Поползло, потекло время ожидания свободы, но никто не торопился отпускать меня. Лечить меня не лечили, не брали анализов, не делали снимков, даже врач не заходил больше, а заходила мать, раз в день, как часы.
Она давала мне записку, и брала ответ на предыдущую - всегда молчала, проявляя чувства лишь в объятьях, да и то, ради передачи сообщения. А в сообщениях тех, не было ничего нового. Каждодневные рейды по зоне резервации патруля №13, 564, 47..., спуск через стену гуманитарной помощи, в виде круп и свечей, работа на макаронной фабрике.
Люди за стеной по-прежнему болели, умирали, к оставшимся присоединялись новые, поначалу вполне здоровые, но лишенные пластин, а значит их участь предрешена. За что их отправляли? За разное. За недопустимые в этом обществе отклонения, за малейшую провинность.
Перешел дорогу в неположенном месте: операция по удалению пластины и за стену. Превысил скорость: то же, и туда же. Слежка. Поэтому здесь так много усатых людей: страна под контролем военных. Военные манипулируют пластинами и решают, кому жить, а кому сгореть приманкой.
Здесь за каждым носителем установлена слежка и никуда не спрятаться от нее, никуда не скрыться, разве что отключить пластину с помощью электричества, что я видимо и сделал накануне своего перемещения. Я уходил от слежки. И если судить по написанному в сообщениях, то все готово было к штурму и он состоялся бы, не появись я в этом мире…
Итак, отключить пластину, означает смертный приговор. Носить ее, означает полный контроль и подчинение. Вот такая арифметика, вот такая палка о двух концах…
Но есть и преимущества - преступность почти полностью искоренена. Люди боятся. Пронумерованные желтолобы не просто боятся, а панически боятся сделать что либо противоправное, ведь за это ссылка за стену, и однозначно – смерть. Они панически боятся стать приманкой для паразита – для рака.
Несчастные за стеной, распрощались уже с зимой и встречали весну. Ждали потепления, верили что уйдут стужа и метель и растает снег, а значит, пробудится природа, потянется молодая травка к солнцу, и будет новое. Молились о скором своем освобождении, верили что дождутся исцеления, а если и не исцеления, так хотя бы отмщения.
Меня ждали. В меня верили. На меня молились оставшиеся в резервации, - а я ждал, что меня отпустят. Но отпускать не торопились.
Я обошел каждый угол своей палаты, я осмотрел каждый камешек за зарешеченным окном, а за окном ничего не менялось: тот же забор, тот же оранжевый фасад, та же невозможность выйти.
Я истосковался в одиночестве, - даже и по простому человеческому общению, - я совсем занемог. То впадая в состояние наркоза, то выныривая из него, чувствуя ежеминутно как закипает моя кровь, как она все еще борется с чужеродными клетками, я совсем обессилел. Щелкая пультом телевизора, вышагивая строевым шагом по палате, или лежа на кровати, я все время чувствовал недомогание, я все время находился в борьбе, я боролся с самим собой, а кровь моя боролась с раком.
А за окном весна и птицы. За окном веселое солнышко греет круглое здание, спрятанное внутри обсервации: что это за здание? Туда-сюда снуют военные, выносят какие-то устройства, что-то измеряют, что-то пишут, огромный термометр на его стене, а на крыше множество антенн-тарелок и локаторов. Что это? Интерес мой праздный, по большей части из скуки, по меньшей из любопытства, но все же я спросил об этом в одном из писем.
«Это пункт преобразования для электрического купола…» - ответила мать. «Этот купол контролирует не только погоду, на то и электрический» - на этом, объяснения были исчерпаны.
Месяц я уже в обсервации - и за этот месяц умер Вася, и слегла Машка. За этот месяц, половина из населяющих то злополучное общежитие – поменялась на других обреченных, все по той же причине, что мучила меня. Рак. Я злюсь уже: про меня забыли? Я не могу оставаться здесь больше, я теряю время, я теряю товарищей за стеной, я забыт и потерян, к тому же мне скучно до тошноты.
И как раз в тот момент, когда я решился напомнить о себе, когда я решился поинтересоваться своей дальнейшей судьбой - вновь пришел Сеня.
Он уселся на стуле, как и в прошлый раз, как и в прошлый раз закурил:
- Как сидится? – спросил он, не вынимая сигареты изо рта, и прищурив глаз от дыма.
Я деморализован уже, вздыхаю, заискивающе заглядываю ему в глаза:
- Плохо… Когда меня отпустят, как ты обещал?
Сеня усмехнулся:
- Я не обещал что отпустят! Я сказал, что похлопочу. Впрочем, я похлопотал, как обещал. Вечером можешь отчалить домой.
Я не могу скрыть радости:
- Правда? Какое счастье!
Сеня вновь, как и в прошлый раз, кинул окурок на пол, и затушил мыском:
- Ты не умер. Нет наглядных признаков болезни. Тебе самому не кажется странным, что ты прежний? Что ты хоть и выглядишь бледным, но здоров? И даже ни разу не попросил обезболивающих?
Я киваю, не слушаю его, я весь уже на воле:
- Здоров – не здоров, я могу собираться?
Сеня направился к выходу:
- Собирайся, голубчик, я известил твою мать - она приедет за тобой, ведь ты не помнишь адреса. Ведь так? Или не так?
Я как китайский болванчик:
- Так, так!
Хлопнула стальная дверь, окурок дымит, и сладкий запах одеколона в воздухе. Предчувствие закрадывается в сердце, и сверлит, и бередит. Ох, уж эти мои предчувствия! Я не обращаю внимания. Я хочу на свободу.
********
Мой дом, он на самом краю оказался, окна выходят на полосу выбритого газона, за которым серым призраком возвышается стена. С моего этажа видно, как за стеной загораются одиночные окна в пустынных домах, видно как мартовская вьюга, особо остервенелая, нежелающая уступать место весеннему теплу - заметает снега в разбитые окна.
Мертвая зона - эта резервация, почти зона отчуждения. Я примерился: до стены метров около триста, и если действовать тихо, то подойти к ней не составит труда, надо только придумать, как перепрыгнуть. Я не легкоатлет, чтобы прыгать с шестом, нужна как минимум лестница, а как максимум вертолет. Интересно, как туда патрули попадают?
- Есть вход туда? – спросил я у матери, кивая в окно на стену.
Мать округлила глаза, щипнула меня и постучала по своему виску. Все понятно: слежка ведется и в домах, и еще понятно теперь, почему мать такая немногословная. О чем разговаривать, если любое твое неосторожное откровение, может быть интерпретировано как нарушение закона? Разговаривать, а тем более спрашивать о запретном, расхотелось. Я сел у окна, и принялся вглядываться вдаль, надеясь увидеть ответ на свой вопрос воочию.
Через время, неподалеку открылась замаскированная дверь, и патруль из нескольких человек, отрапортовав начальнику дозора о завершении обхода, удалился по своим дозорным вышкам. Дверь закрыли на замок, замаскировали выкрашенной под бетон фанерой, а ключ от замка, положил в свой карман, тот самый начальник дозора, что отправлял меня в обсервацию. Надо и за ним проследить, куда он пойдет после службы?
Я просидел у окна всю ночь, но так и не увидел, чтобы начальник дозора покидал свое место. Зато под утро, когда у нормальных людей наступает самый сладкий сон - этот начальник, странно озираясь, и поминутно оглядываясь, неся большой и тяжелый мешок на плече, подошел к стене, убрал фанеру, открыл замок, пихнул в проем мешок, и вновь привел дверь в исходное положение. Хм, интересно… Не мусор же он туда свой выбрасывает? И… я кажется, придумал как мне проникнуть за стену!
- Мам! Есть у тебя фотоаппарат? Или еще лучше – видеокамера?
Мать как привидение, бледная, безмолвная, приплыла, держа в руках обычный смартфон.
- Конечно, а тебе зачем? – и подмигнула, как моргнула.
- Хочу снять свое возвращение в родное гнездо! – весело говорю я, поняв, что чем меньше болтаешь в этом мире, тем лучше спишь. А спал я в тот день так спокойно, спал так, как не спал все время своего пребывания в обсервации.
Весь следующий день, я гулял. Я так истосковался по кислороду, по просторам улиц, по естественным городским радостям, что истоптал пару обуви, шагая по Москве. Все здесь привычно и обычно, что касается быта и обязанностей людей, все как всегда.
Люди спешат на работу и с работы, мамочки гуляют с детьми, отцы заводят автомобили и копаются в моторах. Велосипедисты, торговцы с уличных ларьков, прохожие, старушки и девушки: все как всегда.
Вот только тишина в столице почти гробовая. Мертвая тишина, особенная тишина. Поскольку шумят шины машин, бренчит по рельсам трамвай, птицы тренькают в кустах, шорохи, шаги, кашель: нет только привычной уху человеческой речи и от этого, словно вымерло все. Люди не общаются и не беседуют, не ссорятся и не дружат. Люди молчат. Люди молчат на улицах, люди молчат в транспорте, в кафе тишина – лишь играет фоном музыка, в магазинах молчание – разве что подаст продавец требуемое, и сухо скажет итоговую сумму.
Страшная и странная тишина, боязливая, вздрагивающая, окаменелая…
Горожане не открывают рта из страха сказать лишнего, из страха за это сказанное лишнее - попасть за стену. Репрессирующая машина работает на полную мощь и подбирает в свой моховик всех без разбора. От матери ругающей проказника-малыша, до усатого надзирателя превысившего полномочия. Все под прицелом, каждый под ударом.
Я уверен, что при Сталине не было настолько страшно и тихо, а ведь именно Сталин, как известно, ассоциируется в нашем отечестве с репрессиями, несмотря на все его заслуги перед этим отечеством. Страшно, до звона в ушах страшно. Ведь это – цена. Молчание и страх, цена за невозможность заболеть раком, при том, что остальные болезни по-прежнему мучают простых смертных.
К вечеру, когда начало темнеть, когда зажгли фонари и небо окрасилось размытым фиолетовым, я вернулся в родные пенаты. Молча мать накормила меня ужином, молча убрала со стола, и так же молча, не прощаясь, пошла к себе в спальню.
Я на посту, у окна - я выжидаю того самого начальника дозора, с его мешком.
На сей раз, этот молодой начальник не стал дожидаться утра. Около часа ночи, подкравшись с другой стороны стены, он перекинул свой на вид более легкий, чем вчерашний мешок через стену, постучал ладонью о ладонь, осмотрелся пугливо, и быстрым шагом проследовал к вышке: будто и не было ничего.
Но все было и все записано на камеру моего смартфона! Я ликую: теперь путь за стену, устлан мне ковровой дорожкой! Теперь надо подловить этого начальника, показать ему его преступление!
Я выхожу из подъезда в свежесть теплой весенней ночи, огибаю дом, и выбрав темный угол поджидаю своего преступника.
Он не заставил долго ждать себя, прошел во двор, - пискнула сигнализацией его машина, завелся мотор, и начальник проследовал к ней, собираясь уехать.
Я тут как тут: включаю смартфон, свечу ему в глаза, а на экране его ночные похождения с мешком. Я молчу, мой оппонент молчит тоже, только шумно дышит в черные блестящие усы и пытается рассмотреть меня в темноте.
Так и не сумев увидеть меня, он прерывает молчание:
- Чего вы хотите? – голос его от волнения хрипит.
- Я хочу туда… - машу рукой в сторону стены.
В темноте видно, как белеет лицо начальника:
- Зачем?
- Доделать одно дело…
- Что же, пойдемте!
Я был готов к скорому преодолению преграды, но не настолько скорому - я не собран и не одет, но ловлю удачу за хвост и не отказываюсь.
Мы идем, в зоне освещения стены, начальник, наконец, смог увидеть меня:
- Вы? Я сразу понял, что вы из бунтарей! – возится с ключами, отодвигает в сторону фанеру, открывает замок.
Напоследок я задаю вопрос, мучивший меня последние сутки:
- Что в мешке? Что вы передаете в резервацию?
Начальник посмотрел на меня устало:
- Лекарства… - открыл дверь, впихнул меня внутрь, в черноту и дождь, в ветер – мокрый и резкий, в зазеркалье того мира, из которого я едва выбрался.
Стена уже не белеет снежным заносом, снег растаял, ведь весна. Так что назад путь уже отрезан. Но я не сожалею, хотя за стеной и осталась мать.
Погода, самая что ни на есть весенняя: промозглая и ветреная, но мне не важно. Я дышу полной грудью, я вбираю воздух легкими, будто до этого кто-то душил меня. Здесь нет близких мне людей и нет родственников. Здесь нет пристанища и половина домов разрушена - но я дома, я вернулся домой.
Здесь свобода, здесь не надо уже бояться, что тебя сошлют сюда: ты уже здесь, ссылать дальше некуда.
Я бреду мокрыми, пустынными дворами и асфальтированными перекрестками, что удручают своей ненужностью и чужеродностью. Я прохожу разломанный парк аттракционов - ржавыми железными скелетами напоминающий, что когда-то здесь имелись дети. Когда-то давно, и будто в другой жизни.
Лавочки, урны для мусора, булыжные дорожки, каменный мост над мутной речушкой - когда-то этот парк был полон отдыхающих. Здесь выгуливали собак, а там сцена - по воскресеньям на ней выступали творческие коллективы местных ДК…
Люди приходили сюда разные: и онкобольные, и просто простуженные, и здоровые. Никто не различал их и никто не изолировал, не бросал умирать. И никто не следил за другими оставшимися. Где та жизнь? Как вернуть ее?
Вот и общежитие: сырое, проплеснивелое здание. Лестница бетонная и без перил: я возвращаюсь. Комната №10, я постучал и не дожидаясь ответа вошел.
Все спят: тяжелое дыхание, хриплое. Свернувшись калачиком, переломившись пополам, придерживая живот, постанывает мужик в углу. Я кашлянул, привлекая к себе внимание.
У стены зашевелились, откинулась дерюга, выполняющая роль одеяла, и женский голос воскликнул:
- Кротик! Ты вернулся! Я знала, знала! И не хотела умирать, пока не увижу тебя, пока не попрошу прощения за недоверие, но и ты пойми, ведь я испугалась.
- Машка? – я не узнаю ее, настолько она высохла, и бельмо на глазу ее – ярким фонариком в темноте. – Маш, я здесь…
Машка застонала вдруг, тело под дерюгой вытянулось в струну - это предсмертные конвульсии: кому как не мне знать это? Также было у матери. Также было у Олеси. Но теперь я все помню и знаю, как спасти умирающую.
Я растолкал лежащего рядом юнца:
- Нож, стекло, что-нибудь, чем можно сделать надрез!
Юнец заморгал непонимающе спросонья, но кивнул в сторону печи. Я прошел следом за его взглядом, - на железном стеллаже рядом с печью, в куче столовые приборы, в том числе и ножи. Хватаю первый попавшийся, полосую руку, возвращаюсь к Машке, полосую руку и ей. Сжимаю, перемешивая кровь, держу крепко, и закрываю глаза в молитве.
Кровь бурлит, закипает: в голове муть от наркоза, но нет того слияния как с Олесей, я не чувствую симбиоза и не чувствую единства душ. Что такое? Сжимаю крепче, стискиваю и сдавливаю - но нет, все бестолку. Почему? Кровь моя перестает кипеть, успокаивается, заживает ладонь.
Машка сопит, пускает пузыри, и судорога не отпускает ее.
Я кричу присутствующим:
- Помогите! Сделайте что-нибудь!
Вокруг зашевелились, сонно и устало стали подходить по одному, глазеть, вздрагивать в брезгливом ознобе, и обратно - в вонючие постели.
Юнец, что показал мне, где находятся ножи, пробормотал:
- Удивил. Если не оклемается, значит, погост ей дом родной - все там будем… - и отвернулся к стене.
Я сел рядом с синюшным, каменным телом, взял твердую руку с чернеющим надрезом, пожал и потряс. - Машка уже не дышала...