Если в прошлой главе мы остановились на победах новорожденной республики, то здесь мы вплотную приближаемся к самому тяжёлому и опасному для Франции периоду Революционных войн, по сравнению с которым все предыдущие испытания могут показаться просто смешными. Рискну сказать, что Наполеон в 1813 году находился в куда лучшем положении, чем Республика в первой половине 1793 года. Но что же произошло? Ведь были же победы: изгнание интервентов и канонада Вальми, Жемапп, давший в конечном итоге Франции господство над всеми Австрийскими Нидерландами (к слову, власть Австрии на этих землях будет подорвана так прочно, что даже по итогам победы над Бонапартом и Венского конгресса сюда они не вернутся), занятие немецких территорий по Рейну (причём нередко приветствуемые с радостью местными обитателями). К этому следует прибавить и ещё одно менее значимое событие в прошлой главе не упомянутое – на Итальянском фронте. Ещё 24 сентября 1792 – всего через четыре дня после Вальми (и, в общем-то вне прямой связи с ним) альпийская французская армия Монтескью перешла савойскую границу и достигла без сопротивления Шамбери. Сардинские и австрийские войска, не готовые ещё к действию, медленно собирались по восточную сторону Альп. 28 сентября французский генерал Анзельм взял Ниццу, которая, как и Савойя, была присоединена к французской республике.
В ноябре 1792 года французское наступление не закончилось со входом в Брюссель (следствием Жемаппа). В условиях враждебности местного населения, поражения и отступления дисциплина австрийцев стала падать, участилось дезертирство, ослабел боевой дух – а это в свою очередь вновь подстёгивало нерешительность австрийского командования и непрерывный отход. Почти самоустранилась на некоторое время из войны Пруссия – с ней Дюмурье, впрочем, безуспешно (и, что хуже, без санкции на то Парижа – он уже почувствовал степень свой власти как главного полководца Республики, и у авантюрного склада ума генерала несколько закружилась голова) повёл переговоры о сепаратном мире. Австрийцы отошли за Маас, 18 ноября оставили французам Льеж (немецкое название Люттих, которое до сих пор нередко встречается в описаниях и путает людей). 3 декабря последним из австрийских владений пал оставшийся во французском тылу (65 км от Брюсселя) Намюр, а вернее его цитадель. Австрийцы были выбиты полностью – Дюмурье приступил к осаде уже немецкого города – знаменитого Аахена.
Но именно в это время произошли два, казалось бы, не связанных напрямую с войной события, которые резко всё осложнили. 27 ноября 1792 года перед французами капитулировал Антверпен. Даже сейчас этот порт считается 18-м по грузообороту портом мира – ещё более велико было его значение тогда. Но при этом, как ни парадоксально, Антверпен не имеет прямого выхода к морю! Город находится на берегах реки Шельды, которая в свою очередь вливается в Северное море недалеко от входа в Ла-Манш. А исток Шельды расположен во Франции. Почти немедленно после занятия города французами было объявлено об открытии свободного судоходства по Шельде, прежде ограниченного целым рядом договоров (в том числе усилиями самой Франции периода монархии). Основным выгодополучателем от системы ограничений были Нидерланды или как они официально именовались тогда, Республика Соединённых провинций. Можно даже сказать, что эти ограничения послужили одним из столпов независимости для Нидерландов. Ещё в те времена, когда все Нижние земли принадлежали Испании, когда горели костры инквизиции, когда герцог Альба брал города, а границы определялись сферой влияния гёзов, Антверпен, Гент и Брюссель были крупными развитыми и богатыми городами, важными базами испанцев. Города эти вполне усвоили католицизм, что само по себе было плохо с точки зрения протестантов севера, но, что гораздо хуже, обладали весьма существенным влиянием вследствие богатства. И тогда в 1585 году явочным порядком и морской силой Северные Нидерланды установили барьеры в устье реки Шельда, так что торговые суда больше не могли достичь портов Антверпена и Гента. Это дало огромный импульс для развития экономики Северных Нидерландов (особенно Амстердама), ну а южные города сильно пострадали от потери их важной торговой позиции.
И после этого вопрос Шельды стал одним из стержневых в политике Голландии. Годы шли, а ограничения сохранялись. Блокирование движения кораблей на Шельде было подтверждено Вестфальским мирным договором в 1648 году по итогам Тридцатилетки, подписанным, в том числе, испанской стороной. После Войны за испанское наследство, в 1714 году, Испанские Нидерланды были переданы оставшейся габсбургской Австрии. Дипломатическая революция 1756 года привела к тому, что Австрия, включая и Австрийские Нидерланды, стала союзницей Франции. Пруссия, бывший союзник Франции, вступила в союз с Англией. Всё это обессмыслило все прежние стратегические предположения и планы. Ранее предполагалось, что Южные Нидерланды будет служить барьером между Республикой Соединённых провинций и Францией, а безопасность республики зависит от тесных связей с Австрией и Великобританией. Но ограничения остались. В 1784 году австрийский император-реформатор Иосиф II пригрозил войной Соединённым провинциям, требуя снятия ограничений – и они пошли на войну! Войну с заведомо более сильным противником. В ходе так называемой “войны супницы” названной так потому, что единственным, что реально пострадало в её ходе, была супница на борту обстрелянного голландцами торгового корабля Le Louis, шедшего по Шельде под императорским флагом, решительных изменений тоже не произошло. Войны де факто и не получилось – дипломатическое давление других держав заставило императора отступиться – но показательна решимость голландцев. И теперь, когда Шельда была не просто открыта, а открыта на всём протяжении и сразу заполнена французскими торговыми судами, причём всё это происходило без всякого спроса, Республика Соединённых провинций сразу и резко оказалась на грани разрыва с Францией.
Не меньше голландцев обеспокоились и англичане. Позднее Англия будет подводить под свое упорное противостояние Революционной и Имперской Франции базу высоких принципов, но самыми важными факторами были всё же не принципы, а интересы крупной коммерции и реальной политики. Британия вообще в это время переживает период сложной трансформации, в котором то и дело парадоксальным образом соединяются сила и слабость, самые передовые веяния и древние традиции. С одной стороны в ней уже полным ходом шла промышленная революция: в 1769 году Уатт изобрёл усовершенствованную и пригодную для массового промышленного использования паровую машину, в том же году Аркрайт свою прядильную машину – к началу 1790-х годов Англия резко наращивает выпуск продукции текстильной промышленности, выплавку металла (и быстро сокращает объёмы его закупки), в целом ряде городов были созданы железные дороги (пока ещё на гужевой тяге – первые конки)… Но параллельно с этим внезапно настал кризис в той сфере, которая до того (да и после) считалась областью неизменного английского господства – в сфере сбыта и торговли. В 1783 году Англия была вынуждена признать независимость бывших 13 колоний. Постепенно их место как главной части колониальной империи занимала Индия – но на 1790-е годы там всё было ещё весьма далеко от завершения и полного военно-политического господства, не говоря уж об экономике. Только начинали осваиваться Австралия и Новая Зеландия. Резкое военно-политическое усиление Франции само по себе было неприятно для Англии, но начало его конвертации в усиление торгово-коммерческое – просто угрожающе.
Но, конечно, была и другая причина, поставившая Францию на грань катастрофы, когда против неё объединилась почти вся тогдашняя державная Европа – причина внутренняя – суд над Людовиком XVI и его казнь. Здесь придётся несколько слов кратко сказать и о том, как развивался ход революции. Итак, с 10 августа 1792 года – даты штурма Тюильри король уже ничем не управлял. А с 21 сентября 1792 года он и вовсе стал гражданином Людовиком Капетом – Республика сменила монархию. Впервые во Франции новая власть – Национальный Конвент была избрана всеобщим голосованием – все достигшие возраста 21 года граждане, не являвшиеся прислугой (так как она, как считалась, будет действовать в интересах и по указанию хозяев), а так же, разумеется, только мужского пола, имели право проголосовать на выборах, прошедших в две ступени 2 – 6 сентября 1792 года. Впрочем, воспользовались этим правом всего 11,9% избирателей. Выборщики, получившие полномочия после 1-го тура, как один выступали за Республику, но на этом сходство их позиции во многом и заканчивалось. В новом органе общее число депутатов составило 749, не считая 33 от французских колоний, из которых только некоторые успели прибыть в Париж к моменту начала заседаний. Группировка депутатов пошла по принципу принадлежности к политическим клубам – жирондистов и якобинцев. Последних ещё можно именовать монтаньярами – эти депутаты получили своё название по верхним местам (горе), где они компактно располагались.
Типичная ошибка современного человека – отождествлять политические клубы и фракции Франции времён революции с современными партиями, которыми они ни в коем случае не были. В них отсутствовала иерархическая структура, общая программа, формальные лидеры, не существовало “списка якобинцев”, или “списка жирондистов” на выборах или где-либо ещё – депутаты определяли свою принадлежность сообразуясь исключительно личной позицией, которая ещё и нередко различалась от вопроса к вопросу. Хуже того, даже сами якобинцы (а жирондисты и подавно – отличительной особенностью якобинцев была относительная сплочённость рядов) могли довольно сильно отличаться в разных провинциальных отделениях клуба – который и был именно что клубом, где вплоть до периода прихода к власти Комитета общественного спасения регулярно происходили внутренние дискуссии! В свете этого более ясным должна стать и такая принципиально важная вещь, как роль так называемого “болота”. Когда речь заходит о Национальном конвенте, то это всегда противостояние жирондистов и монтаньяров, но… даже вместе они не составляли и половины числа депутатов! Основная их часть не относила себя ни к одному клубу и предпочитала не связывать себя даже такими слабыми путами, как их примерные общие установки. Но при этом они вовсе не были “болотом” в том смысле, что вообще не интересовались реальной политической деятельностью. Нет, конечно, имелись и такие, продажные взяточники и конъюнктурщики – всё это было, но в основном жирондистам и монтаньярам приходилось вполне реально убеждать депутатов “болота” поддержать именно их позицию.
Однако методы они избрали для этого разные. Жирондисты делали ставку на классическое красноречие, умеренные рационализм и общность интересов (прежде всего экономических) тех людей, которые, хоть и были отменены во Франции официально все привилегии, всё же не были в массе своей выходцами из простонародья. Монтаньяры же напротив часто и умело обращались к Vox populi – голосу масс, объявляли себя (и действительно во многом были) “друзьями народа”, были смелы, решительны, радикальны и требовали продолжения революционного банкета. В этом смысле становится понятным, что если выдвинули идею суда над королём жирондисты – как средство упрочения республиканского строя, то повели дело в основном уже якобинцы, которые хотели осудить не только Людовика Капета, но весь Старый порядок вообще, за многие вещи в котором продолжали стоять жирондисты. Здесь становится понятным и то, почему громадным большинством голосов Луи Капет был признан виновным в заговоре против свободы нации и против общей безопасности государства, но лишь незначительное большинство — 361 голос из 721 наличествовавших к этому моменту депутатов, высказалось за смертную казнь Людовика XVI. Якобинцы в тот момент ещё были не искушены в области внешней политики, с трудом могли себе представить реальные последствия казни в этой сфере, пребывали (как, впрочем, и вся Франция) в голубых мечтах и иллюзиях от побед конца 1792 года. Приговор был приведён в исполнение 21 января 1793. И тут грянуло! Европа монархов ахнула. Те, кто имел свои поводы ненавидеть Францию, теперь не скрывали этого. Те, кто готов был пойти на мир и сближение с ней, теперь от неё отшатнулись, как от зачумлённой.
Как и в прошлый раз – теперь сочетанием радикализма всё более усиливающихся монтаньяров-якобинцев и стратегических соображений развития успехов прошлого года (пока есть что развивать) официально войну объявляла Франция. 1 февраля 1793 Франция объявила войну Англии и Нидерландам. Ещё до этого – 1-го января 1793 произошло другое важное событие, которое в полной мере скажется позднее – был учреждён Комитет национальной обороны. 8-го февраля дипотношения с Францией разорвала и любительница Вольтера Екатерина II – но до войны, к счастью не дошло – и та и другая сторона почла за лучшее от неё воздержаться. И всё же и так противников было более чем достаточно – после того как наблюдая явные военные приготовления 7 марта 1793 года Франция объявила войну и Испании, она оказалась лицом к лицу с коалицией всех держав Европы, кроме России (ну и Османской империи, если её можно считать европейской державой). Это были старые знакомые Австрия (и кучка более мелких немецких государств-прилипал подле большой рыбы) и Пруссия, Нидерланды, Англия, Сардиния, Испания – просто все! Франция оказалась в кольце фронтов, включая морскую границу.
Но пока наступали французы. Впереди всех – всё тот же Дюмурье со своей армией. Он всё ещё на пике славы, но вот-вот начнётся крушение в пропасть. Пока что он – республиканский генерал-победа. Северная армия Дюмурье составляет около 100 тысяч солдат, правда не собранных воедино, а располагающихся между реками Рер и Маас, а частью у Антверпена. 17 февраля Дюмурье вторгся в Голландию – и, кажется, вновь вместе с ним идёт и успех. Он быстро занял Бреду, Гердтруйденберг, Клундерт и дошел до Мардика, с намерением идти в Дортрехт, а затем Амстердам и Роттердам – главные города страны. Причин было две. С одной стороны голландская армия, да ещё и упреждённая в развёртывании, была не соперником французам, соединявшим революционный дух с новой тактикой, но была и ещё кое-что. Именно вторжение в Нидерланды показало, что война действительно начинает приобретать идеологический оттенок. В конце XVIII века Нидерланды находились в состоянии глубокого кризиса. Если ещё в конце XVII столетия это была самая передовая в техническом, коммерческом и институциональном плане страна Европы, вторая (а может и первая, как посмотреть) Владычица морей, помимо Англии, страна, чей знаменитый адмирал Рёйтер ещё недавно гонял и топил британские эскадры, то к 1770 – 1780 её престиж и реальные возможности оказались сильно подорваны. О соперничестве с Англией не могло быть и речи, Нидерланды медленно, но неуклонно оказались на обочине европейской большой политики и, что ещё страшнее, большой коммерции. Следствием этого, а так же неудач в Англо-Голландской войне 1780 – 1784, которая совершенно расстроила торговлю (британцы были просто счастливы хоть на ком-то отыграться за неудачу в Новом Свете), стала так называемая Батавская революция и вялотекущая гражданская война, начавшаяся в 1784 году между сторонниками Оранской династии уже много лет наследовавшей должность статхаудера (в нашей историографии чаще штатгальтер) и сторонников пути укрепления реального республиканского начала. В 1785 году сам штатгальтер вынужден был покинуть свой двор в Гааге и искать убежища в Нимвегене. Но он был шурином прусского короля – и в 1787 году вернулся с 26 000 прусских солдат. Волнение были подавлены, но скорее просто временно заглушены иностранными штыками.
И вот, когда в 1793 году французы вступают в страну, то если половина населения готова к борьбе, то половина видит в них почти что своих – и свои они не потому, что говорят на том же языке, как это было в значительной части Бельгии - Австрийских Нидерландов, а потому, что республиканцы.
Но дальше дело не пошло. Быстрому продвижению мешают многочисленные реки и каналы. С 21 февраля по 2 марта 1793 года корпус генерала Миранды – до трети сил Северной армии безуспешно осаждает Маастрихт, обороняемый прусскими войсками под командованием принца Гессен-Кассельского. Пруссаки, да и вообще противники Франции дерутся теперь куда решительнее, особенно высшее командование. И здесь снова нужно вернуться к казни короля. Сегодня не так легко понять весь шок и всё значение происшедшего. Нет, в Европе и до этого казнили королей, в том числе даже революция – Карл I в Англии лишился головы по решению парламента в 1649. Но в английской революции было много религиозного подтекста – теперь же его не было вовсе. Да и Карл I отличался от Людовика XVI так же сильно, как английский парламент 1640-х от Национального Конвента. Почти чернь – вчерашние адвокаты низкого класса казнили монарха не из-за вопросов веры, не за нарушение древних привилегий, а просто за то, что он монарх! Это было шоком для тех, кто верил в просвещённый абсолютизм, ещё большим шоком для тех, кто даже в конце XVIII века – эпохи Просвещения верил в божественную природу монархической власти. Но прежде всего это было шоком для всеевропейской “корпорации” высшей аристократии. Испания пошла на войну с Францией ни по какой иной причине, кроме той, что нож гильотины отрезал голову Бурбона – и Бурбон же сидел на троне в Мадриде. В среде якобинцев стала ходить фраза-призыв “Мир хижинам – война дворцам!” – и её услышали тоже и даже больше, чем на то рассчитывали, и во дворцах, и в хижинах.
Происходит смена командования у союзников. Бывший австрийский командующий герцог Альберт Саксен-Тешенский навсегда покидает военное поприще и тихо проведёт остаток жизни в одном из дворцов Хофбурга. Ему на смену приходит человек с похожим титулом, но совершенно другой биографией принц Фридрих Иосия Саксен-Кобург-Заальфельдский. Это ветеран войны, причём войны недавней русско-австро-турецкой 1787—92 годов, в ходе которой он овладел Валахией с Бухарестом, взял Хотин, а в 1789 году, вместе с Суворовым, одержал победы при Фокшанах и Рымнике, за которые был награждён чином фельдмаршала Священной Римской империи. Этот командующий отступать был больше не намерен.
Невзятый Маастрихт очень сильно осложнял ситуацию. Для идущего вперёд в Нидерланды Дюмурье он был весьма опасен – основную угрозу, очевидно, представляли собой не голландские войска и даже не перспектива высадки в стране англичан, которая ещё неизвестно когда состоится и состоится ли вообще, а австрийские и прусские силы на фланге, которые в случае решительного удара могли отрезать основные силы Северной армии от Франции. Темпы продвижения проседают – Дюмурье вынужден осторожничать. 1 марта союзники, под командованием принца Кобургского, Клерфе и эрцгерцога Карла, начавшего здесь своё боевое поприще, напали на французов, расположенных вдоль реки Рер и разбили их при Альденговене. Сама по себе победа была более чем скромная – по сути своей просто успешная переправа, но произвела она глобальный стратегический эффект. 3 марта пруссаки одержали схожего масштаба победу при Швальмене, но французы уже были вынуждены поспешно оставить Аахен. Генерал Миранда совсем снял 4 марта осаду Маастрихта. А самое главное Дюмурье должен был возвращаться назад, чтобы решить австро-прусскую проблему и вернуть стабильность этой части фронта прежде, чем, как он сам думал, продолжить поход в Нидерланды. Дюмурье поспешил к бельгийской армии, передав командование голландской армией генералу Дефлеру. 14 марта он выступил против австрийцев, которые после упорной обороны отдали 16 марта городок Тирлемон.
И вот 18 марта 1793 года у небольшого бельгийского местечка Неервинден сошлись две армии. В разных источниках описание численности войск довольно сильно разнится – помимо основных корпусов на месте находились уже бывшие там до того части прикрытия той и другой стороны, а отдельные подразделения подходили, особенно к французам, непосредственно перед боем. По всей вероятности французов было 47 000, а австрийских войск (при небольшом количестве пруссаков и голландцев) – 43 000, что делало эту битву крупнейшей с начала войны. Дюмурье желал повторить Жемапп – и, пожалуй, это было слишком очевидно. Прямо об этом не пишется, но похоже, что принц Саксен-Кобург-Заальфельдский сознательно подготовил свои войска к тому, чтобы они поймали французов именно на стремлении ко второму Жемаппу. В этом ему сильно помог тот факт, что при меньшем количестве сил вообще, австрийцы существенно превосходили противника в кавалерии (конница медленнее восстанавливалась после дворянской эмиграции и пока была слабой стороной армии Франции) – 10 000 кавалеристов против 5500. Прочная оборона с опорой на полевые укрепления должна была ослабить первый наступательный порыв французов, измотать их, нанести потери – а затем из тыла должна была мощно контратаковать кавалерия.
Так и произошло. Дюмурье наступал 8-ю колоннами – по четыре на фланг. На правом крыле атака была сперва успешна: французы вскоре взяли деревни Рокур, Обервинден и Неервинден, но дальнейшее наступление на лежащие позади высоты было остановлено, а потом контратака противника заставила их отойти по всей линии. На левом фланге они так же поначалу имели успех, но потом именно здесь в 15:00 началась решающая двукратная контратака, после которой французы не только отступили, но, не выдержав удара, бежали к Генту. Потери австрийцев составили около 3000 убитыми и ранеными, французы потеряли около 4000 и 30 орудий.
Но главным было далеко не это, а общестратегическое и моральное поражение французов. Наступление на Нидерланды было сорвано, больше того – сорвана была всяка наступательная активность французов вообще, враг получил уже половину Бельгии, антифранцузская коалиция консолидировалась, закатилась звезда до того непобедимого Дюмурье – сперва резко ослабела вера в него в солдатских массах, а потом… Строго говоря, про это, конечно, следует писать отдельно, как я прежде писал про этого удивительного и противоречивого человека, но уже в апреле всё того же 1793 года – и месяца не пройдёт он будет вынужден… бежать ко всё тем же австрийцам после неудачной попытки поднять на свою сторону в споре с Конвентом армию и раньше союзников взять для нового короля-Бурбона Париж. На сей раз чутьё подвело лиса – может быть армия и пошла бы за победителем Жемаппа, но не за проигравшим Неервиндена... В 1800 году он ещё успеет побывать в России и предложить свои услуги Павлу I!
А сама армия стремительно теряла боевой дух и слабела – от поражений, от краха Дюмурье, от противоречивых новостей из самой Франции, от осознания даже солдатами силы и новой решимости антифранцузской коалиции… Под Неервинденом Северная армия потеряла 4000 – и 20 000 после него дезертирами. На Рейнском фронте после обоюдно вялых действий января-февраля в начале марта союзники начали наступление. Кюстин, пытавшийся помешать им переправиться на левый берег Рейна, был 27 марта разбит при Штромберге. Вскоре затем пруссаки, саксонцы и гессенцы осадили Майнц, защищаемый 20-тысячным гарнизоном, под командованием д’Оаре. Это не было ещё катастрофой, как на севере, но близилось к ней. За 11 дней до Неервиндена Франция сама, не дожидаясь противника, объявила войну Испании – и теперь на новом Пиренейском фронте стояло 50 000 готовых к удару испанцев против 35 000 самых худших французских войск.
Австрийцы, почти не преследуя французов в Бельгии, заняли Брюссель, Намюр, Гердтруйденберг и Бреду и направились к Монсу и Турнэ. К счастью для французов они потратили время на военный совет в Антверпене вместо того, чтобы решительнее продолжать атаки – в надежде на действия изменившего Дюмурье, а главное – уже начав спорить кто и что получит от Франции. Наступление они возобновят 9 апреля. Но, впрочем, так ли странна вера союзников в свою скорую победу? Франция казалась полным банкротом: она окружена врагами, её армия разбита, её лучший полководец перешёл к неприятелю, её сотрясают внутренние распри, союзники просто гораздо многочисленнее и владеют инициативой. Это уже не наскок на чернь времен похода 1792 – теперь всё серьёзно – Францию намерены дожимать.
И всё же Революционная Франция продолжала сражаться. Её армию ждали новые и масштабные перемены, а главное – новые, теперь уже подлинно великие победы…