена антагонисту Фауста, Мефистофелю, поэтому и 80 % сольной партии лежала на Шаляпине.
Фрагмент из арии Мефистофеля. Уникальная запись 1930-х
Тем временем негодование местных певцов, которые мечтали об этой партии, росло. Вместе с завистью – ведь билеты стоили от 1500 франков и выше (в переводе на российские рубли от 500 – 800 рублей, по тем временам деньги огромные). Впрочем, двумя годами раньше в Париже ложи на спектакли Имперского театра «Борис Годунов» с участием Шаляпина перекупались по фантастической цене – 2500 франков, или 1000 рублей.
Влас Дорошевич пишет о том, как к супруге Шаляпина, итальянке Иоле Торнаги, явился предводитель местной клаки Маринетти и потребовал немалую сумму, чтобы певца не освистали. Шаляпин возмутился и, несмотря на уговоры жены, представляющей последствия, платить отказался наотрез.
Далее, предоставим слово Дорошевичу:
«Понятно, какой восторг вызвал этот первый отпор, который дал русский артист “негодяям” и шантажистам, державшим в трепете весь артистический мир.
— Молодчина!
— Настоящий артист!
Тем не менее, те, кто его особенно громко хвалил, отводили меня в сторону и конфиденциально говорили:
— Вы знакомы с Шаляпиным. Ну, так посоветуйте ему… Конечно, это очень благородно, что он делает. Но это… всё-таки, это сумасшествие. Знаете, что страна — то свои обычаи. <...>Нарушать их безнаказанно нельзя. Пусть помирится и сойдётся с Маринетти! Мы, бедные артисты, от всех зависим.
— Но публика! Публика!
— А! Что вы хотите от публики? Публика первых представлений! Публика холодная! К тому же она уже разозлена. Вы знаете, какие цены на места? В семь раз выше обыкновенных!»
Наконец, наступает премьера, куда собираются сливки общества. Все участники представления и сами зрители в нервном ожидании. Бойто так и не решился прийти на спектакль, посыльные ему сообщали новости сцену за сценой, акт за актом. Продолжает рассказ Влас Дорошевич:
«Могуче, дерзко, красиво разнёсся по залу великолепный голос:
— Ave, Signor!
Уж эти первые ноты покорили публику. Музыкальный народ сразу увидел, с кем имеет дело. По залу пронёсся ропот одобрения.
Публика с изумлением слушала русского певца, безукоризненно по-итальянски исполнявшего вещь, в которой фразировка — всё. Ни одно слово, полное иронии и сарказма, не пропадало.
Кидая в небо, туда наверх, свои облечённые в почтительную форму насмешки, Мефистофель распахнул чёрное покрывало, в которое закутан с головы до ног, и показались великолепно гримированные голые руки и наполовину обнажённая грудь. Костлявые, мускулистые, могучие.
Решительно, из Шаляпина вышел бы замечательный художник, если б он не был удивительным артистом.
Он не только поёт, играет, — он рисует, он лепит на сцене.
Эта зловещая голая фигура, завёрнутая в чёрное покрывало, гипнотизирует и давит зрителя.
Публика бесновалась. Что наши тощие и жалкие вопли шаляпинисток перед этой бурей, перед этим ураганом восторженной, пришедшей в экстаз итальянской толпы! Унылый свет призрачного солнца сквозь кислый туман по сравнению с горячим, жгучим полуденным солнцем.
Я оглянулся. В ложах всё повскакало с мест. Кричало, вопило, махало платками. Партер ревел.
Можно было ждать успеха. Но такого восторга, такой овации…
А что делалось по окончании пролога, когда Тосканини, бледный как смерть, весь обливаясь потом, закончил его таким могучим, невероятным фортиссимо, что казалось, рушится театр!
Буря аплодисментов разразилась с новой силой.
— Bravo, bravo, Scialapino!»
Стоит ли добавлять, что клакёры вместе со своим предводителям Маринетти не посмели и шикнуть. Против любимца публики не пойдёшь.
Вскоре после революции Шаляпин окончательно уехал из России. Он выступал и в Америке, и в Европе. Многие представители российской интеллигенции в то время тоже были за границей, оставив интереснейшие воспоминания об общении с гением. Среди них главный идеолог объединения «Мир искусства» Александр Николаевич Бенуа: «Выступления Шаляпина в Париже обставлялись оперной дирекцией с небывалой роскошью. Чтобы придать его гастролям национальный характер, была создана “Русская опера”. Оркестр и хор специально выписали из Риги, декорации писали лучшие русские художники, находившиеся в то время за границей. Со всей Европы были собраны лучшие оперные и балетные артисты и дирижер».
Анализируя периоды жизнетворчества артиста, Бенуа отмечает: «Для меня он делится на два периода: первый — от начала до приблизительно 1915 года; второй — с этого года и до конца. Художником он все время оставался, но в первом периоде он был и всесокрушающим потрясателем. Вот эта его способность — одним своим присутствием на сцене потрясать всю аудиторию каким-то прямым воздействием, держать тысячи людей в своей власти, — была невероятной».
“Песня о блохе” (песня написана Модестом Мусоргским в 1879 году на слова из русского перевода «Фауста»)
Безупречно, как настоящий художник, Бенуа визуализирует незапечатлённые на видео кадры сценических образов Фёдора Ивановича первого периода: «Как ярко и точно я помню его монолог Бориса на дягилевских концертах в Париже (весной 1907 года)! Во фраке, почти без мимики он дал нам великое художественное потрясение, и не нам одним русским, а и французам, которые ни слова по-русски не понимали. А в Москве, в “Русалке”, когда он в первом действии вставал с бревна, около двух третей партера невольно встало тоже. Я это видел. Это потрясение, это забытье себя нам, грешным, милее всякого законченного искусства. Очень большая фигура ушла с его смертью в прошлое, и людям, его не видевшим, несмотря на всякие граммофоны, трудно, вернее, невозможно, будет его себе вообразить».
В 1927 году постановлением совнаркома Шаляпин был лишён звания Народного артиста Республики. Несмотря на многочисленные призывы вернуться, включая своего на тот момент лучшего друга Горького, «человек из народа» не принял приглашения блистать на советской сцене окончательно и бесповоротно. Причины могли быть различными, но, кажется, главная – это свободолюбие певца: «Я убедился, что за границей я могу жить более спокойно, более независимо, не отдавая никому ни в чем никаких отчетов, не спрашивая, как ученик приготовительного класса, можно ли выйти или нельзя…» – писал он в Горькому.
Тем временем заграничная жизнь свела Шаляпина со многими новыми интереснейшими людьми. Среди них был тогда ещё совсем молодой шансонье Александр Вертинский.
«Из большой американской машины выходил высокий человек в светло-сером костюме. Он шел по тротуару, направляясь в кафе. Толпа сразу узнала его.
— Шаляпин! Шаляпин! — пронеслось по столикам.
Он стоял на фоне заката — огромный, великолепный, ни на кого не похожий, на две головы выше толпы, и, улыбаясь, разговаривал с кем-то. Его обступили — всем хотелось пожать ему руку. Меня охватило чувство гордости. “Только Россия может создавать таких колоссов, — подумал я. — Он — точно памятник самому себе…” Мне тоже захотелось подойти к Шаляпину и заговорить. Я выждал время, подошел, представился, и с того дня, почти до самой его смерти, мы были друзьями».
Дружба Фёдора Шаляпина и Константина Коровина началась еще в России, сначала в Русской частной опере и Императорских театрах, и продолжилась в Париже. Коровин был одним из ведущих театральных художников в постановках, где главные мужские партии пел Шаляпин. В Мамонтовском театре Коровин помогал Шаляпину в работе над ролью Ивана Грозного, для которого сделал эскиз костюма. По рисункам Коровина были выполнены костюмы для «Хованщины» Мусоргского, для оперы Делиба «Лакме», для заглавной партии оперы «Демон» Антона Рубинштейна. Помимо театра, их объединяли бытовые увлечения – охота, рыбалка. Кстати, Шаляпин увлекался скульптурой и рисованием, возможно поэтому он водил дружбу со многими художниками.
Портрет Федора Шаляпина 1911 года, написанный Коровиным, вполне справедливо считается одним из лучших изображений артиста. Коровин написал ещё несколько портретов друга.
Вот каким было первое впечатление художника от Шаляпина:
«Я остановился у двери, против певца. У юноши как-то особенно был открыт рот, - я видел, как во рту у него дрожал язык и звук летел с силой и уверенностью, побеждая красотой тембра.
Вечером Мамонтов, перед отъездом в Москву, говорил мне:
- А Шаляпин - это настоящая сила. Какой голос! Репертуара, говорит, нет. Но поет!.. В консерватории не был, хорист, певчий. А кто знает, не сам ли он консерватория? Вы заметили, Костенька, какая свобода, когда поет? Вот, все поздно мне говорят. Контракт подписал с императорской оперой. Как его оттуда возьмешь? Да мне и неудобно. Одно, что ему, пожалуй, там петь не дадут. Ведь он, говорят, с норовом. Ссорится со всеми. Говорят, гуляка. Мы бы с вами поставили для него “Вражью силу” и “Юдифь” Серова, “Псковитянку” Римского-Корсакова, “Князя Игоря” Бородина. Хорош бы Галицкий был.
И Савва Иванович размечтался. Так размечтался, что на поезд опоздал».
Коровин, рассказывая в своих мемуарах о парижских встречах с Шаляпиным, отмечал: «Федор Иванович часто говорил мне, что редко вспоминает Россию, но каждую ночь видит ее во сне. И всегда деревню, где он у меня гостил».
О дружбе Максима Горького и Фёдора Шаляпина ходят легенды. Достоверно известно, что когда в 1899 году Шаляпин ушёл от разорившегося Мамонтова, приняв предложение Большого театра, он в контракте потребовал предоставить постоянную ложу для Максима Горького.
Почему же именно Горький был ближе всех Шаляпину, а не другие представители творческой элиты? Возможно, это объясняет реплика Горького во время первой встречи, когда никому ещё не известный писатель заглянул к певцу к гримёрку и прямо сообщил: «Я Максим Горький… Я знаю историю твоей жизни… Мы братья».
«Так я познакомился с Горьким, - вспоминал уже Шаляпин, - И в дружеских беседах стало выясняться, что мы знакомы давным-давно».
«Везде, где я и Шаляпин являлись, мы оба становились сейчас же предметом упорного рассматривания и ощупывания, – шутил Максим Горький. – Он прожил много — не меньше меня, он видывал виды не хуже, чем я. Огромная, славная фигура! И — свой человек».
Однако не суждено было этой близкой дружбе продержаться долго. Из-за турбулентности времени Горький и Шаляпин оказались по разные стороны баррикад. Последней каплей стали воспоминания Шаляпина «Страницы из моей жизни», написанные при помощи Горького и опубликованные без ведома Шаляпина советским издательством. Фёдор Иванович случайно увидел книгу в парижских магазинах. Получается, что мемуары певца были не просто напечатаны без его разрешения, но ещё и права на распространение проданы французской стороне, наверняка с подачи Горького. «Что же произошло? Произошло, оказывается, то, что мы вдруг стали различно понимать и оценивать происходящее в России. Я думаю, что в жизни, как в искусстве, двух правд не бывает — есть только одна правда. Кто этой правдой обладает, я не смею решить. Может быть, я, может быть, Алексей Максимович. Во всяком случае, на общей нам правде прежних лет мы уже не сходимся», – писал с горьким сожалением певец о своём бывшем друге и кумире.
«Маска и душа» – так называются воспоминания Шаляпина, выпущенные уже на склоне лет, в эмиграции. Сегодня обе книги можно открыть и посмотреть на мир глазами Шаляпина – человека бескрайнего дарования, про которого можно сказать, перефразировав слова Апполона Григорьева оо Пушкине: «Шаляпин – это наше всё».