В современном обществе существуют две тенденции: борьба за публичность и борьба за приватность. С первого взгляда кажется, что это две противоположные тенденции, но диалектика отношений публичного и приватного более сложна. Философы Антон Кузнецов и Евгений Цуркан осмысляют отношения публичного и приватного и в частности то, как они влияют на интернет и обретают политическое значение.
Публичное и приватное как руководящее социальное различение
Различение публичного и приватного является очень значимым и даже руководящим социальным различением. С одной стороны, оно действует на микроуровне, где люди непосредственно общаются: оно ориентирует людей, как можно себя вести, как себя вести нельзя, как коммуницировать с другими, что позволительно в одном месте, но непозволительно другом и так далее. С другой стороны, различение публичного и приватного образует макрофеномен так называемой публичной сферы, являющейся той базовой вещью, которую нельзя изъять из современной политики, так как она играет важную роль в функционировании институтов гражданского общества и в этом смысле является регулятивным идеалом демократической формы правления.
Современная публичная сфера отличается тем, что в качестве идеала она должна допускать в себя всех. В этом смысле производится некоторая постоянная дополнительная инклюзия. Проблема в том, что любая инклюзия, то есть любое включение подразумевает исключение. Например, если мы включаем каких-то дополнительных членов общества в публичную сферу, а есть члены общества, которые этому сопротивляются, и, например, выражают это в терминах hate speech, они становятся исключаемыми. То есть тут есть тонкая диалектическая грань, но все же можно говорить о некоторой общей рамке, согласно которой современная публичная сфера должна включать в себя всех.
Публичная сфера: Северная Корея и медиакорпорации
Тем не менее демократический уклад и публичная сфера могут быть разведены. Например, мы можем утверждать, что в Северной Корее есть публичная сфера, есть средства массовой информации, но публичная сфера там приватизирована действующей властью: ключи от ворот в эту самую публичную сферу держит определенная группа людей.
Кто-то может возразить: с Северной Кореей понятно — есть конкретная группа лиц, которая контролирует публичную сферу. Но на Западе мы видим огромные медиакорпорации, где в общем-то тоже осуществляется такой контроль. И получается, что то, что кажется демократическим в отношении публичной сферы, таковым не является. На это можно ответить, что здесь ситуация не такая же, как в Северной Корее. В Северной Корее политическая верхушка является привратником, который открывает или закрывает двери к определенному типу высказываний и определенному типу личностей. Когда мы говорим про некоторое засилье медиамагнатов, которые тоже могут как бы проводить отбор запрещенных и незапрещенных тем и лиц, то, как минимум, их больше, чем один.
Здесь можно обратиться к теории публичности или публики Юргена Хабермаса. Юрген Хабермас начинает рассматривать появление публики и публичного пространства с появления печатных СМИ. Появление печатных СМИ, появление возможности политического диалога, принятия политических решений и политического участия не за счет телесного присутствия, например, в палате парламента или телесного присутствия придворной знати при феодале, а именно за счет возможности читать и обмениваться мнениями удаленно, — вот это и есть публичная сфера. И в нее, согласно Хабермасу, должны в идеале включаться все, то есть все должны быть способны к этому диалогу. В действительности же Хабермас постоянно получал порции критики в свой адрес на счет того, что невозможно включить всех. Нэнси Фрейзер его постоянно критиковала, говоря, что всегда будут группы исключенных. И если мы задаем именно такую дефиницию публичной сферы, то ее просто никогда не существовало.
Тем не менее в контексте нашего разговора о борьбе за публичность имеется в виду именно это: есть люди, группа людей, которые исключены некоторым образом из публичной сферы, в каком-то смысле не представлены, и они борются за свое представительство, за возможность быть видимыми.
Старые медиа очень часто критиковались за то, что их экспертное сообщество также осуществляет политический отбор, то есть служит и полицией нравов, и камертоном политической корректности. Интернет на ранних своих стадиях позиционировался как технология, которая наконец-то избавит мир от барьеров экспертного сообщества и политической корректности в каком-то смысле. Но, как мы знаем по современности, интернет не решил этих проблем, а поставил их на новый лад. Но в любом случае интернет, как технология, дает большую степень инклюзии людей, составляющих слишком малочисленные группы, для того, чтобы иметь представительство в выборных органах власти, или людей, чьи проблемы, например, мы не считаем относящимися к публичным. В отношении интернета есть совпадение запроса на инклюзию, который все время существовал, но возрос в последние десятилетия, и технологических возможностей.
История публичной сферы
В 1643 г. в Англии выходит Licensing Order, то есть лицензионное постановление, лицензионный указ, согласно которому все рукописи должны быть пропущены через фильтр парламента. Парламент читает всё, что выпускается, и что-то допускает к публикации, а что-то не допускает. Это относится к тому, почему публичная сфера у Юргена Хабермаса связана с изобретением печатной машины Гуттенбергом и наступлением эпохи печатного капитализма.
Что происходит? Во-первых, это закрепляет за людьми авторские права, то есть всем всегда понятно, кто, в какой год, в какой печати и под каким именем выпустил что-то. В случае чего можно спросить с этого человека, что он такое крамольное выпускает. До этого цензура осуществлялась исключительно королём. То есть этот Licensing Order не создал фильтр, а включил дополнительный фильтр: не обязательно все читать королю, можно еще парламент к этому привлечь.
На всю Англию существовало примерно 20 типографий, но потом случилась Славная революция, и последовательно множество законов стали отменять, в том числе в 1695 году отменяют этот лицензионный закон, и наступает эпоха суперпиратства, то есть все выпускают всё, в любых количествах, авторское право забыто на время, поэтому можно печатать сколько угодно, чего угодно. И появляется такая вещь, как газеты, причём не просто газеты (они существовали и ранее), а именно альтернативные газеты, то есть возможность печатать свою политическую повестку и обсуждать: а, может быть, король — это не помазанник божий, или, может быть, конституционная монархия или парламентская монархия — это не самый лучший общественный строй. Такие, скажем, крамольные вещи стало возможным печатать. Если раньше по всей Англии было 20 печатных домов, то буквально через 10 лет после 1695 года становится 20 печатных домов только в Лондоне, и это все, по мысли Юргена Хабермаса, и рождает публичную сферу. То есть людей, которые сидят в кофейне или в чаевне, пьют чай, открывают газеты и обсуждают между собой политические решения или излагают свои политические идеи.
Во Франции тоже активно и бурно развивается печать. Многочисленные войны, которые вели и Англия, и Франция, происходили в том числе и на информационном поле, и очень часто Англия или Франция побеждали именно за счёт идеологического подспорья, поскольку у них очень хорошо была развита печать.
Из этой исторической справки ясно, что публичное пространство в интересующем нас смысле — это то, что связано с появлением мира медиа.
Изначально печатный орган включал в политический процесс буржуазию и третье сословие, которое раньше в политическом процессе присутствовало практически чисто номинально. Достаточно малочисленное дворянское сословие было очень активно представлено во всех органах, которые на то время существовали, а многочисленное третье сословие практически не было представлено. Это та проблема, с которой столкнулась Франция, и которая в дальнейшем привела к Великой французской революции.
Публичное пространство по факту своего появления автоматически дает возможность огромным массам людей включиться в то, что происходит. С другой стороны, из этого могут возникать неприятные противоречия. Например, французские буржуи были включены в публичное пространство, но были исключены из властных иерархий. А участие в политическом публичном пространстве в дальнейшем им дало возможность в том числе совершить революцию, то есть переустановить политические органы таким образом, чтобы добиться своего обширного представительства.
Публичное пространство, интернет и авторитаризм
Создается впечатление, что сам факт наличия публичного пространства даже в авторитарных сообществах — это фактор неминуемой эрозии авторитарного общества, потому что множество людей, не обладающих властью, включены в публичное поле. Это было классическим предположением в контексте Интернет-исследований в нулевых годах: его подняли на знамя, все пестовали, что Интернет — это такой универсальный демократизатор, который сейчас придёт в каждую авторитарную страну и наведёт порядок.
На ряд революций в арабском мире, которые мы объединяем под названием «арабская весна», ребята из Кремниевой долины поставили, можно сказать, свой штамп «сделано Facebook», «сделано Twitter», имея в виду, что Интернет, приходя в авторитарные режимы, их мгновенно разрушает, подрывает. Он является эталоном организации коллективного действия, новым способом борьбы.
Но выяснилось, что это не так. Любое медиа как дает возможность нового и дополнительного представительства, так и способно, например, организовывать такие вещи, как согласие без согласия. То есть, например, когда в газетах активно печатается, что все люди поддерживают какой-то законопроект, а потом ещё и приводится социологическое подтверждение, где все поддерживают этот законопроект, человек, который читает эту газету, вероятно, не захочет быть в меньшинстве и решит, что тоже поддерживает этот законопроект. И в этом смысле СМИ могут как бы унифицировать различные мнения, подводить их под общий знаменатель. Например, есть достаточно много исследований на тему того, как изобретение радио и вхождение радио в каждый немецкий дом помогло Гитлеру, который был достаточно хорошим оратором, завоевывать власть.
Получается, что медиа работает в обе стороны. С одной стороны, у людей появляется возможность войти в публичное пространство, с другой стороны, им легче навязать, как правильно жить.
Сам по себе инструмент публичности, который может провоцировать социальные пертурбации, приводить к изменениям, которые нам кажутся демократическими, не позволяет удержать этот демократический порыв. Потому что оказывается, что возникающие в какой-то момент хаос или бифуркация, которые нам чем-то напоминают демократические, затем оборачиваются просто новым авторитаризмом.
Вместе с медиа рождается буржуазия, которая уже может координироваться, объединяться для коллективных действий. Можно было объединяться и на городских улицах, но для таких собраний в Англии тоже был специальный акт, Right act. Если собирались в слишком больших количествах, то приходили полицаи, зачитывали этот акт, и, если люди после этого не расходились, они их били дубинками до тех пор, пока этого не происходило.
В газетах же можно объединять множество различных мнений, и это рождает публичную сферу. С другой стороны, это рождает такие большие объединения людей, как нация. По крайней мере Бенедикт Андерсон как раз ставит появление книгопечатного капитализма во главу угла. С его точки зрения, именно это выравнивание языкового пространства в т.ч. позволяет формировать такие большие политические общности, как нации.
Связь приватности и борьбы за публичность
Публичное и приватное могут быть поняты двояким образом. С одной стороны, они могут быть поняты как социальный факт: это наличие некоторого публичного пространства, в котором дозволены некоторые формы высказывания и дозволено находиться некоторым людям, а других людей туда не пускают и высказываться определённым образом им не дают. Социальный факт — это то, что дает человеку отпор при попытке ему сопротивляться.
И также приватное и публичное являются общественно разделяемыми ценностями, и в таком случае разделение между приватным и публичным становится некоторым фронтом войны. То есть все, кто не допускаются в публичность, как бы запираются в приватном.
У Ханны Арендт есть произведение «Vita activa», где она проводит некоторое исследование того, как был организован греческий полис. Согласно Ханне Арендт, греки имели очень своеобразное представление о том, что такое быть человеком и что такое быть свободным человеком. Человек, по определению Аристотеля, «zoon politikon», — животное, которое занимается политикой. Заниматься политикой — это иметь возможность логоса, то есть иметь возможность говорить политически. И также это praxis — возможность действовать политически. И то, и другое осуществляется в публичном пространстве, а публичное пространство — это буквально физическое пространство, пространство агоры. То есть есть люди, которые допущены на пространство Агоры, ведут себя там политически: они не применяют насилие по отношению друг к другу, а пытаются решить все проблемы путём разговора. То есть, например, невозможно решить политические разногласия с какими-нибудь персами или варварами, потому что они логосом и праксисом не обладают: поэтому с ними можно и нужно разговаривать по-другому, а именно не разговаривать, а воевать. А со своими можно договариваться.
При этом в это пространство не включены люди, которые обеспечивают физическое существование греков. Как это сформулировал Фуко: чтобы заботиться о своей душе, нужно предоставить кому-то заботиться о своем теле. О телах заботились женщины и рабы. Согласно Ханне Арендт, они просто не допускались в публичное пространство агоры. Они отвечали за хозяйственную деятельность, которой как бы не пристало заниматься свободному греку, который должен заниматься политикой. Получается, что публичная сфера — это ценность, которую люди хотят себе присвоить, но не допускаются к ней ввиду ряда причин. Женщины, рабы и дети, то есть те, кто не до конца zoon politikon, — это те, кто лишены своей политической субъектности, поэтому может быть даже поставлен вопрос об их человечности, как может быть поставлен вопрос о человечности варвара.
Если публичность рассматривать именно как некоторую сферу и пространство, в которое можно быть допущенным или не допущенным, то все люди, которые не допускаются в него, будут как бы закабалены и закрыты в пространстве приватности.
В современности есть огромное количество примеров, которые показывают такой способ прочтения приватного и публичного, например, общественное движение «metoo». Факты харассмента были задолго до появления «metoo» и, если они и не были общественной нормой, то по крайней мере они не рассматривались как однозначное проявление мужской агрессии, то есть мужской эксплуатации. То есть анекдоты про начальников и секретарш или советский фильм «Служебный роман», где случай харассмента в общем-то показан вполне себе симпатично, и люди друг друга любят, несмотря на то, что она начальница, а он её подчинённый. Видимо, были другие нормы.
Если жертва злоупотребления своим служебным положением испытывала психическое неудовольствие, этого было мало для того, чтобы это стало социальным фактом. Чтобы угнетение стало социальным, это каким-то образом должно попасть в сферу публичного. И в этом смысле индивидуальное страдание, психическое страдание должно составить часть публичной повестки, чтобы другие жертвы страдания, во-первых, тоже могли это использовать как возможность высказывания, а во-вторых, чтобы психическое страдание, которое в нормальной психике достаточно кратковременно, поддерживать как тему, все больше и больше накапливать фактов, которые можно использовать для изменения общественной нормы. То есть приватное становится публичным.
Это часто оценивают как вынос сора из избы. И здесь есть одно из завоеваний Интернета. Скажем, человек стал жертвой харассмента и пошел в какую-нибудь газету. Если в этом не замешан американский президент или личность настолько же высокого уровня, что это может стать интересно читателям, то газетчик просто скажет: знаете, это в общем-то и не новость, зачем вам об этом кому-то сообщать? Затем человек идет, например, в полицию и говорит, что стал жертвой харассмента. Его спрашивают: Вас изнасиловали? Человек отвечает: нет, не совсем. Они говорят: ну всё, тоже уходите отсюда, это не наше дело. Получается, попытки вынести случай харассмента в публичность просто будут пресечены. И из-за того, что нет соответствующих примеров, ролевой модели, которую можно было бы использовать, таких попыток будет меньше.
После того, как появляется Интернет и возможность прямого выхода на публичность практически у каждого человека, появляется и возможность как бы заявить, что я столкнулась с такой проблемой. А после того, как это заявлено, к этому можно подключить другие мнения, другие коммуникации, до бесконечности много, и это будет расти как снежный ком. Это приводит к тому, что то, что раньше если не считалось нормой, то по крайней мере не опознавалось как акт агрессии, сейчас не просто не считается нормой, а табуируется. Мы выносим часть приватного в публичное и за счёт этого производим трансформацию общественных норм.
Борьба за приватность. «Вы не клиент, вы — товар»
Возможна обратная ситуация. Ясно, как борьба за публичность может работать в случае выноса приватного в публичное. Что с борьбой за приватность? Сейчас наша приватность довольно сильно страдает, начиная с нашего присутствия в Интернете, использования приложений, которые собирают различную статистику о нас, и заканчивая просто прямой тайной слежкой, то есть системами видеонаблюдения. Как борьба за приватность связана с публичностью?
Это тоже классическая тема для Интернет-исследований. Недавно переведена на русский язык книга Шошани Зубофф «Эпоха надзорного капитализма», где она разоблачает современные формы наблюдения и способы монетизации пользовательских данных. То есть так исторически сложилось, что модель монетизации практически всех современных платформ — это сбор пользовательских данных. Twitter, ВКонтакте, Google работают так, что вы не платите за подписку, но получаете услугу. Взамен Google собирает ваши пользовательские данные. Как и бесплатные VPN, которые сейчас все используют. Исследователь Интернета Эли Паризер очень эффектно сформулировал: если что-то является бесплатным, вы — не клиент, вы — товар.
Получается, образуется социальный контракт, который вы сами собственноручно не подписывали или, может быть, подписывали (читайте пользовательские соглашения). В большинстве случаев люди его подписывают, это сейчас требуется, особенно если это App Store приложение, — там вы соглашаетесь на то, что ваши данные будут торговаться: разрешить доступ к медиа, разрешить доступ к геоположению. Пользование в обмен на данные — вот так звучит контракт. Вы пользуетесь бесплатным сервисом, а взамен у вас собираются данные, то есть они становятся в некотором роде публичными, возможно, даже без вашего ведома.
Могут быть проблемы, если это каким-то образом деанонимизируется. Известен скандал с Cambridge Analytica, которая заказывала рекламу у Facebook, и выяснилось, что не очень-то анонимными были те пользователи, на которых таргетировалась реклама. В добавок из Cambridge Analytica утекла база данных Facebook с именами пользователей. Плюс различные камеры видеонаблюдения, то есть государственная слежка, могут некоторые акты, которые вы хотели бы сохранить в приватности, сделать публичными. В случае, например, с уголовным и административным преследованием современные государства пользуются, например, технологией распознавания лиц. Здесь речь идёт о другом контракте: это не контракт «пользование в обмен на данные», это классический гоббсовский контракт «свобода в обмен на безопасность». То есть мы способны пожертвовать частью нашей приватности для того, чтобы обеспечить безопасность. Часто сами люди хотят такого обмена. Скажем, у нас проводилось социологическое исследование во время COVID, где у людей спрашивали, согласны ли они ввести технологию распознавания лиц в системе городского видеонаблюдения, если это позволит нам устанавливать людей, которые нарушают ковидный карантин, и большинство респондентов проголосовали «за».
В каком-то смысле жертвуя или добровольно отказываясь от части своей приватности, мы тем самым ещё и увеличиваем возможности насилия со стороны государства. То есть право на насилие со стороны государства пропорционально возрастает тому, насколько сильно вы отказываетесь от приватности. При этом возрастает ваше чувство безопасности, безопасности от всех, кроме государства.
Получается, до этого речь шла о том, что люди, скажем так, берут часть своей приватности и приносят в публичное поле, и говорят: мы хотим, чтобы это перестало быть сором из избы, мы хотим, чтобы это было нормальной темой к обсуждению, вы не имеете права табуировать эту тему, подавлять и лишать возможности говорить тех, кого эта тема волнует. А с другой стороны, у нас есть государство, которое также приходит и говорит: дайте нам часть вашей приватности, в обмен мы вам обеспечим, например, безопасность. В этом смысле эта граница между приватностью и публичностью каждый раз переформировывается, переформулировавается и переустанавливается.
Перспектива утраты приватности
Если произойдет тотальная утрата приватности, например, в том числе посредством технологий, возможно ли такое, что мы перестанем бороться за приватность, а просто переформатируем сам способ нашего общения, или же появятся новые способы сохранения приватности? Например, перестанут ли люди врать, или просто возникнут новые формы приватного?
Кажется, люди вряд ли перестанут врать. Вероятно, полной утраты приватности не произойдёт, то есть мы просто изменим значение какой-то сферы жизни и назовём её приватной, потому что это связано с психологическим комфортом. До сих пор приватность и публичность рассматривались как некоторые социальные факты, то есть заданные извне, но приватность и публичность — это также маркеры, которые формируют человеческое поведение и человеческую оценку окружения, то есть они связаны с самостоятельной оценкой человека, насколько он, скажем так, публично сейчас действует, или насколько он находится в некотором приватном поле.
Передний и задний планы действия. Гофманом и Гидденсом
Есть такой известный социолог Ирвинг Гофман, который написал теорию драматургического действия, согласно которой человек действует, пытаясь некоторым образом контролировать то впечатление, которое оставляет от себя. Естественно, актёр — это знаковый персонаж для теории драматургического действия, это самая очевидная фигура, которая контролирует впечатления, которые возникают у зрителей, а его внутренние эмоции и состояние для Ирвинга Гофмана находятся как бы за кулисами, и это будет задний план общения. После Ирвинга Гофмана другой известный социолог Энтони Гиннесс немного в полемике с Ирвингом Гофманом говорил, что, конечно, нельзя разделять как будто передний план — человеческий образ или ужимка, и задний план — «inner man», внутренний человек, настоящее, подлинное «Я». Это не совсем так работает. С точки зрения Энтони Гиннеса, на переднем плане мы телесно собраны, мы контролируем максимальное количество вещей, свою мимику, жесты. А задний план — это план, который дает нам некоторую, как он это называет, онтологическую безопасность и комфорт — возможность расслабления. На переднем плане человек собран, пытается контролировать свою жестикуляцию. Когда камера выключится, человек окажется на заднем плане, но это будет всё равно передний план с точки зрения того, что он, например, придет домой, где будет семья. Это будет передний план по отношению к тому, как человек ведет себя совсем наедине с собой.
Диалектика передних и задних планов, приватного и публичного будет сохраняться независимо от того, что будет происходить. Приватность всегда будет сохраняться, как задний план. До этого обсуждалась публичная сфера как ценность, а сейчас можно сказать про приватную сферу как ценность. Она ценна сама по себе.
Во-вторых, это та самая сфера негативной свободы, где мы можем быть свободными от вмешательства социальных машин, государства и т.д. Человек приходит к себе домой, и его дом — его крепость. Чтобы понять насколько это важно, можно привести пример из «1984» Джорджа Оруэлла, где герой в тоталитарном обществе лишен этой самой превратности, лишен тайной свободы. Он один из чиновников, поэтому в его доме установлен телеэкран, из которого за ним ведётся наблюдение. И единственная точка отдохновения, где он может расслабиться и быть самим собой, это за телеэкраном у стены, где он ведёт свой личный дневник. Без этой крошечной зоны его тайной свободы он бы просто распался как личность, потому что невозможно постоянно находиться в публичности.
Платон бы сказал: отлично, все публично, ничего приватного. Поэтому «Государство» из нынешней эпохи читается как антиутопия. Сегодня люди сражаются за свою приватность. Например, по отношению к Интернету существует целое движение шифропанков. Это люди, которые шифруют свои цифровые следы в Интернете: не обязательно потому что они занимаются чем-то нелегальным, а просто им неприятно, что их данные изымаются без их ведома, то есть им хочется полностью контролировать те данные, которые они оставляют после себя.
Нужно четко обозначать для себя границы того, что вы считаете передним планом и задним планом, и того, что вы считаете приватным и публичным. Часто создается ощущение, что люди истолковывают публичную сферу как приватную. Важно быть аккуратнее, не путать публичное и приватное.
Подведем итоги. Публичное и приватное представляют собой две связанные сферы. Одновременно они же являются и ценностью. Так, для человека или группы людей важно быть представленными в публичном пространстве, если по какой-то причине они из него исключены. Или важно сделать публичным то, что ранее было приватным и не выносилось на общее обозрение. Важную роль в обеспечении инклюзии играют современные Интернет технологии. С другой стороны, сохранение приватности — тоже важная задача, поскольку пространство приватного прямо связано с тем, насколько глубоко можно вторгаться в жизнь человека. В связи с этим перед индивидом и социальными институтами стоит задача разграничения и переформатирования границ приватного и публичного таким образом, чтобы это не приводило к конфликтам.