Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Ну, кажется, с главными героями мы познакомились... Или нам и в самом деле лишь кажется, что познакомились? Нет-нет, я и не пытаюсь навязчиво интриговать, просто... видите ли, какая история... Тут у нас появляются два разных, как бы это сейчас назвали, "носителя информации", и один из них несколько меняет все расклады. Впрочем, давайте почитаем... А я напоминаю, что "Нелепа" - повесть, как бы написанная средней руки литератором конца XIX столетия. Именно эту
"посредственность" я и попытался передать в силу скромных своих возможностей. Удалось или нет - судить вам!
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
(Из дневника поручика Тучкова)
30 июня 188.. года. Нынче прибыли в Верхнерадонежск. Неприятный сюрприз: оказывается, сам город от пристани расположен в трех верстах, мы же оказались в его предместье с чудным названием Муравля. Ни на одной карте – как сказал Шульц - это не отражено, Ларионов же лишь пожал плечами – его, мол, никто не спрашивал. Начальник пристани вместе со скучающим жандармом до прихода «Николая Угодника» явно что-то употребляли, оба косноязычно пытались объяснить – что нам теперь надо делать. Озадаченный Армфельдт снарядил к уездному исправнику нарочного – фельдфебеля Зубова с парой его саперов для солидности. Пока остальные солдаты выгружали прямо на землю багаж и оборудование, на телеге подъехал разбитной мужик с каким-то гнездом на голове вместо шапки и стал бойко предлагать свои услуги по доставке нашего имущества в город. По его словам и маловразумительному свидетельству жандарма выходило, что иного выбора у нас нет, и что исправник уже пару недель как в отъезде. Развеялись и наши иллюзии насчет того, что павлославскому губернатору телеграфировали из Петербурга о нашем прибытии в Верхнерадонежск: никаких извещений из Павлослава исправник не получал и получить ни коим образом не может, ибо телеграфа в Верхнерадонежске отродясь не бывало. Тут все разом обратились ко мне, ибо еще недавно я уверял всех, что Военное министерство заблаговременно позаботилось уведомить губернские власти о нашем прибытии. Пришлось сделать озабоченное лицо и непонимающе покрутить головой: мол, сам ума не приложу – что такое!.. А и в самом деле – кто там в столице станет разбираться – есть в Верхнерадонежске телеграф или нет? Местные власти оповестили – и ладно. Представил себе недоумение павлославского губернатора Ртищева – дескать, и что мне теперь с этой новостью о прибытии какой-то там экспедиции делать? Гонца гнать за сто двадцать верст в Вернерадонежск? Приедут – так и приедут, пусть там исправник Аристов и разбирается. Небось, в гостинице места всем найдутся! Так и вышло…
- Поехали, говорю, судыри, два рубля – ходка, довезу так, что ни одного стеклышка не побьется.
Армфельдт, недовольно пыхтя и краснея от непредвиденных затруднений, решил таки воспользоваться услугами мужика в шапке и, сторговав лишний полтинник, распорядился грузить на телегу самое ценное.
- Николай Платонович, - обратился он к как всегда сумрачному Ларионову. – Возьмите пару солдат, сопроводите груз… теперь даже и не знаю – куда. На постоялый двор, в гостиницу, к исправнику, которого нет, – чорт его знает куда, одним словом.
Ларионов кивнул и, велев вознице трогать, бодро зашагал в сторону Верхнерадонежска. Я же, воспользовавшись вынужденным бездельем, вернулся к пристани, где в ожидании выгрузки из трюмов «Николая Угодника» каких-то бочек и ящиков, томились пассажиры – идти обратным маршрутом на Павлослав и Вологду. Среди них, между прочим, была стайка очаровательного вида барышень в сопровождении мамаши – дамы, верно, когда-то прекрасной, а ныне - с лицом, несколько иссушенным то ли бесконечными родами, то ли скучной уездной жизнью. Бесстрашно представившись, я узнал, что дама – вдова предводителя уездного дворянства Горбачевского, скончавшегося от трудов праведных пару лет назад, и что ныне всё семейство, включая престарелую родительницу покойника, отправляется на воды. Видя совершеннейшее с моей стороны участие, госпожа Горбачевская продолжила свой рассказ, посетовав на перезаложенное поместье, на дороговизну жизни, на скверный характер совсем ополоумевшей от старческого маразма свекрови и на отсутствие женихов в уезде.
- Вы же понимаете, наше положение в обществе… одни купцы и нищие чиновники… я не могу… если бы не наши чрезвычайные обстоятельства…, - ломая руки, бросала отрывистые фразы Горбачевская, кажется, несколько забывшись; и стало ясно, что милых дочерей своих она как раз и рада бы выдать за купцов, да те отчего-то не берут, и что в дорогостоящую для её стесненных обстоятельств поездку на воды она, быть может, и пустилась только для того, чтобы выгодно пристроить там хотя бы одну из них… А я вдруг нечаянно заметил, что перчатки её не совсем свежи, и что у зонтика в одном месте погнута спица, и что носок ботинка, предательски выглядывающий из-под подола, несколько обит, хоть и затерт до блеска ваксой, и что сама она нет-нет, да и глянет на меня оценивающе – то ли как продавец лежалого товару, то ли попросту как одинокая женщина. Расчувствовавшись, я напугался, что поддамся нахлынувшей на меня жалости и совершу какой-нибудь дурацкий поступок, и решил было раскланяться, сославшись на призывающие меня неотложные дела, но – слава Богу – наш старый знакомец капитан Жуков объявил, наконец, посадку, и все ожидавшие на причале задвигались к трапу. Г-жа Горбачевская хотела сказать что-то еще, но, видимо, сдержавшись и поняв, что отчаяние – не самый лучший наставник поведения для дамы её круга, лишь грустно улыбнулась мне и отвернулась собирать возбужденных как стайка весенних воробьев дочерей, давно уже шептавшихся о чем-то и кидавших на меня как бы беглые, а на самом деле очень и очень горячие взгляды. Особенно хороша была одна – брюнеточка, с выбившейся из-под капора прядкой, с прелестным точеным носиком и ярко-зелеными глазами. Она отчаянно напомнила мне мою милую кузину Зиночку, просто Зи – как звали её в семье. Ах, Зи!.. Отчего вы не воспротивились своему papa, зачем не решились объявить о наших чувствах? И что ж вы теперь – рожаете своему противному г-ну Вощанскому одного мальчика за другим, дурнеете, хвораете мигренями и инфлюэнцами, выходите в шлафроке к завтраку и уж более не поминаете своего Жанно Тучкова, которому, бывало, шептали с лукавинкой в горящем взоре всякий девичий вздор, и делали многообещающие намеки, и нежно вздымали бугорки грудей под тонким шелком?..
В растрепанных чувствах я отправился к импровизированному складу из нашего багажа и экспедиционного груза, перемолвился парою фраз с обозленным на всех сразу, а более всего – на ни в чем не повинное Военное министерство, профессором, и побрел назад на причал, где в местном буфете обнаружил Шульца и Островского. Эти двое дегустировали содержимое графинчика водки с холодной осетриной в виде закуски.
- Поручик, вы разве не отправились назад в Вологду вместе с прелестным семейством? – удивился штабс-капитан. Признаться, он меня стал безумно раздражать. Пока дорогою мы резались с ним в карты, Шульц производил впечатление приличного человека, хоть и не без некоторого высокомерия, которое, впрочем, можно было бы оправдать разницей в возрасте между нами. Вчерашняя же затянувшаяся сцена с демонстрацией штабс-капитаном своих «незаурядных» дедуктивных способностей была, по совести говоря, просто отвратительна: сплошная рисовка и ничего более. Подумаешь, Огюст Дюпен! Наговорил бочку арестантов, и извольте – Армфельдт перед ним вроде как заискивает, и вон – Островский водочку с ним употребляет, хотя еще вчера не находил большего удовольствия, чем дразнить импульсивного не в меру Троицкого. Может быть, я просто ревную? Да ничего подобного, противно просто!..
Не найдясь с достойным ответом, я присоединился к новоиспеченной парочке и поинтересовался – не опасаются ли они профессорского гнева?
- День всё равно потерян, - пренебрежительно махнул рукой Шульц. – К вечеру – даст Бог – переберемся в какой-нибудь местный вертеп. Затем наш мрачный провожатый в таинственный мир навхов будет отыскивать кого-нибудь из трезвых местных охотников – желательно, не Можара. Потом нас зазовет на званый обед радушный исправник Аристов или кто там вместо него? В итоге – к пятнице, быть может, и выдвинемся, и то – если не будет проблем с лошадьми и провиантом. Так что ж, спрашивается, тянуть? Присоединяйтесь, поручик!
- В одном сибирском селении мне довелось познакомиться с купцом, попользовавшим меня настойкой на пантах марала, - поморщившись после выпитой рюмки, поведал Островский. – Крепости та настойка была необычайной, но буквально через несколько секунд возникало ощущение некоего прилива сил и крайнего возбуждения умственных способностей. Я припомнил совершенно забытые с гимназических времен стихи, целые фразы на латыни и всё рвался пойти с рогатиной на медведя.
- Сходили? – невинно уточнил я.
- Не успел, уснул, - признался геолог. – Но, знаете, наутро голова была невинно свежа.
- Сдается, господа, к пятнице нашими головами можно будет спокойно жонглировать, причем никто из нас этого даже не заметит, - заключил Шульц, разливая из графина снова. – Здешняя водка – в отличии от вашей, Алексей Андреевич, настойки – способна привести в совершеннейшее изумление даже самого отъявленного пропойцу…
Суть да дело, но к третьему графину в дверях буфета показалась голова Троицкого: узрев нас, голова сделала круглые глаза и исчезла.
- Господа, кажется, нам надо с минуты на минуту ожидать профессора. Я, кстати, слышал, что он спиртного на дух не переносит. Заметили, на «Николае Угоднике» он не пил ничего кроме какого-то бледненького как немочь муската – и тот водою разбавлял? – твердо, как и всё, что он говорил или делал, произнес Шульц.
Одним словом, к появлению Армфельдта мы были совершенно готовы, и как только тучная фигура профессора материализовалась в буфете, его вниманию была предложено следующее зрелище: трое участников экспедиции сидели за столом вкруг дымящегося самовара и картинно по-купечески дули из блюдечек горячий чай, заедая оный стреляющими на зубах крепчайшими сушками.
- Отменный чаёк, Густав Карлович! Не кяхтинский, конечно, но весьма…, – с почти искренним радушием пригласил Армфельдта Шульц.
- Очень…, невразумительно булькнул в чашку красный от испарины и еле сдерживаемого смеха геолог.
- Какой чай, господа? – подозрительно принюхиваясь и не осмеливаясь выговорить нам за одни только предположения Троицкого, жалобно взмолился профессор. – Пойдемте, пришли подводы от Ларионова, собираться пора!
С самыми невозмутимыми лицами мы покончили с чаепитием и проследовали за всё еще бездоказательно подозревающим нас Армфельдтом. Краем глаза я отметил, как кудрявый бучетчик с усмешкой покачивает головой, приговаривая про себя: ай, шутники, господа! Ай, ловкачи!
4 июля 188… года. Наконец-то, пользуясь случаем, смог опять засесть за дневник. Время с последней записи прошло чрезвычайно насыщенно – так, что смогу что-то и упустить, тем более, что, благодаря уникальным способностям некоторых участников экспедиции употреблять горячительное в исполинских объемах, в памяти осталось не всё… Дурное свойство русского характера – не могу удержаться там, где следовало бы – хотя бы для поддержания собственного реноме. И ведь никто потом не кивнет, к примеру, на штабс-капитана Шульца или на Островского – нет, все будут поминать и обшучивать именно меня, либо импульсивного дурака Троицкого! Впредь наука: хочешь, чтобы тебя уважали – держись чуть поодаль…
В Верхнерадонежске мы заселились в гостиницу… ну конечно же «Империалъ»: как же еще могут называть в провинции гостиницы? В восьми случаях из десяти это или «Париж», или «Лондон», в крайнем случае – «Варшава», или уж тогда что-то великодержавное. Клопы в «Империале» точно оказались посконно-имперскими, наглыми, жирными и кусачими как собаки, не помог даже скипидар. Зачем я не взял персидского порошка, который матушка настойчиво мне пыталась всучить перед отъездом? В первую ночь уснуть помогло только не совсем трезвое мое состояние – проспал как младенец, зато после… Я, признаться, брезглив до крайности, одна только мысль, что по мне ползают эти омерзительные твари, заставляет глупо таращиться в темноту и вздрагивать всякий раз, как померещится, будто уже началось. Право, тараканы ей-богу лучше!
За те несколько дней, что мы с Шульцем и Островским откровенно валяли дурака, Ларионов – надо отдать ему должное – развил самую кипучую деятельность, благодаря которой у нас появились лошади, провиант и – самое главное – проводник. Потеряв всякую надежду добиться чего-нибудь дельного от якобы отсутствующего в городе исправника Аристова, Ларионов обратился уже к предводителю местного дворянства, как вдруг выяснилось, что Аристов никуда и не думал уезжать, и что об его отсутствии приезжим все говорят просто так – на всякий случай. Так уж заведено – мало ли что? Аристов принял трогательное участие в нашей экспедиции, и прежде всего – помог с проводником, также договорившись насчет лошадей и фуражу. Наш проводник зовется совершенно в лубочно-опереточном стиле Карпом Назарычем (шутник Шульц, разумеется, заметил, что если именовать его Назаром Карпычем, едва ли кто-то, в том числе и сам проводник, это заметит) и, кажется, вполне мог бы выступать в театре в роли Ивана Сусанина. Голос – зычный, гаркнет – лошади шарахаются, борода – окладистая, волосок к волоску, глаз – с искрой: такому не экспедиции водить, а к топору крестьян призывать – не приведи Боже, конечно.
- Не извольте беспокоиться, господин профессор, - с достоинством отвечал он на расспросы Армфельдта. – И доведем - куда скажете, и назад приведем в лучшем виде. Я к тайге сызмальства приучен, почитай, круглый год и живу в ней, и кормлюсь ею.
От угощения в трактире Карп Назарыч Воложанин сперва отказывался, после всё же снизошел, но с таким спокойствием и неторопливостью, что у всех возникло странное ощущение, что не профессор нанимает его, а он – себе попутчиков, и еще подумает-подумает, и не возьмет чего доброго. Водку, поразмышляв, выпил – правда, одну только чарку, на следующую лишь хмыкнул, молвив: - Ни к чему это, дело сперва.
- Вы, Карп Назарыч, наверное, и навхов в тайге видели? – с плохо скрываемой надеждой в голосе спросил Троицкий.
Проводник странно посмотрел на него, поразмыслил и как бы нехотя ответил:
- Нет, господин, не доводилось. Слыхать – точно слыхал, от отца еще, а так чтобы встречать – это нет.
- А к югу вы на сколько верст хаживали? – прищурился Шульц, доставая карту.- Вот, скажем, здесь бывали?
Воложанин величаво принял карту из рук штабс-капитана, с минуту изучал её, после таким же царственным жестом положил на стол и сказал:
- Куда я за всю жизнь хаживал, господин, у вас там карта заканчивается. Да и неверная она.
При этих словах профессор расхохотался, победительно глядя на всех – мол, видали молодца? Все тоже расплылись – от переизбытка любви к народу, что ли? Не улыбался только Ларионов: всё это время он сосредоточенно, будто работая над какой-то мыслью, молчал, после, наконец, тихо поинтересовался – не знает ли Карп Назарыч такого охотника, Можар по прозвищу? Воложанина, однако, такой вопрос словно и не удивил:
- Знавал я Можара. Сказывают, пропал он, давно уж пропал. Тайга шутить не любит.
- Так и я не шучу, Карп Назарыч, - всё с тою же тихой настойчивостью продолжал Ларионов. – Тот Можар друзей моих пять лет назад погубил, один я выбрался. Убийца он. Неужели не встречали?
Воложанин степенно по-купечески огладил бороду, положил на столешницу огромные ручищи и, упрямо наклонив голову, отрезал:
- Про ту историю, сударь, слыхал, Но ни Можара, ни друзей ваших не встречал. Тайга, сударь, не Пенза, на тропке не встретишься, здесь у всякого тропка своя…
За сутки до выхода экспедиции Воложанин произвел досмотр лошадей (одобрил), нашего снаряжения (не одобрил, головой покачал, видно, показалось много), запасов продовольствия и фуража (промолчал) и познакомил нас со своим помощником – совсем маленьким – лет десяти – парнишкой Тимоней. Несмотря на младые годы, Тимоня держался с нами как равный, без какого-либо заискивания и даже с некоторым чувством превосходства: так, наверное, ведут себя какие-нибудь африканские охотники с богатыми и неопытными английскими путешественниками. Каким-то звериным чутьем Тимоня угадал равных себе в Ларионове и Шульце, причем первый с ним не разговаривал вообще (как, впрочем, практически со всеми), а второй общался с парнишкой в нарочито-изысканном тоне, едва ли Тимоне понятным.
- Давно ли, сэр, изволите провожатым служить? – приподнимая бровь, будто вставляя в глазницу невидимый монокль, спрашивал Шульц.
- Всё хорошо будет, дядя, - с интонациями Карпа Назарыча невозмутимо откликался Тимоня.
- Всецело полагаюсь на ваш опыт, экселенц, - церемонно кивал штабс-капитан.
- Премного вами благодарны, - еще более туманно и ничуть не мешкая заключал Тимоня без малейшего чувства неловкости – словно весь свой недолгий век только и делал, что водил дворян и князей по таежным дебрям. Более того, это дитя природы каким-то образом за пару часов умудрилось запомнить всех нас, включая фельдфебеля Зубова, по чинам и фамилиям, и каждого переименовать на свой лад. Так, профессор стал «господином начальником», Шульц – просто «капитаном», историк Троицкий – «Якличем», Ларионов с его мизантропической молчаливостью умудрился быть произведенным в «дяди Николаи», а я… Ну да, конечно, стал просто «Ваней» - безо всяких обиняков. Поразмыслив, я решил никак не отвечать на эту безыскусную бесцеремонность, хотя, право, рука так и чесалась дать юному хаму хорошего леща.
Зашел на место сбора и уездный исправник Аристов – кажется, и впрямь – дельный человек: худой, высокий и с рукопожатием крепким как кирпич.
- После неудачи с экспедицией Кёнига с тяжелым сердцем вас отпускаю, - сообщил он. – Хорошо, Карп Назарыч в городе оказался – с ним вам никакая тайга не страшна!
- А навхи? – поинтересовался неугомонный Троицкий.
- Да бросьте, какие навхи? Россказни всё это, - отмахнулся от него Аристов. – Если и был когда-то такой народец, то точно повывелся давно. Вам уж скорее раскольников следует опасаться – эти как при Алексее Михайловиче в глушь ушли, так там и осели навсегда.
- Есть такие, - степенно согласился Воложанин. – Но мы к ним соваться не станем, люди они неприветливые, не поймут…
Ларионов тем временем, взяв Аристова под локоть, увел его в сторону и о чем-то спросил, явно затруднив исправника с ответом: последний замялся и, пожимая плечами, что-то пояснял Николаю Платоновичу, причем пояснения эти явно не удовлетворили обоих.
- Сдается, господа, наш cicerone своим согласием на участие в экспедиции всё-таки преследует какие-то свои цели, - негромко заметил Шульц, не спуская глаз с обоих. – Готов биться об заклад, что он пытает исправника о Можаре.
- Сильно, видать, допек его Можар…, - Воложанин неопределенно покачал крупной лепки головой. – Да только не найдет он его. Говорю ж – пропал. Может, оно и к лучшему.
- Для нас – уж точно к лучшему, - хмыкнул Островский, переглянувшись с Шульцем.
Ларионов тем временем, окончательно потемнев лицом, подошел к нам, испытующе посмотрел на штабс-капитана, но ничего не сказал.
- Ну что, господа, завтра поутру – в путь, - потирая руки, довольный осмотром Армфельдт задорно подмигнул Тимоне. – Готов, мужичок?
Тимоня все с тем же своим неповторимым достоинством затянул потуже кушак и важно отвечал:
- Наше дело невеликое. Вы – платите, мы – дела делаем. С утра – так с утра.
Ну, стало быть, и нам – в дорогу!
… Дописываю эти строчки на первом привале. Пока всё выглядит неплохо. Фельдфебель Зубов под бдительным присмотром Шульца, оказавшимся сведущим и в кулинарии, варит уху из хариуса, Тимоня увёл лошадей на выпас, погода стоит недурная, всё чертовски напоминает загородную прогулку – с тою только разницей, что общество – исключительно мужское, никто не пьет шампанского и после ухи точно никто не заторопится домой. Темнеет, везде только тайга: она окружила нас и пока непонятно – угрожает или только насмешливо наблюдает за группой жалких шумных лилипутов, решая – сыграть с ними злую шутку или – Бог уж с ними! - отпустить восвояси?
(Из пикетажной книжки)
10 июля 188… года. Это даже удивительно – целая экспедиция сочинителей! Ощущение такое, что – как только случится свободная минутка – все разом становятся литераторами: рассаживаются по пенькам, приваливаются к стволам деревьев и, исподволь поглядывая друг на друга, что-то всё пишут, пишут… Кажется, под эту категорию не подпадают только наш внушительный сын тайги и его не по годам юркий отпрыск. Я вот тоже решил – чтобы ум не тупился и не скучал, единственно только ради этого, – извлечь из походного багажа совершенно невинную пикетажную книжку и записывать свои наблюдения. Тем более, что я – единственный из всех, имеющих достаточно ясное представление об истинных целях Предприятия и о том, как оно закончится. Вернее, чем должно закончиться - по Плану. Причем, я нисколько не рискую – ни Делом, ни даже хотя бы возможностью быть прочитанным: от этого меня надежно защищает прекрасное знание немецкого языка, которым, возможно, кто-то тут и владеет, но, уж если доведется ему полистать эти записи, едва ли сможет продраться сквозь надежные заслоны моего почерка и смысловых подтекстов. Кстати, пожалуй, не стану даже именовать своих спутников: они будут просто «Персонаж 1», «Персонаж 2» и проч. Вот так: пусть любопытствующий наглец гадает – кого я имею в виду?
Меж тем в пути мы уже более недели и ничего такого, чем пугал – с него и начнем – Персонаж 1… да, сокрыть его будет сложновато… всё равно, что белку именовать «существом»… Ладно, «персонажем 1» пусть уж будет кто-то другой, а г-н Ларионов г-ном Ларионовым и остается!.. Так вот, никаких ужасов, описанных Ларионовым, нам до сих пор не встречалось, и – что-то мне подсказывает – не встретится. Вполне вероятно, что исчезновение экспедиции Кёнига было следствием обычной уголовщины и каких-нибудь просчетов самого Ларионова – например, его трусости. Вполне допускаю мысль, что г-н бывший капитан попросту смалодушничал, сбежал, после заблудился и чудом сумел вернуться, а в качестве оправдания своего проступка насочинял целый роман с индейцами, духами тайги и прочей атрибутикой этого жанра. Правда, пикеты его мы находим исправно – по ним, собственно, и идем, так что, похоже, впереди русло Коймы, которую, как заверяет нас Воложанин (которого тоже не имеет никакого смысла шифровать), в такую погоду мы перейдем, едва замочив голенища сапог. Кстати, погода установилась на удивление благоприятная, даже хотелось бы, чтобы в дневное время было чуть прохладнее, но гневить бога не стану, чего уж там.
Давеча на одном из привалов не заметил, как колобком мне под бок подкатился Тимоня и, молча понаблюдав за моим писанием, спросил:
- А это ты по-каковски пишешь? Не по-нашему вроде как…
- Латынь, - соврал я. – А ты читать умеешь?
- Так, малость, - замялся мальчик. – А для чего писать на этом латыне, коли на человеческом можно?
- Чтобы практику не растерять, - опять пришлось соврать, но Тимоня, кажется, поверил. – А то обидно будет: думал, знал латынь, а после окажется – забыл.
Заметил озадаченный взгляд сидящего поодаль Персонажа 1. Наверное, он услышал и думает теперь – какого это тойфеля я строчу что-то в пикетажной книжке на латыни? Не заинтересовался бы… Можно, конечно, сжечь все, что успел насочинять, к чертовой матери – пока еще немного и написано, но не стану. Из чувства противоречия. Риск – это как особая специя, с которой обычное блюдо оказывается вдруг чуть иным, чем ранее, оттенки какие-то выявляются. Люблю риск. Хотя… глупости какие: в чем тут риск? Ну прочтет меня кто-то, ну – даже спросит – какие-такие «истинные цели» и «дело»? Да никакие - отвечу. Так, пишу для себя - что в голову взбредет. По-немецки. Выдавая его за латынь. Вот такой я странный человек.
12 июля 188.. года. Дошли до Коймы, которая оказалась несколько шире и быстрее, чем расписывал Воложанин, и, не замочив сапог, перейти её вряд ли получится. Стали лагерем, взяли пробы. Персонаж 2 глубокомысленно изучает их, но, кажется, ничего удивительного не обнаружил. За ужином стали обсуждать варианты дальнейшего маршрута. Ларионов настаивает на своем – форсировании Коймы прямо с места лагеря и дальнейшем курсе на Баракан. Его доводы – поиски возможных следов Кенига и неизученность тамошних пород. Ему подпевает другой Персонаж, которому подавай навхов. Персонаж 2 решительно возражает и поддерживает мнение Воложанина: по словам последнего русло Коймы, если идти по её течению, круто изгибается влево и проходит неподалеку от того же Баракана, только восточнее его. Ориентируясь же на Койму, мы имеем гораздо больше шансов на «интересные геологические находки» (разумеется, он имеет в виду золото). Персонаж 3 ехидно интересуется – если вдруг грянут дожди и Койму размоет – что мы станем делать тогда? Левый – этот берег Коймы - явно не являлся целью экспедиции, а сугубый интерес – как раз наоборот – представляет именно правый. Все оборачиваются к Воложанину – мол, что скажете насчет дождя. Тот лишь пожимает плечами и отвечает:
- У нас тут, судари, всё возможно. Тайга. Вещать не возьмусь.
- Так если дожди польют – переберемся мы с лошадьми и грузом на тот берег? – не утерпев, переспрашивает Персонаж 1.
- Это как сложится, - могучий сын Матери-Природы невозмутим как корабельная сосна.
К единому мнению в итоге так и не пришли, И слава Богу: мне отсутствие единоначалия лишь на руку.
14 июля 188… года. Впервые я убил в двадцать два года. Это оказалось неожиданно просто. Нужно было только убедиться, что вокруг – ни души, Толчок, удивленные глаза и стремительно удаляющееся, побелевшее за какую-то долю секунды лицо. Он даже не кричал. Катиш невероятно расстроилась. Зато как она хохотала, запрокинув кудрявую головку с беленькими зубками, когда он нашептывал ей всякие гнусности обо мне. Он появился в нашей компании позже остальных и сразу привлек её внимание, не мог не привлечь - красивый особой мужской красотой, той, что заставляет женщин терять самообладание, а остальных мужчин – делать отчаянные глупости вроде тетеревиного токования, единственно для того только, чтобы отвлечь на себе ту долю женского внимания, которое еще какой-то час назад было полностью их. Глупость невероятная, но до чего же это бесит, когда ты молод, привлекателен и хочешь обладать сразу всем и всеми. Материализовавшись буквально из воздуха, он – со своим хрипловатым звучным баритоном, ярко-синими глазами, движениями сильного и опасного зверя и острыми как бритва шутками – лишил меня всего этого моментально и навсегда. Каково это – еще вчера ты был душою общества, Катиш смотрела на тебя странно туманными глазами, в которых мелькало едва не всё, о чем только может мечтать уверенный в своих возможностях молодец, еще вчера все были твои приятели и заглядывали тебе в рот в ожидании новых силлогизмов и острот, как вдруг сегодня – ты уже никто? И ни единого существа из упомянутых рядом! Вон они – уже кружат подле него. Ищут его дружбы. Таращат глаза в ожидании, когда он едко – как лисья моча – вышутит кого-то или что-то, а дождавшись – сладострастно гогочут, влюбленно глядя на своего кумира. Катиш равнодушно взирает на тебя как на пустое место, даже не взирает – просто скользит мимо. Тебя не существует. Твои отчаянные попытки вернуть себе благорасположение толпы оборачиваются полным фиаско. Твои умозаключения по сравнению с его – что выдохшийся квас против пенного хлопка пробки из бутылки «Клико». От твоих острот у Катиш делается такое лицо, будто ей дурно. А самое главное – на твои тщетные ужимки и прыжки он смотрит с таким неподдельным сожалением и скукой, что хочется съежиться, втянуть голову в плечи и немедленно раствориться в воздухе. Ох, как же я его ненавидел!.. Я и сейчас – пишу эти бисерные немецкие буковки в своей книжке, а ладони потеют от ненависти – как и тогда! Зато до какой степени отвратителен, как жалок он был мертвый. Комично вывернутые руки и ноги – будто у нелепой гигантской куклы в человеческий рост, сломанной расшалившимся ребенком величиной с дом (отчего-то меня тогда развеселила именно эта мысль!), тусклый как у дохлой рыбины глаз, и кровь… много крови. Даже непонятно, как в человеке может быть её столько. Человек, оказывается, просто ходячий мешок, набитый костями, кровью и инстинктами. Еще подумалось, что именно такая смерть – отвратительна, в ней нет того благочиния и страшной торжественности, какая бывает у усопших естественным чередом при отпевании в церкви. Запах ладана, сосредоточенные лица и единая мысль, витающая надо всеми: надеюсь, я еще не скоро… Его же хоронили в закрытом гробу, и всякий, кому довелось видеть лежащее у подножия скалы раскоряченное тело, думал: господи, ужас какой! Наверное, всякий выбрал бы себе первый вариант кончины – пусть от болезни, пусть страдая, но чтобы проводы в последний путь прошли по общепринятым канонам, чинно и по-русски – с непременными речами в память «дорогого незабвенного имярека» с пожеланиями «земли пухом» et cetera. Я наказал его еще и чувствами толпы, несвойственными торжественности момента: она жалела его, но жалела брезгливо… да, именно брезгливо. И никто не сказал, не вспомнил – каким он был бесстрашным, дерзким, красивым, остроумным. Нет, у всех перед глазами была страшная посмертная маска, что после падения со ста аршин высоты на камни стала его последним ликом. А тем, кто не видел этой маски, нашептали об этом прямо на отпевании, так что воображение первых, наверное, дорисовало картину еще более ужасную, чем это было на самом деле.
С Катиш у нас так ничего и не сложилось. Его смерть настолько подействовала на нее, что скорый её отъезд на лечение расстроенных нервов был предрешен. И слава Богу! Не так давно случай свёл нас снова. Она, конечно же, замужем за каким-то чиновным толстопузом, важным и лоснящимся от своей значимости как начищенный самовар. Ни единого следа от той, прежней Катиш: легкомысленные кудельки, румян сверх всякой меры, и говорит всё какой-то вздор. Как должна была скрутить её судьба, чтобы – после увлечения такими не самыми скверными образчиками мужеской породы, как я или он… тот… окрутиться с подобным господином! И родить ему слюнявое курносое существо, орущее по любому поводу и без оного, мальчика, кажется. Создатель, наказывая нас в молодости нелюбовью со стороны предметов наших самых серьезных и, разумеется, самых сильных увлечений, оказывается, всего лишь спасает нас от подобного «счастья» в зрелости и старости. Жениться – без всякого сомнения – необходимо после тридцати, а еще лучше того – сорока, когда мужчина мудр и состоятелен во всём, и оценить этот набор сможет не только перезрелая невеста, но и та же юница – если не безнадежно глупа и способна переварить в мозгу этот бесценную коллекцию качеств, что несет в себе её жених или избранник. Сомнительное преимущество Онегиных недолговечно и рассеивается как утренний туман, надежность же «генералов N» - незыблема и монолитна.
Боже, вот увлекся… Этак придется вторую книжку заводить!
15 июля 188… года. С утра Воложанин ходил взад-вперед, всё смотрел в небо, ноздри раздувал, принюхиваясь, куда-то растворялся среди тайги, после объявлялся, затем снова исчезал… В общем, выдал:
- Непогодь надвигается.
- Так что разрешите доложить, ваше благородие, - от саперов выдвинулся самый молодой и разбитной как ярославский половой – по фамилии, кажется, Гаврилов. – Как я есть лесников сын, сызмальства, стало быть, лесному делу обучен…
- По сути говори, - начальственно буркнул фельдфебель Зубов, видимо, недовольный, что его подчиненный, минуя его, к остальным обращается.
- Так точно, по сути и говорю, - лукаво сверкнув глазом, отчеканил Гаврилов. – Точно дождю быть. Я его по запаху чую, ваше благородие. Он заранее пахнуть начинает, за день, а то и за два, упреждает, стало быть!
Опять принялись судить-рядить, но на этот раз недолго. Решили разделиться: головной отряд нынче же до темноты переправляется через Койму с Тимоней. Меньший - с еще одним Персонажем, Воложаниным, парой лошадей и двумя саперами - идет по этому берегу в сторону Баракана. Мне очень надо к первым, но после всех дебатов оказываюсь со вторыми. Скверно. У нас с Воложаниным отношения как-то сразу не заладились, да и – куда не пойди – ощущение такое, что он везде. Выполнение Миссии не то, чтобы под угрозой, но в значительной степени осложняется. Самое неприятное, что Ларионов уходит с первой группой. Его не хотелось бы оставлять без присмотра, а просто так отказаться, не привлекая к себе внимание – "а я не хочу, и всё тут" – не получится, у меня в экспедиции иная репутация. Буду надеяться, что в итоге всё сложится благополучно… для Миссии.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации "Литературныхъ прибавленiй" к циклу "Однажды 200 лет назад", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании