— Вечер вторника, как всегда, чертовски хорош, — Аннушкин аккуратно кладёт на край пепельницы тлеющую сигару и правой рукой бережно разгоняет перед собой плотную дымку. Вторая его ладонь спрятана в карман пиджака от “Бриони” в благородную полоску, и Аннушкину лень её вынимать.
Он стоит у самого окна спиной к присутствующим, собравшимся на консилиум. В отражении стекла краем глаза видит их размытые сидящие силуэты. Впереди, за панорамным стеклом, чуть дальше отражений — оживленный мегаполис.
Большие осколки Луны сегодня нависают над городом особенно низко. Обломки спутника, словно гигантские фонари, подсвеченные закатным солнцем, упираются в небоскребы. На их ярком фоне мелкими мошками бесконечно снуют космические челноки.
— Есть какая-то крышесносная магия во всем этом, не находите? — не поворачиваясь, спрашивает зачарованный красочным пейзажем Аннушкин у коллег. Абсолютно разных, не ладящих между собой, людей, которые сейчас мирно попивают кофе за большим конференц-столом. Между прочим, очень хороший венерианский кофе.
Над столом проворно лавируют роботы-летуны, похожие на металлических блестящих мух размером с кошку. Подливают сливки и всячески прислуживают гостям.
— «Крышесносная магия», Валентин, это то, как ты смог развести руководство клиники на этот кабинет! — Самый молодой его коллега Эдик Лавов, которого коллектив называет Зигмундом за увлечение фрейдизмом, отодвигает серебряную чашечку и к ней тут же подлетает робот-официант, чтобы подхватить и унести в посудомойку на кухню. — Лучший кабинет в клинике. Не то, что у нас.
— Разве я не заслужил, Зигмунд? — Валентин Аннушкин разворачивается к коллегам и с довольной улыбкой возвращается к столу.
Аннушкину, и вправду, выделили гиганский кабинет размером во весь верхний этаж Первой психиатрической больницы Земли.
Кабинет великолепен. Словно ангар для межгалактических кораблей, он бесконечно уходит вдаль и вширь, а одну из стен его заменяет стекло, в котором центр столицы виден как на ладони.
Блестящий зеркальный пол и раскинутые на нем раритетные шкуры вымерших животных. Столы и стеллажи из доисторического эвкалипта. Мягкие диваны, обитые кожей рептилий. Видеопроекции пальм и поля для гольфа. Роскошь. Великолепие. Высший класс.
— Да и посудите сами, — подсаживается Валентин к столу, закидывает ногу на ногу и рассматривает носок идеально начищенного ботинка из крокодиловой кожи, — нашему красавцу Зигмунду этот кабинет для работы не подходит, ведь он у нас специалист большей частью по спальням и массажным кабинетам. Рейлю, доброму нашему мыслителю, по душе лишь бревенчатые срубы в лесу и размышления под треск поленьев в камине. Ну а Темнов вообще аскет, любитель берлог и темных тесных подвалов. Так кому, как не мне, аристократу от макушки до кончиков ногтей, нужно было получить эти апартаменты?
Валентин прав, и троица согласно молчит. Да и что говорить, если по сути именно он их и собрал в единую команду, и, положа руку на сердце, они все еще зависят от него.
***.
Профессор Валентин Михайлович Аннушкин работает в этой лечебнице очень давно. Настолько давно, что уже и сам не помнит, с какого года.
Его ценят. На его счету тысячи возвращенных к нормальной жизни пациентов, считавшихся безнадежными сумасшедшими.
Как только появились первые ошеломляющие результаты, новости мегаполиса взорвались восторженными отзывами. Клиентура множилась, клиника богатела. Возрастали аппетиты Министерства здравоохранения. Разросся штат, следом зарплата, регалии, кабинеты, и так виток за витком в геометрической прогрессии.
И вот Аннушкин, пока была возможность, пристроил к себе сначала своего наставника, учителя и почти отца — седого полного старика Иоганна Рейля, добродушного профессора, любителя задушевных бесед и адепта дружеской опеки над всем и вся. К Рейлю тянулись поговорить пожилые пациенты, и самые закрытые интроверты вылезали из своих скорлупок. Человек он был неконфликтный, общительный, но боязливый.
Потом как-то так само собой получилось, что пристроился и Темнов, по большей части практик в насильственных экспериментах над буйными. Темнов имел свою теорию о резекции лишних сегментов головного и спинного мозга. Жалость была ему неведома, и Рейль очень опасался Темнова. Одним только шрамом, шедшим по всей голове от макушки через переносицу до подбородка, Темнов внушал ужас и отвращение. Его редко видели в отделениях, всё чаще в экспериментальных лабораториях по локоть в крови или в кабинете у Аннушкина.
— Зачем вы наняли этого страшного человека, Валя? Он же режет людей по-живому! — трепетал Рейль и Валентину в очередной раз приходилось напоминать старику, как когда-то Темнов спас Аннушкина из астрокатастрофы после столкновения двух челноков и тот поклялся отплатить Темнову добром за добро.
– Нет, это решительно невозможно. Темнов останется здесь, — и полемика сводилась на нет.
Темнов возникал там, где более этичные психиатры не могли справиться с психопатами. Особенно с теми, кто был не нужен ни родным, ни правительству. Они шли под скальпель во имя развития науки. Порой даже не зря.
Зигмунд же появился в клинике случайно, и Валентин Михайлович никак не мог припомнить тот день, когда голубоглазый психоаналитик, с хорошо подвешенным языком, поигрывая бицепсами, с ходу охмурил весь женский персонал клиники и завладел сердцами почти всех пациенток.
Он шептал на ушко очередной своей протеже, как именно в человеке выделяются гормоны пролактин и метастин, которые улучшают внешность, самочувствие и приводят к общему расслаблению. И про свою методику близости, что существенно снижает тревогу и уровень артериального давления, а также приводит к росту клеток в гиппокампе головного мозга. Протеже таяла и была готова тут же пройти лечение.
Он помог в выделении гормона кисспептина и увеличении роста нужных клеток всей женской половине клиники, однако сон некоторых особ был окончательно разрушен и они кружили вокруг Зигмунда голодными чайками. Больные требовали его к себе для лечения. Младший женский персонал соревновался и дрался за дежурство в его смены.
Неотразимость, сексуальность и шарм вкупе с методологией тезки Фрейда пропитали часть клиники порочностью и потянули к больнице состоятельных кумушек, изголодавшихся по глубокому контактному психоанализу личных проблем.
***.
И вот теперь они вчетвером зависли над загадочной дилеммой: какое лечение выбрать для новой интересной пациентки с патологией восприятия окружающей действительности.
Встреча за встречей приносили лишь массу новых вопросов и отмахнуться от них не позволяла резолюция сверху, гласившая: принять личное участие, установить диагноз, найти медицинский подход.
— Валентин Михалыч, — Зигмунд поглядывает на свои «ролексы», — может, уже продолжим? Хотели ж еще пару вопросов обсудить….
Аннушкин вздыхает, даёт команду летунам и те мгновенно разлетаются по укромным местам.
— Какие вопросы?
— Я хотел бы попробовать единоличную стимуляцию чувствительных точек на пациентке….
— Глупости! Опять вы, Зигмунд….
— А я, Вэл, уже поднимал вопрос о своем назначении Председателем консилиума и поднимаю снова, — Темнов привычно давит и, готовый к возражениям, предостерегающе поднимает руку. — Признайтесь, ни один из вас не в состоянии принять твердое окончательное решение насчет этой пациентки. Тут нужен человек уверенный, решительный, смелый….
Ему не терпится вскрыть свежую черепную коробку.
— Такой, как ты, хочешь сказать? — прерывает его Зигмунд.
— Да, такой, как я.
— Темнов, мы прекрасно знаем ваши эксперименты. И если вам дать волю, вы замучаете пациентку насмерть. Будете препарировать ей мозг, ломать её, подавлять волю….
— Это всё ваши измышления и зависть к моим смелым новаторским методам. Ваши опыты, Зигмунд, приносят больным не меньше страданий, чем мои….
Оба профессора вскакивают и вот-вот начнут петушиные бои. Шрам Темнова багровеет. Вид его устрашающ. Тогда Аннушкин прекращает это:
— Не забывайте, что это я наладил контакт с пациенткой. Именно я смог её разговорить и заставить приходить на сеансы снова и снова. Со мной, а не с вами, она общается каждую неделю. Кто, как не я, в таком случае должен быть во главе исследований с правом окончательного решения?
Собравшиеся шумят и добряк Иоганн Рейль откидывается в кресле и звонко стучит авторучкой по графину:
— Тихо, тихо, господа! Можно, Валя, я выскажусь на правах самого опытного? — Аннушкин кивает. — Вы все перегибаете палку, когда требуете себе исключительного права в вынесении заключения консилиума….
Валентин слегка морщится от фамильярности, но молчит.
— Да, у каждого из нас, здесь присутствующих, — Рейль обводит стол рукой, — сложился свой взгляд на этот захватывающий интересный случай и у каждого есть свои методы лечения. У некоторых – очень радикальные и даже слишком … эм-м… не…не….
Он мнётся, с опаской глядя на Темнова, и мысленно подобрав дипломатично нейтральное сравнение, тут же с воодушевлением продолжает:
— Неэтичные, так сказать. На которые я никогда не дам своего согласия! Но в тоже время я за обсуждение, за голосование по каждому конкретному вопросу. За равные права… Вспомним золотое правило: «Заключение консилиума выносится путем голосования, при этом принимается решение, за которое проголосовало большинство членов консилиума. Рекомендации консилиума обязательны для лечащего врача, а лечащий врач назначается Высшей психиатрической комиссией», — и Рейль указательным пальцем показывает на потолок….
— Да боже мой, всё это мы проговаривали и в прошлый раз, — перебивает нетерпеливо Зигмунд. Он поправляет шейный платок и посматривает на наручные часы. — Если не придем к единому мнению и не наберем кворум, то мы просто должны попробовать на ней все свои методы лечения. Ну кроме хирургических опытов, конечно. Разве нет? Что-то да сработает. Она вообще сегодня придет?
— Она обещала, — Аннушкин тоже в волнении смотрит на часы, на которых длинная тонкая стрелка всё никак не хочет касаться двенадцати, — с минуту на минуту.
Но вот тяжелая дверь открывается, и все четверо синхронно поворачиваются и смотрят, как вплывает миниатюрная девушка в закрытом сером платье и приветливо кивнув, задерживается у порога.
***.
— Вы пунктуальны, голубушка. Проходите, деточка, — воркует Рейль и вскакивает навстречу в порыве галантности.
— Мы вас очень ждали, Елена Николаевна. Садитесь в это удобное глубокое кресло, — Аннушкин привстает со своего и, на правах хозяина кабинета, указывает ей место напротив себя, потом широко улыбается и взмахом руки подзывает коллег ближе. Рейль и Зигмунд тут же сдвигаются по левую руку от Валентина, а Темнов пересаживается по правую.
Пока Елена усаживается, все разглядывают пациентку, отмечая изменения в образе. Её новую стрижку с короткой челкой, отчего гостья кажется старше и серьезнее. Её платье, созданное защитить от нескромных взглядов, но не скрывающее прелестей изгибов. Макияж, едва заметный, некричащий, однако не ускользнувший от пытливого взгляда Валентина.
Она больше не выглядит студенткой, диссонирующей простоватым видом с великолепием его окружения, как показалось в первую встречу. Отныне она органично вписывается в обстановку и интерьер.
«Ей на пользу наши встречи», — радуется Аннушкин и делает отметку в записях.
— Хорошо выглядите, Елена Николаевна, — тут же первым выдает комплимент Зигмунд и садится так, чтобы рельефнее проступали бицепсы и грудные мышцы.
— Как себя чувствуете? — расплывается Рейль.
— Прекрасно. А вы?
— И у нас всё хорошо, — торопится ответить за всех Аннушкин.
— Это хорошо, — улыбается гостья и раскрывает блокнотик, — Валентин Михайлович, вы не против, если и я буду делать пометки?
— Ну что вы, Елена Николаевна, я только за. Несомненно нужно фиксировать то, что вам пригодится в выздоровлении. О чем вы сегодня хотите пообщаться? Хотите обсудить вашу избирательную слепоту и ваши временные иллюзии?
— Что же я по-вашему опять не вижу, Валентин Михайлович?
— А что вы сейчас видите?
— Я вижу вас.
— Всех видите или снова лишь меня одного?
— Одного.
— Интересно, — подается вперед Рейль, а Зигмунд поворачивается на крутящемся кресле вокруг оси и хмыкает. Достаточно громко. Гостья это слышит, щурит глаза и спрашивает:
— Сейчас тут кто-то еще есть, Валентин Михайлович, кроме вас?
— Все те же самые, Елена Николаевна. Ваша любимая команда мозгоправов, утвержденная Высшей психиатрической комиссией для проведения проверки, постановки диагноза и назначения лечения вашей персоне. Профессор психиатрии Иоганн Рейль, психоаналитик Эд Лавов, он же Зигмунд, профессор психосомнолог и хирург Темнов, ну и я, ведущий профессор психиатрии Аннушкин, конечно, ваш верный слуга.
— Хм. Всё та же компания, — улыбается Елена и все без исключения собеседники делают какие-то короткие записи в своих бумагах. – Значит персоны снова в сборе.
— О боже, сколько можно? — чуть слышно ворчит и закатывает глаза злодей Темнов, и Аннушкин отмечает, что тот крупно на развороте первого листа делает рисунок глазного яблока, от которого тянется нить к схематическому облаку, похожему на мозг, а рядом появляются записи, в которых Валентин читает «предложить препарирование зрительных нервов. Надрезать…».
— Кстати, о временных иллюзиях. Вы хотели мне рассказать об этом мире, — просит девушка, и Аннушкин делает пометку в графе “стремление к выздоровлению”. — Это будущее?
— Это настоящее, — Аннушкин театрально обводит рукой периметр окна, где громоздятся небоскребы и снуют космические лайнеры. И видя её непонимающий, почти слепой взгляд, снисходительно произносит: — Двести двадцать первый век. Век межгалактической стройки и всеобъемлющего космического пилигримства.
— Вам комфортно в нем? Опишите мне его, — просит Елена и Валентин сначала скуп, а потом распаляется, с жаром расписывая жизнь мегаполиса:
— Прекрасно! Беззаботно! Идеально! Ведь что такое комфорт? Это отсутствие ощущения разлада с собой и с окружающим миром. Гармония — вот что окружает меня!
Он взахлеб рассказывает о всех благах цивилизации: о своем автоматизированном загородном доме у самого водопада, о большой квартире на трехсотом этаже небоскреба, о новеньком космическом челноке для полета в отпуск, о роботах-помощниках, об искусственной жене с новой оперативкой.
— Вся работа нашего высокоразвитого цивилизованного общества сводится лишь к тому, чтобы адаптировать страдающие мечущиеся души к стандарту идеала расслабленного существования и самосозерцания, — профессор начинает оперировать пространными выражениями, словно лектор перед аудиторией школяров, и остальные мужчины откровенно зевают.
— А в каком мире ваша светлая головка, дитя? — поспешно прерывает Аннушкина Рейль.
— Земля. Россия. Двадцать первый век, — она пожимает плечами и улыбается, когда в ответ слышит испуганный вздох. — Вам ведь знаком этот век, Валентин Михайлович?
— Только по школьной истории. Что же занесло ваше сознание в такие темные времена? Расскажите мне о них.
Она рассказывает. Аннушкин отмечает в блокноте: «Дереизм. Уход от реальности», а про себя думает, что всё это он уже где-то то ли видел, то ли слышал. И что она хороший рассказчик. Но вот описываемый допотопный век уж слишком безрадостен и уныл.
— Ваш Рейль говорил вам, откуда взялось его имя? — вдруг перескочила она с описания своей окружающей действительности, кишащей распрями, войнами, санкциями и другими атавизмами прошлого, изжитыми в нынешнее время, на старика Иоганна.
Рейль напрягся и снял очки с переносицы. Его рот удивленно открылся.
— А что не так с моим именем?
— Оно немецкое. В восемнадцатом веке так звали врача, который и придумал термин «Психиатрия».
— Так что же? — удивленно и слегка игриво-возмущенно воскликнул Рейль. — У потомков того Рейля был какой-то патент на это имя и запрет для следующих поколений? — он хмыкнул, — Просто родителям приглянулось именно это имя и уж в нашем-то двести двадцать первом веке мы можем себе позволить называться так, как хотим, и выбирать себе не только имя, но и фамилию при рождении.
— А может, вы слышали это имя, когда учились в Медицинском?
— Ну да, мы, психиатры слышали это имя, когда учились в Медицинском. И еще много других известных имён.
— Например, Зигмунда Фрейда?
— Всенепременно Зигмунда Фрейда, — Лавов белозубо лыбится, словно собеседница призналась ему в чувствах.
— Скажите, Валентин Михайлович, вы помните, как учились в Медицинском?
— Помню, — и профессор рассказывает про Академию на самом Большом Осколке Луны. Про то, что пришлось учиться почти целую вечность, а потом возвращаться на Земную практику и как с непривычки было тяжело снова осваивать земное притяжение.
— А вы, Елена, учились когда-нибудь? Наверное, на историческом? — спрашивает Валентин и Елена рассказывает про их древние Мединституты с кафедрой психиатрии.
— Так значит, мы коллеги? — улыбается Аннушкин.
— Коллеги, — соглашается она. — Выходит, что сейчас здесь пять специалистов по расстройствам психики. Осталось только понять, кто из нас, Валентин, вам друг, а кто враг.
— Это несложно, я отвечу, — Аннушкин удивлен вопросу, но ему интересно продолжить игру. — Врагов у меня нет. Вы — наша пациентка, и значит, не можете быть моим другом, как и я вам. У нас сугубо профессиональные отношения. Но мне вы очень симпатичны. Возможно, после вашего полного излечения мы можем подружиться.
— С Лавовым мы люди разных поколений. Прости, Эдик….
Эдик, подумав, кивает. Его с Аннушкиным тоже связывает только работа.
— Остаются Темнов и Рейль. Рейль мне как отец. Он мой учитель и наставник. И да, конечно, он друг. А Темнов….
— Темнов спас вам жизнь. Вы говорили в прошлый раз. Как это было?
— Я вынес Вэла из горящего челнока при аварии, — вмешивается Темнов. — Еще когда мы оба учились на Большом Осколке. Не стоит и вспоминать.
— Так Темнов вам друг? Или вы просто обязаны ему теперь по гроб жизни?
— Да, думаю, друг.
— А вы Темнову друг?
— У тебя у самой-то есть друзья? — грубо вмешивается в разговор Темнов, и Елена даже не видя никого, кроме Аннушкина, понимает, что говорит с ней Темнов.
— Таких, как вы, нет. Слишком близких.
— О чем ты?
— О том, что вы настолько вклинились в его жизнь, что вытесняете из нее самого Аннушкина. Постепенно. И не так страшен болтун Рейль или сексоголик Зигмунд, которые тоже замещают Валентина в его многоликости. Страшен садист Темнов, темная сущность, которая вложила в голову чувство безраздельной благодарности за якобы спасение и потихоньку продвигает свое желание мучить и пытать.
— Я – болтун? — чуть не плачет Рейль и на него страшно глядеть: старик смертельно обижен.
— И что ужасного в сексе? — недоумевает Зигмунд.
— Ты больная, — зло говорит Темнов и его шрам снова багровеет, — То, что ты сейчас говоришь, это настоящий бред шизофреника. И я вскрою твою маленькую черепную коробочку в поисках лишних извилин. Чего бы мне это не стоило.
***.
— Валентин Михайлович, вы действительно попали в аварию. Но не на космическом челноке. На обычной машине. И никто не спасал вас. Не считая скорой, которая успела вас отвезти в больницу. В обычную Московскую больницу. Вас прооперировали, однако обширная травма мозга стала вызывать галлюцинации и множественное раздвоение личности. Вы стали нападать на людей. Вернее не совсем вы, а ваш Темнов, созданный метамофозами сознания. Вас пришлось поместить в клинику. Но я готова попробовать за вас побороться.
— Это я создан метаморфозой сознания? — кипятится Темнов. — Меня достало слушать этот психический бред.
— Конечно же это бред, как я мог на это повестись. — Рейль обиженно сопит. — А ведь я к ней так тепло относился.
— Мне тяжело к вам пробиться сквозь многоликость. Но, общаясь с вами, я поняла, что существенные проблемы у вас лишь от одной личности. От Темнова.
— Вот же тварь, — сжимает кулаки Темнов, и Аннушкин делает предостерегающий знак девушке.
— У нашей клиники нет никаких проблем с доктором Темновым. У нас всё нормально. А вот у вас, явно, нет.
— Валентин Михайлович, не закрывайтесь от меня, пожалуйста. Просто пообещайте мне пока не давать Темнову принимать ответственных решений и не подпускайте его близко к себе.
— Что если это вы, Елена Николаевна, воображаете себя психиатром двадцать первого века, а меня своим больным?
— Ну что ж, вполне альтернативная история. Только вот такая смена ролей не вредит ни мне, ни вам, ни остальным окружающим. Я ни на кого не нападала, никого не калечила. И значит, при всей своей равнозначности моей версии болезни и вашей, уделить внимание нужно вашей.
— Почему? Потому что в вашей версии в том самом допотопном двадцать первом веке Темнов, вернее я, на кого-то нападал?
— Да.
— Ну так оставьте меня здесь, в моем мире. Здесь я ни на кого не нападаю. Не лечите меня. И позвольте нам вылечить вас и перетащить из вашего века в наш.
— Но ведь это же все нереальное вокруг вас. Всё — ваша фантазия. Красивая яркая фантасмагория. Игра мозга. Я же даю вам шанс вернуться в реальный мир.
Разговор вырулил совсем не туда, куда планировал Аннушкин. Он молчит. Разглядывает свои бумаги и не знает, вносить туда записи про свою мнимую болезнь или не стоит.
***.
— Что-то я подустал сегодня, — Валентин встает, идет к окну, за которым сусальные обломки купаются в глубокой темноте над неоновыми лоскутами города.
Берет остаток потухшей сигары с края пепельницы и нюхает её. Никотин и космическая синева — вот, что ему надо.
— Я вам рассказывал откуда у меня сигары, Елена Николаевна?
— У вас их нет.
— Мне достали их с Перна. Их скручивают вручную пернянки из листьев табака, когда-то вывезенного с Земли. Представляете, на Земле табака больше нет, а там, далеко-далеко от Земли теперь он растет….
— Давайте я приду к вам в следующий раз, если вы устали, и мы продолжим наш разговор, Валентин Михайлович, — Елена поднялась, и все сидевшие тоже встали.
— Вы хотите лишить меня всего этого, — тихо с обидой произносит Аннушкин, еще раз глубоко втягивает в себя терпкий аромат табака и кладет сигару обратно на край пепельницы.
— Она не ценит всё, что мы для неё сделали, — трясет нервно седой головой Рейль.
— Чего лишить, Валентин Михайлович? Иллюзий? Перн — это выдуманная планета Маккефри. Вы нюхали сейчас свои руки, и кабинет с окном, и запах сигары лишь иллюзии, — Елена Николаевна смотрит на Аннушкина, а тот с удивлением на неё.
— Предположим, я поверю в сказанное вами, и вы вернете меня в ваш ужасный двадцать первый век. Что мне делать в вашем реальном мире?
— Жить. Приспосабливаться к условиям….
— Ну а там я хотя бы психиатр?
— Нет. И даже не врач. Хотите поговорим об этом в следующий раз, когда я приду? — Она торопливо встаёт и поворачивается к дверям.
Как только она оставляет незащищенной спину, Темнов, как дикий зверь, бросается на девушку и хватает её правой рукой за запястье, а левой обхватывает голову и пытается сдернуть с позвоночника.
— Больная тварь, — орёт он в бешенстве в самое ухо девушки.
Елена кричит что есть мочи. Одновременно из-за стола к ним кидаются Аннушкин, Рейль и Зигмунд, а из дверей – санитары.
Аннушкин наваливается на Темнова и пытается ослабить его хватку, отжимая пальцы. Рейль же по-стариковски комкает бумагу и запихивает в рот Темнова так, что тот давится и из глаз его брызгают слезы.
— Пропади ты пропадом, страшилище! – шепчет в исступлении Рейль, а Зигмунд, прижавшись к стене спиной и выкатив глаза, лишь смотрит на начавшуюся заваруху.
***.
Вбежавшие санитары сбивают психопата с врача, заламывают ему руки. Поднимают Елену Николаевну и оттаскивают от нее задыхающегося пациента с набитым бумагой ртом. Силой разжимают челюсть. Вытаскивают бумагу. По подбородку его пенится слюна. Он жадно глотает воздух, кричит: «Я свой, свой, пустите меня. Я врач. Я врач.»
Аннушкина насильно заворачивают в смирительную рубашку и укладывают на мягкий клеенчатый пол.
— Может, стоит его загрузить? — заглядывает еще один санитар с шприцом, наполненным антипсихотиком.
— Нет, нет. Это собьет терапию. Пусть просто полежит часок. Потом развяжите.
— Еле-е-ена… Ни-ко-о-олаев-на! — кричит, задыхаясь, Аннушкин что есть мочи, — простите Его, он не хотел… Не бросайте меня. Мне без вас не справиться.
Он упирается лбом в мягкий серый мат. «Она придет еще. Она не может не прийти. Чертова врачебная этика о доверии пациента».
Слышит, как возвращаются её шаги. Как она дышит тяжело рядом, потом наконец выдыхает, с минуту молчит и отвечает уже абсолютно спокойно:
— Я приду как обычно, Аннушкин, на следующей неделе. В то же самое время.
***.
А потом Елена Николаевна уходит. И он лежит еще долго щекой на матах в скрученном состоянии, пока вывернутые руки не затекают.
Тогда он переворачивается лицом к потолку. Дышит прерывисто, насколько позволяет ему туго спелёнутое тело. Пытается выровнять дыхание.
Оглядывает знакомые серые стены тесного карцера в поиске привычных ориентиров. Находит приметную трещинку в потолке. Цепляется за неё взглядом, не мигая.
Вытягивает силой мысли оттуда за тонкую еле различимую металлическую лапку одного из своих летунов-роботов, а следом за ним и весь остальной рой. Летуны начинают кружить и все тянутся-тянутся из трещины. Набирают массу.
Потом вытаскивают за собой, как вуаль, полотно фантастически яркого космического мира. Карцер начинает расползаться в стороны и преображаться.
Лампочка под потолком расширяется, потом раскалывается на привычные успокаивающие лунные обломки и повисает над Аннушкиным.
Дышится легче и Валентин освобождает руку, чтобы дотянуться до ближайшего скола. Трогает пальцем краешек, и обломок покачивается, расходясь в воздухе вибрациями, словно кругами по воде.
Тогда Аннушкин поворачивается, облокачивается на руки и встает осторожно, чтобы не задеть головой и не расплескать лунный свет.
— Консилиум переносится на следующую неделю, коллеги, — говорит он негромко своим постоянным спутникам, тут же отделяющимся от него. Все трое молча отходят и в подавленном состоянии усаживаются за развернувшийся конференц-стол.
Валентин Михайлович одергивает полы пиджака, пятерней проводит по шевелюре и платком из кармана утирает лицо. В отражении панорамного окна его фешенебельного кабинета на него снова смотрит и утирает подбородок утонченный аристократ в дорогом костюме. Аннушкину он нравится.
Рейль смущенно вытирает салфеткой очки, не смотря на Темнова. Зигмунд ослабляет вороничок и галстук, всё еще подрагивая от испытанного испуга. А мрачный Темнов с виноватым видом рассматривает свои ногти.
— Ну-с, друзья, — ободряющим тоном говорит Аннушкин присмиревшим товарищам. — Не продолжить ли нам обмен мнениями о состоявшейся встрече, пока рядом нет больной? Я готов к свободной дискуссии.
Все оживляются. Валентин щелкает пальцами летунам и те суетливо бросаются за чайными приборами. Потом идет к столику у окна, берет свежую сигару, с наслаждением взатяг нюхает её, отрезает кончик маленькой гильотиной и прежде чем поджечь, поворачивается к коллегам с вопросом:
— Кстати. У кого какие предложения, чем займемся до следующего вторника?
Автор: Воля Липецкая.
Оригинальная публикация ВК.