Есть у нас историки литературы, которых хлебом не корми, а дай им право ссорить писателей прошлого и настоящего или, если не ссорить, то разводить в разные стороны. К числу таких подвергаемых насильственной разлуке писателей относятся Федин и Пастернак. Это обнаружилось после смерти Пастернака и в связи с его смертью. Слухи и слушки обретали и, честно говоря, продолжают обретать форму легенд, переходящих в якобы документированную версию. В этой связи вспомню некоторые эпизоды, свидетелем которых я был.
Имя Федина неоднократно упоминалось Пастернаком в его довоенных разговорах, и постоянен был интерес Федина к Пастернаку. Это свидетельствует о взаимном внимании двух мастеров слова в зрелую их пору.
Помню раннюю послевоенную весну, уже схлынувшую воду и еще не начавшееся цветение. Я встретил Бориса Леонидовича Пастернака у Никитских ворот. Он был не то что бы весел, но, во всяком случае, оживлён и очень расположен к разговору. Мы медленно ходили по переулкам, прилегающим к улице Герцена, и говорили о многом. Отчетливо запомнилась часть разговора о Федине, о его рассказах в романах, которые Пастернак, как я убедился, хорошо знал. Он говорил о зрении романиста и способе воспроизведения общественных настроений, характерах стиле. Отрекаясь от своего стиля до 1940 года, можно сказать старого стиля, он утверждал новый:
«Надо писать так, как пишет Федин. Тонкой, точной, правильной кистью…»
Потом долго я вспоминал эту фразу и пытался уяснить себе, что заставило Пастернака сказать это?
Он писал прозу в ту же пору, что и Федин свою трилогию. И нельзя не увидеть желания Пастернака учесть традиции большой современной прозы (Алексея Толстого и Константина Федина) в своих прозаических работах на подступах к «Доктору Живаго» и в годы его написания.
В Переделкине дачи Федина и Пастернака стояли рядом. По одну сторону от Пастернака – Федин, по другую – Иванов. И к тому и другому вели внутренние калитки. Все трое дружили. И они, и их семьи. И одно поле простиралось перед их окнами, и один ветер шумел в их деревьях. Это длилось годами и десятилетиями. Они ушли. Местность осиротела. То же можно сказать и о литературе.
Продолжаю вспоминать.
Толкаю незакрытую дверь и вхожу в сени и – налево – в кухню. Слышу громкий гудящий, ликующий голос Пастернака. Не спешу войти в столовую, чувствую, что Борис Леонидович с кем-то увлечённо разговаривает.
Вижу две руки, тянувшиеся друг к другу с рюмками. Вторую руку еще не узнаю. Слышу голос, откашливающийся, негромкий, но внятный:
– Боря, за твоего Гамлета…
– Гамлет не мой, а, как тебе давно известно, Шекспира…
– Нет, за твоего Гамлета.
– Ну что ты, Костя, мне неловко…
Имя названо. Теперь я слышу – голос Константина Александровича Федина. И руку его узнаю.
Я притаился в кухне и думаю: уйти, не мешать беседе Пастернака и Федина или объявиться? Когда рюмки, отзвенев, были поставлены на стол, в наступившей тишине я вошел в комнату.
Солнечный зимний день. Окна сияющие. Тишина. Не видно и не слышно Зинаиды Николаевны и музыки Станислава Нейгауза из соседней комнаты. Разговор о Шекспире, видимо, недавно начатый, продолжался, несмотря на присутствие неожиданного, хотя и накануне приглашенного посетителя. Пастернак говорил о «Гамлете» и «Отелло», о сонетах, ни единой фразой, ни единым пассажем не повторяя всего, что было сказано им ранее или написано в получивших широкую огласку заметках.
Много поздней я вспомнил этот эпизод. После смерти Бориса Леонидовича были большие сложности в жизни его семьи, в издании его работ. Затягивался однотомник в Большой серии «Библиотека поэта», который я вел. Зинаида Николаевна не получила пенсии. Мы с ней решили обратиться к Федину – он возглавлял Союз писателей. Пришли к Константину Александровичу, когда ему нездоровилось. В ту пору он отпустил седую бороду, и облик его обрел неожиданные нехрестоматийные черты. Хотел сказать: «Народ знает Вас безусым и безбородым…», – но, разумеется, промолчал.
Зинаида Николаевна рассказала о цели нашего посещения. Константин Александрович был в затруднении. На дворе стояла пора Хрущева, Фурцевой, Семичастного. Мы были уверены, что Федин всемогущ. Как же иначе!
– А к кому мне обратиться? – спросил он растерянно и даже беспомощно. – Подскажите!
– Нам ли советовать – к кому? – ответила вопросом на вопрос Зинаида Николаевна. – Это… мы… вам… должны… советовать?! – выделяя каждое слово, продолжала она.
Неловкое молчание.
После паузы заговорила, сильно волнуясь, она же, заговорила энергично.
– Всё, что мы просим, нужно не столько близким Бориса Леонидовича, его друзьям и последователям, сколько всем тем товарищам, которые часто бывают за рубежом и на долю которых падает тяжелая участь отвечать на вопросы корреспондентов и всех любопытствующих.
Константин Александрович пристально посмотрел сперва на Зинаиду Николаевну, потом на меня, как мог посмотреть он один, и мягко постучал кончиками пальцев по столу.
– Вы сильно преувеличиваете мои возможности…
Он был бледен и суров.
Это все вспомнилось мне в связи с нашей темой.
Передо мной любезно предоставленная мне Ниной Константиновной Фединой переписка К.А. Федина с Б.Л. Пастернаком. Первое письмо Пастернака Федину помечено 1927 годом (февраль), последнее – 1958 годом (октябрь). Переписка из двух городов – Ленинграда и Москвы, а затем из двух соседних домов в Переделкине. Привожу выдержки без комментариев.
12 февраля 1933. Дорогой Константин Александрович! Крепко целую Вас. Вы должны знать, как я чту и люблю Вас (как самые скромные из Ваших поклонников), и верно догадываетесь, как полон был я тревог о Вашем здоровье и постоянных мыслей о Вас, пока Вы были за границей, – многочисленные общие знакомые по приезде вероятно надоели Вам моими приветами».
28 февраля 1936. Мне ли напоминать тебе, что как художник ты достигал всегда почти невозможного в преодолении этого, обязательного в нашем поколении противоборств искусству. Но ты прав: и полный идеал совершенного бегства в сделанное был бы тебе по силам, так величайшим из предшественников, и эта мечта всегда будет тебя мучить и отравлять радость достигнутого».
Надпись на книге «Маленькие романы» (М., Гослитиздат, 1941):
«Дорогому Борису Пастернаку –
С глубокой любовью
к нему и его гению,
в память о чтениях
и разговорах на переделкинских дачах –
Конст. Федин».
«Константину Александровичу Федину. Ты большой и прекрасный человек и художник, я не перестану любоваться тобой и любить тебя. Твой Б. Пастернак. 26 января 1956 года, Переделкино».
«12 декабря 1957. Дорогой Костя! Вот, полюбишь кого-нибудь в жизни и потом хранишь к нему эту теплоту, позабыв, за что и почему, так, по душевной инерции!
Вероятно, это и называют верностью, дружбой и считают добродетелью. Лично я не люблю этих остановившихся бездеятельных вещей.
Зато какая радость, когда воочию опять столкнёшься с причиной того, чем так полюбился однажды и потом всегда так нравился человек, – очевидной, трепещущей, горячей на ощупь.
Как по-Пушкински ты охватил Пушкина, как облетела твоя мысль ровно столько, сколько ей надо было, как ловчей птице, чтобы кинуться к цели и поразить добычу, как это редко, как этого теперь не бывает! Как я терпеть не могу того, что выдают теперь за мысль, этого нанизывания слов без упорядочивающего начала, из одного желания быть добрым и обстоятельным, которые сами по себе ничего бы не стоили, даже если бы были искренними, а они и тем фальшивы.
Я с большим опозданием начал читать твою книгу, и спешу сказать тебе о восторге, охватившем меня с первых страниц. Я знаю, тебя нет в Переделкине, но тебе, может быть, это перешлют. Я буду читать ее с большими перерывами, – у меня очень сложная зима, эти осложнения только еще начались. Так же хороши, как Пушкин, почти все “Вечные спутники”».
«30 декабря 1957 года. Наступающий год, независимо от того, чтобы лично со мной ни случилось, обещает еще больше широт и осмысленности, еще больше независимости от мелкого и местного, слишком временного и наполовину отгнившего. Той же природы, того же состава, мои радостные и благородные чувства к тебе. При чтении тебя и при мысли о тебе испытываешь то же чувство облагораживающей надежности, достойного будущего, живой животворящей свободы».
Строчки из писем и надписи на книгах в подавляющем большинстве здесь принадлежат Пастернаку. Одно письмо – фединское – дорого стоит: «с глубокой любовью к нему и его гению».
В рукописи Н.К. Фединой «Четверть века спустя» приведены отрывки из дневника Константина Александровича. Некоторые из них очень важны, они освещают события последних дней Б.Л. Пастернака, события, которые привлекают особое внимание читателей.
«9 июля 1960. Письмо от Всеволода Иванова: тяжело болен Пастернак. Подозрение на инфаркт. Просьба о врачебной помощи. Сделал все немедленно. И всё уже выполнено».
«23 июля. Опять смутное самочувствие, головные боли. Пастернак продолжает тяжело болеть. Инфаркт в сердце преодолен, пневмония тоже, но опасность со стороны желудка. У него непрерывные дежурства сестер и врача, частный консилиум профессоров.
И вдруг сегодня рассказывают, что Би-би-си передало «в эфир», что несмотря-де на тяжелую болезнь Пастернака, ему не оказывается никакая помощь! Грязную политику возобновили после срыва совещания в верхах, и у меня гадливое чувство к этим тварям».
О болезни Пастернака Федину было подробно известно, а вот о его смерти, живя рядом на соседней даче, Константин Александрович узнал спустя одиннадцать дней… Как могло это случиться?
Об этом лучше расскажут страницы дневника К.А. Федина.
«9 июля. Болезнь. Сегодня третий день, как перевели меня на “полупостельный” режим, а в постели я с 28-го мая. Никого ко мне не пускали первое время, кроме врачей. А их было четверо и приезжали они, в том или другом порядке, каждый день. Перепуг вызвало внезапное шатание, вынудившее меня слечь. Вышел в сад утром, сделал несколько шагов – стало качать, да так, что пришлось крепко обхватить деревья и, от одного к другому, доплелся до дома. Пробовал посидеть, но сидя голова шла кругом. Докторская мудрость установила нарушение работы вестибулярного аппарата на почве спазма сосудов. Поправлялся в общем быстро, но приказ был не двигаться. Головокружение продолжалось дней пять. На четвертый чуть-чуть не везли меня в больницу – пригнали и карету. Но я взбунтовался, и обошлось».
«10 июля. Неслыханно и немыслимо! Просматривая чешскую «Культуру», я нахожу заметку – и не верю сначала себе, перечитываю, хотя для моего незнания языка все ясно: в Переделкине под Москвой умер поэт Борис Пастернак!.. Но где живу я – не в Переделкине ли, не обок ли с соседом Пастернаком?! И разве мне не говорят чуть не каждый день о его состоянии – тяжелом, безнадежном?.. Словом, убеждал и убедил себя, что это – наглая ложь, перепечатанная из каких-нибудь американских газет, которые стряпают “сенсации”...
Решил ждать возвращения из города Нины. Она приехала, я спросил ее прямо – могла ли бы она утаить от меня смерть Пастернака. Она ответила: да, утаила… Щадя меня, боясь, что волнение ухудшит мое состояние.
Невероятно, но от меня ей удалось скрыть все – смерть (30 мая) и похороны (2 июня), которые совершены тут же – в нашем долготерпеливом Переделкине».
Дадим слово Нине Константиновне.
«Вечером 29 мая приезжал Леня и сказал, что Борису Леонидовичу очень плохо, у него кровотечение, нужен лед. Я стала замораживать в холодильнике воду, получались маленькие ледяные кубики. За ними весь вечер прибегали по очереди Леня и Стасик. По их лицам поняла, что это конец.
В это время отец лежал в кабинете на втором этаже, ни о чем не догадываясь, я ему ничего не говорила. Промолчала на утро, когда узнала, что Борис Леонидович скончался. Молчала все последующие дни, щадила отца, выполняя строгие наказы врачей: никаких книг, рукописей, газет, никаких волнений, полный покой.
Когда похоронная процессия проходила по дороге мимо нашей дачи, я вышла на балкон второго этажа, закрыв за собой плотно дверь.
Это было 10-го июня, когда я вернулась из города, куда ездила по делам, и вошла к отцу в кабинет (он все еще лежал в постели), я остолбенела.
Меня потрясли папины глаза. Они били белого цвета! Такими они бывали у наго, когда он очень долго работал или, когда был чем-то разгневан.
Он молча подал мне газету. Это была чешская “Культура”. Я все поняла, кроме одного – как газета подала к нему? Все эти дни газеты отцу не давали. Очевидно, в мое отсутствие привезли почту из Союза писателей, и Вера передала ее папе.
Мне пришлось все рассказать. Отец выслушал меня молча, и только в конце произнес одну фразу: “Как ты могла это сделать?”
Я заплакала…
На другой день отец написал письмо Зинаиде Николаевне:
«11 июня, 1960, дача.
Дорогая Зинаида Николаевна, прошу Вас принять мое участие в постигшем Вас горе и прошу сказать Лене об этом моем чувстве к Вам обоим и к близким Бориса Леонидовича.
Это невероятно, что, живя больше двадцати лет почти стена об стену нашими домами, я говорю о своем сочувствии Вам спустя чуть ли не две недели после того, как горе пришло.
Невероятно не то, почему так случилось – не то, что от меня скрывали происшедшее, а то, что моим домашним удалось все скрыть. Щадя меня, пока я не вставал с постели, Нина никому, кто входил ко мне, не велела говорить о событиях у Вас в доме.
Только вчера – пораженный – я все вдруг узнал из чешского еженедельника, который я получаю (наших газет мне не давали) и первое время был совершенно убежден, что пражское сообщение лживо. Только потом мне все рассказали.
Рядом с тем, что переживаете Вы в эти дни, объяснение мое, конечно, нисколько не существенно, но я не могу его не сделать.
Желаю Вам душевных сил, здоровья и кланяюсь Вам. Нина шлет Вам Леней свое искреннее сочувствие и добрые пожелания.
Уважающий Вас К.Ф.»
Ответ от Зинаиды Николаевны пришел через полгода, был необычен знаменателен. Она прислала папе рукопись очерка Бориса Леонидовича Пастернака, написанного в 1943 году, после поездки вместе с Константином Александровичем и другими писателями на Орловский фронт. Очерк называется «Освобожденный город», входит в цикл очерков «В армии» (1943 год) и посвящен «Константину Федину».
Рукопись сопровождалась запиской:
«Дорогой Константин Александрович! Разбирая Борины рукописи, я нашла рукопись, непосредственно относящуюся к Вам. Я подумала, что может быть вам приятно ее иметь себя. Посылаю ее Вам. Сердечный привет. 3.Н. Пастернак».
Приписка, сделанная К. Фединым: «Получил 17 декабря 1930 года. Дача. Ответ 24 декабря 1960 года».
Этот дар и записку Константин Александрович воспринял как знак того, что письмо его было правильно понято в семье Пастернаков. Вопреки всем сплетням и слухам, витавшим в те траурные дни вокруг они Федина.
Такова хроника. Чтобы понять это до конца, необходимо знать, это в то время К.А. Федин испытывал давление со стороны власть имущих, в частности со стороны заведующего отделом ЦК КПСС Д.A. Поликарпова. Материалы, касающиеся этого вопроса, еще не поднять. Их предстоит изучить. Но уже сейчас можно сказать: единственное, что мог сделать К.А. Федин, – отойти в сторону, не участвовать в травле.
Со временем слухи и сплетни, хотя и отдалились, но вовсе исчезли. Наш гражданский и литературный долг восстановить правду в отношениях двух близких друзей, двух долговременных соседей, двух крупнейших писателей нашего времени.
Автор текста – Лев Адольфович Озеров (1914-1996) – поэт, переводчик, критик и литературовед, современник и знакомый Пастернака и Федина –написал эту статью для сборника «Найти свой лад...», опубликованного по итогам Фединских чтений в 1992-м году.