Яркий свет оставляет огромное пятно слепоты, и когда я закрываю глаза и открываю их снова, передо мной – кусок тьмы. Хлопаю ресницами, пытаясь убрать это жуткую черную дыру перед глазами, но не выходит.
Вставать не просто тяжело, а буквально больно. Но я очень хочу встать. Вчера, например, без посторонней помощи не выходило – видимо, сказались сразу и препараты, и истощение, которое я сейчас чувствую в каждой клеточке моего помятого тела. Еще бы – столько недель почти постоянно лежать, выходя только поесть и пару раз – покурить, стрельнув у новых знакомых гадкий «LD».
Когда-то много лет назад я задумалась – а что такое старость, и можно ли это проверить на себе до наступления – какие, мол, ощущения будут. Оказывается, можно. Ломит суставы, каждая косточка ощущается, будто прикрученная от чужого тела, болит желудок, пустота в животе, пульсирует в затылок. Это пульсирование переходит в головную боль, и голова болит каким-то очень странным образом – будто на нее надели огромный болевой купол – толстый и тяжелый. Почему-то вспоминаю название Iron Sky, но ума не приложу, что это и о чем. Мысль замирает передо мной в воздухе, и уже спустя мгновение я не понимаю, почему она вообще появилась. Еще несколько недель назад было иначе. Мысли роились, как пчелы в подожженном улье, перелетая друг через друга и заставляя меня замечать каждую и не замечать ни одну. Мир превратился в оригами, которое постоянно собирается и разбирается в разные формы, и от обилия плоскостей получающихся фигурок я не могла собрать ни одного полноценного мгновения. Вот разбросанные вещи, которые надо аккуратно сложить; вот светящая в глаза из-под потолка лампа; вот новый пост в ВК, куда я загружаю максимальное количество почти одинаковых фотографий. Странные голоса знакомых людей, странные слова, и меня постоянно пытаются в чем-то убедить, а я повторяю, что все в порядке, и мне нужно идти, мне нужно встретиться с другими людьми, и кто-то говорит, что ему нужно ложиться спать, и он устал, но я-то – другое дело, я не устаю уже давно, я – сама ответственность и производительность. Меня так научили. Меня такой сделали.
Пытаясь убрать с лица упавшие на него волосы, я понимаю, что обычное движение выполнить уже не так просто. Рука трясется даже от легкой нагрузки, и чтобы просто собрать волосы сзади и скрепить лежавшей на тумбочке резинкой, требуется неимоверное усилие, но пару минут спустя у меня все получается, и я сажусь на кровати, облокотившись на покрашенную отвратительной советской краской грязного цвета стену. Сейчас время осталось где-то далеко, и есть только место. Мне называли даже адрес, когда я уже смогла промямлить что-то вроде «Где я?», но я ей богу не смогу вспомнить, как он звучал. Так бывает – ты просто знаешь, что тебе уже все сказали, записываешь это в память, и успокаиваешься за счет того, что тебя точно не держат в неведении. Может, даже не обманывают, хотя этого-то я за окружающими не припомню. Все врут. Но редко кто-то обманывает, сообщая, что ты в психиатрической клинике. Сомнительный вариант сладкой лжи.
Слегка вздулась часть кожи там, куда паникующий из-за моего растительного состояния медбрат ставил капельницу. Надеюсь, это не какая-нибудь инфекция. Здесь все как-то грязно и отвратительно. Грязные деревянные оконные рамы. Грязные снаружи, а то и внутри стекла, формирующие грязный мир, перекрытий облупившимися металлическими решетками. Грязные неухоженные тяжелые больные, которые лежат вместе с вполне приличными на вид психами вроде меня. Впрочем, кто вообще сказал, что я сама сейчас выгляжу сильно лучше в этой стильной не по-детски больничной одежде? Иногда наступает момент, когда перестаешь чувствовать себя, свое состояние, перестаешь понимать, где ты находишься и что делаешь, и в этот момент сложно оценить, не опустился ли ты на дно и не выглядишь ли, как бомж. Странно то, что находясь в потерянном, неопределенном во многом состоянии год за годом, я считала, что главное – это выглядеть здорово внешне, держать ширму видимого благополучия. Этот длинный реалистичный сон – первый за долгое время, что я то не спала, то просто была в отключке под галоперидолом, то выжидала, пока кончится очередной день в компании шизофреников сотоварищи, – как-то особенно ярко показал это состояние. Состояние самообмана, в котором я постоянно считала себя все делающей правильно, а была просто одинокой сумасшедшей, но в больничной форме другого медучреждения – мира. Той самой огромной больницы, в которой все живут год за годом, старательно не замечая санитаров, решетки на окнах и прием лекарств по графику, потому что те замаскированы слишком хорошо, чтобы их распознать. Обидно, когда понимание таких вещей приходит только через такую боль. Через сломанное доверие. Через бред и галлюцинации.
Не то, чтобы мне было очень уж плохо. Вообще, кому я вру, мне отвратительно – и физически, и морально, - но это не самое страшное. Страшно будет, когда станет получше. Я уже чувствую, как буду лезть на стену, чтобы выйти отсюда, но, судя по тому, как со мной разговаривают врачи, это дело не одного дня. Прям совсем-совсем не одного.
Сидящая за столиком в большой и на вид будто бы постоянно грязной комнате свиданий Лена улыбается слишком широко, и я впервые благодарю выкручивающие конечности побочки хренового нейролептика, как во сне благодарила бухло. Спасибо вам за то, что спасаете меня от этих фантастических тварей, где бы они ни обитали.
Мама сдержана и напряжена. Странно, потому что до этого она также старалась строить из себя самую счастливую женщину ever просто потому, что я еще не сдохла.
- Ну, как ты, родная моя? – начинает первой разговор Лена. – Полегче стало?
- Ни разу, - ощущаю, насколько буквально физически тяжело говорить – произносить слова, строить мысль, которую надо будет потом как-то высказать, а не только проговорить про себя.
- Нам надо с врачами опять поговорить – тебе, говорят, нужно пить литий и какие-то нетипичные психолептики, - продолжает изображать заботу и понимание Лена.
В другое время я бы ее поправила насчет нейролептиков, но не сейчас. Что-то не так с мамой, и мне прям интересно, что.
- Зачем ты этим придуркам рассказывала что-то про наши отношения, про мою карьеру и то, что я с тобой якобы мало занималась? – с места в карьер выдает она, словно проснувшись от зимней спячки и сразу вылетев в истерику.
- Что? – лучшее, что могу выдавить из себя я.
- Мне мамаша этого твоего благоверного предъявила претензии, что я не занималась дочерью, и поэтому ты, видите ли, такая.
- Оу, - вздыхаю и понимаю, что тяжело еще и смотреть на людей; особенно некоторых конкретных людей.
- Я не хочу больше такого выслушивать, я всю жизнь на тебя положила – еще чего какая-то курва будет мне выписывать, что из-за меня ты болеешь или что-то там делаешь.
- Ясно, - снова вздыхаю, потому что мне не только тяжело, но и буквально нечего ей ответить; это же лучшее время, чтобы предъявить мне за то, что ее, видите ли, уязвило чье-то замечание.
- Мам, может, не сейчас? – находится, в кои-то веки, Лена.
Господи, голосом здравого смысла стала моя сестра. До чего мы докатились.
- Давай, я сама разберусь… - и мама еще что-то там втирает, а я исследую возможности новой функции мозга.
Из-за слабо проходящего после приема тяжелых нейролептиков дефицита внимания я вынуждена напрягаться, чтобы кого-то слушать, но стоит расслабиться и начать наслаждаться, например, болью в суставах или мелкими колючками, разбросанными по голове, собеседник исчезает, и я совершенно перестаю его воспринимать. Просто звучит поток звуков, изменяющихся по частоте. Мне нравится. Жаль, что нельзя будет эту функцию потом оставить с собой. Потом, в другой жизни. Которая обязательно будет и за которую я буду бороться.
- Ладно, мы, конечно, за тебя очень сильно болеем, солнышко, - наконец, включаю мать, как новостную программу, которая вдруг стала интересной из-за ярких картинок на фоне. – И как только сможем, переведем в частную клинику. Просто пока нельзя – я уже говорила с врачом сегодня.
- Я устала, - снова выдавливаю из себя.
Мне прям очень интересно с ними говорить. Вообще, мне, конечно, приятно видеть кого-то оттуда, из реальности. Но я еще не отошла от сна. От последнего и от всех прочих, что были до него. Пугающих кошмаров, которые я очень хочу оставить в прошлом, хотя и знаю, что часть их все равно увяжется за мной. Я уже поняла, что это кошмары, но как проснуться от них я пока не знаю. И два персонажа одного из таких кошмаров сейчас передом мной.
- Главное, - мам зачем-то берет меня за руку и кладет холодную ладонь поверх, - что ты жива и поправишься. Мы тебя спасли, это самое важное.
- Да, - киваю, даже не думая спорить насчет того, кто меня и как спасал.
- Ты главное, если что, не связывайся пока с этим твоим муженьком. Он этого не заслуживает, - добавляет Лена.
Поднимаю глаза. У меня был муж. Да, точно. Даже есть. Я совершенно об этом забыла. Видимо, поверила сама, что придумала все это, и это был сон. Но нет. Леша существует и в реальности.
- Что там? – так сказать, как выяснилось, проще всего; я скоро стану экспертом по лаконичному произношению.
- Этот моральный урод зачем-то скинул на твой телефон фотки. Я посмотрела, прости, - вздыхает мама.
- Да?
- Не думаю, что тебе надо это видеть.
- Еще как надо, - нахожу в себе силы это произнести твердо, потому что мне прям надо это видеть.
- Но тебе нельзя…
- Мам.
- Ладно, ладно. Я принесла телефон.
Она достает, озираясь по сторонам, мой айфон и вводит код, который я, видимо, по слабости назвала ей еще в первый их визит. Как я его вспомнила – черт знает. Видимо, с моей конспирацией помнить код от айфона в любом состоянии – это как дышать или моргать. Не забудешь.
- Малышка моя, тебе хуже не станет? – волнуется для вида Лена.
- Нет. Я обколота. Мне норм, - качаю головой и смотрю на фотки в галерее.
Леша на роллер костере. Леша на каком-то концерте. Видимо, том самом. Леша в обнимку с какой-то девицей в купальнике на пляже. Теперь с ней и каким-то чернокожим парнем, который на полторы головы его выше.
- Веселится, скотина такая, - вздыхает мама и, вроде как показав, что это все, закрывает телефон. – Я его родичам все высказала, на самом деле. Зря они мне звонили и зря приехали за его вещами. Хреновая была идея.
Как вовремя. Защита интересов. Странно только, что когда надо было защищать только мои интересы, была только я одна. И безумная Лена с ее невероятными по тупости советами. А теперь, видите ли, чувство собственничества взяло верх. Да, тебе сказали, что на твоей тачке сколот бампер, и ты устраиваешь поножовщину на дороге. Примерно так.
- Неважно, - выдыхаю снова.
- Еще чего. Это моя дочь, они ее не смеют оскорблять, - мама делает паузу. – Слушай, мне неважно, что там ты обсуждала с этим парнем, про которого рассказала Лена. Я… знаешь, я краем глаза видела в телефоне. Это все просто слова, и я знаю, но я никогда никому не скажу. До могилы, понятно? Важно, что этот козел тебя бросил, понимаешь? В такой момент.
Вот теперь я действительно устала. Кружится голова. Сильно. Я даю заметный знак санитару, что мне нужна помощь, и меня ведут в палату. Где-то на ходу со мной прощаются родственники.
Возможно, до последнего момента за этим столом меня держал интерес к тому, что же они с собой принесли. Какое-то чувство ажитации. Но оно угасло. Может, я надеялась, что есть какие-то чувства к кому-то. Что-то, кроме должествования и необходимости быть правильной, хорошей, красивой и стабильной. Но на том месте, где я ждала какой-то якорь, оказалось пусто. Ни единого чувства обиды при просмотре фоток, на которых тот, кто называет себя моим мужем, веселится без меня в нашем еще недавно совместном путешествии. Ни секунды ревности к этому ублюдку. Никакого желания делано улыбаться родным и друзьям, которые старательно не замечали, как я падала в эту пропасть мании день за днем, неделя за неделей. Нейролептики и литий сказали мне, что так можно. И я боюсь, что когда побочки отпустят и прекратится действие лития и чего-то там еще что работает в моей крови, снова станет больно от пустоты внутри и снова захочется играть свою правильную роль. И я буду очень стараться туда не вернуться. Даже не сюда – сюда-то я точно не ходок, в психушку. Это-то я вынесу. Я не хочу обратно в сны. Они стали слишком реалистичны, слишком полны ощутимых форм, и слишком тяжело стало отличать их от реальности. С меня хватит.
Во сне люди обычно не уходят, а исчезают. Но мои сны наяву – исключение. В них все понемногу куда-то уходят. Ну и плевать. Как будто я кого-то когда-то так уж держала. А если и держала, то это было ошибкой. Все должны держаться по своему желанию. А силой никого держать не стоит. Пусть уйдут все.
Я останусь.
И я проснусь.