Наутро, распрощавшись с хозяйками, что улыбались хмельно и беззубо, и уговаривали возвращаться, я взял Соню и чемодан и отправился в больницу.
Доктор не показался, зато тощая, суетливая рыжая медсестра, предупрежденная, по всей видимости, о нашем приходе, проводила в палату к Олесе:
- Пациентка пришла в себя, но очень плоха, - сказала медсестра, на ходу прихлебывая чай. - Вы постарайтесь не нервировать ее. - Открыла дверь в палату, впустила нас, и убежала со своим чаем на зов перебинтованного старичка.
В помещении интенсивной терапии, куда перевели больную из реанимации - пасмурно, как и на улице в этот день. Впотемках, на выцветшем белье, лежит как привидение, сверкая белой до синевы кожей, Олеся.
Отеков нет, как нет и пятен на лице, но пугают черты заостренностью, которая частенько проявляется у людей перед самой смертью. Кажется восковой маской лицо, а руки как плети поверх одеяла. Она спит вроде, равномерно вздымается тяжелая грудь, глаза прикрыты, а рот - черным провалом из-за бледности губ.
Страшно. Страшно подойти, но надо.
- Эгей, дружище, мы пришли! – говорю я нарочито весело, но все еще стою в дверях.
Соня закряхтела, и заелозила на руках, собираясь немедленно бежать к матери, но я почему-то держу ее крепко и не отпускаю. Словно боюсь, что она подцепит заразу, словно болезнь Олеси заразна.
Но Олеся улыбнулась растянуто, потянулась, потерла веки, и влажно посмотрела на дочь:
- Отпусти ее Леш, чего вцепился как клещ? Пусть идет ко мне…
- А можно?
Олеся не ответила, только вздохнула и вновь закрыла глаза.
Я опустил Соню на пол, подошел ближе и присел на край постели. Ужас сковывает сердце и пробирается мурашками по позвоночнику. Я вновь переживаю то, что почти забыл, я опять становлюсь свидетелем того, как умирает близкий мне человек.
Соня недолго думая залезла к матери.и не понимая детским умом, что происходит, принялась перебирать ее спутанные волосы, затем глянула в глаза, и не справившись с волосами - заплакала, прижалась розовой щечкой к щеке впалой и белой. Жаль ее.
Я молчу - Олеся молчит. Нам нечего сказать друг другу. Слово «смерть» нельзя произносить в таких случаях, а нужно суметь быть сильным, суметь приободрить и утешить. Но не могу и потому молчу.
Олесе также нечего сказать, она боится слова «смерть», она боится даже произнести его, тем более в присутствии дочери, что сиротой останется, если уже не сирота. Мы молчим, только тоненько и жалобно хнычет Соня. Я уже жалею что пришел.
Наконец, Олеся заговорила. Язык ее заплетается и пересыхают губы, отчего она то и дело облизывает их белым языком, и странно шепелявит:
- Клиника отказалась принять меня?
Я кивнул.
- Что же будет? Что дальше?
Мне не хочется признаваться, что ей предстоит стать подопытным кроликом в руках молодого экспериментатора и я молчу.
Но бледное лицо скривилось, а по щеке, пробивая мокрую дорожку, потекла слезинка:
- Я умру?
- Нет, Олеся, ты не умрешь, мы придумали кое-что…
Но Олеся не слышит:
- Я умру! – вбирает воздух. - Я не против умереть, мне очень хочется вернуться в то место… - помнишь я говорила? Там можно летать и придумывать свое существование. Там никогда не бывает больно или грустно, или скучно, но… Софочка… - вдруг вцепилась желтой костистой рукой в мою ладонь. - Не оставь ее, Леш, прошу! Помоги! Поклянись, что поможешь! – вторая слезинка бежит по проторенному первой пути, а за ней уже и водопад слез.
- Олеся, перестань, ты будешь жить, тебе можно еще помочь. Здешний врач - мой друг, он может помочь. Он талантли…
Но Олеся зарыдала, вдруг затряслась крупно, неестественно изогнулась в судороге, закатила глаза и вытянулась в струну.
Соня, почувствовав неладное, отлепилась от нее, оставила окаменевшее тело, слезла на пол и заревела в голос.
У Олеси снова приступ. От неожиданности я перепугался, вспотел, кровь отлила от конечностей и прилила к лицу. Я растерялся, я ищу выхода, и не нахожу, а в голове сверлит, шепчет, кричит: «Вспоминай! Вспомни!»
Я подхватил Соню на руки, выскочил в коридор и крикнул:
- Доктора! Срочно, доктора! – но ответом мне лишь тишина: в коридоре как назло ни одной живой души.
«Вспоминай!» - я ношусь как ошпаренный из палаты по коридору и обратно, кричу и зову. Соня мотается на моих руках и ревет. Я прошу помощи, но не могу допроситься, я ищу выхода, но не нахожу, я вспоминаю, но никак не вспомню. «Вспомни…» - но что?
Забегаю в соседние палаты спрашиваю: где врач? Кричу, чем пугаю несчастных больных, возвращаюсь в палату Олеси, чтобы убедиться, что все по-прежнему: Олеся окоченевшая, синюшная, вытянутая в струну. Дышит еще, но через раз, и тонкой струйкой пена, от уголка губ и вниз к шее. И может нужно привести ее в чувство, но брезгливо и страшно подойти, может нужно потрясти ее, позвать, но в больничной тишине любое слово – колоколом набата.
«Вспоминай!» - я выдохся, сел на стул в коридоре. Что вспомнить, к кому обратиться? Кто поможет, кто подскажет? Я один.
Я прижал к себе всхлипывающую Соню. Маленькое тельце – щуплое, чужое по крови, но родное по духу. Только она рядом, только она - друг, только она напоминает, что я вовсе не одинок и не все потеряно.
Закрываю глаза и молюсь. За Соню, за Олесю, за отца, но прежде – за себя. Молюсь, чтобы Господь дал мне сил пережить эти моменты, молюсь, чтобы хоть кто-нибудь откликнулся на мой зов.
А в коридоре послышались шаги, хлопнула дверь, что-то запищало, затренькал телефон, чья-то тень проскользнула мимо, и уже не одна дверь хлопает – а много. Уже не одинокие шаги – а топот нескольких пар ног. Суета, окрики - проехала каталка, забренчала железная подпорка капельницы – суета.
Олесю возвращают с того света. Сейчас опять переведут в реанимацию - это даст отсрочку. Это даст время Доктору подготовиться и провести-таки свой эксперимент. Молюсь за благополучный исход. Молюсь… И вдруг,… - вот оно! Пришелец же рассказывал!
Я встаю, ловлю за локоть пробегающую мимо рыжую медсестру, всучиваю ей в руки Соню, иду в палату к Олесе. Здесь Доктор, и еще одна медсестра - крутит колесико капельницы, глядит снизу на поток из емкости и покачивает головой в такт падающим каплям.
Олеся уже на каталке, судорога отпустила ее тело и оно обмякло как у тряпичной куклы. Почерневшее, ссохшееся - тело кажется детским, а лицо наоборот – старческим.
Доктор складывает железные шприцы и ампулы из-под лекарства в эмалированную ванночку, лицо его напряжено и сердито.
Я забираю ванночку из его рук:
- Доктор, выйдите… выйдите – все!
Доктор не понимает.
Я перехожу на крик:
- Доктор, доверьтесь мне! Ну? Идите, прошу!
В дверях рыжая медсестра с Соней, наблюдают. Доктор цыкает своей ассистентке, вздыхает, проходит мимо меня, вглядывается, словно убеждаясь, что я не тронулся умом и выходит, уводя за собой остальных.
Теперь мой выход, теперь мое время, ведь я, наконец, вспомнил…
Все было напрасно: и рабский труд, и накопления, и лечение, и надежды, и разочарования. Напрасным было убийство молодого человека, и кража денег была напрасной. Напрасно я вообще устраивался на треклятую овощебазу - тем паче по документам отца. Напрасно я подставил его…
Насколько все сложно теперь, настолько легко было бы в прошлом. И не дошла бы Олеся до такого состояния, хорошо, хоть не умерла. Не успела…
Эмалированная ванночка все еще у меня в руках, я беру оттуда разбитую ампулу и разрезаю ладонь. То же делаю и Олесе. Кровь моя - алая с голубыми вкраплениями: бурлит, фонтаном вырывается наружу, будто ожидала, будто преодолела наконец преграду.
У Олеси кровь темная, густая, сгустками - и я, зачем-то проверив языком диск за щекой, прижимаю свою ладонь к ее. Прижимаю крепко, пропитываю ее кровь своей. Закрываю глаза, молюсь… И единственное желание, чтобы выздоровела она – мать девочки, что как дочь мне, мой друг, мой товарищ по несчастью. Молюсь быстро, сумасбродно и не подбирая слов: «Боже, исцели!»
А кровь моя закипает, перемешавшись с кровью Олеси, вступает в симбиоз с ней, обжигает ладонь, водоворотом проносятся мысли и воспоминания…
Старенький домик на краю Москвы, тот, в котором я снимал угол. Отец и мать Олеси. Спившиеся, отекшие лица, бардак и батареи бутылок. Отец ее в ярости: бьет, бьет, бьет, куда попало. Бьет по почкам, чтобы не оставалось видимых синяков. Олеся ребенок - она избита, она почти убита, но чья-то рука одергивает за плечо ее отца: «Оставь, убьешь девчонку, есть еще деньги…» - почти как у меня.
Кровь кипит и приходит знакомое ощущение наркоза – диск начал исцеление.
Олеся застонала, попыталась выдернуть руку:
- Горячо! Мне горячо!
Но я держу крепко.
Больница, железная койка, органы опеки и попечительства, интернат, голод, одиночество, унижения. Смерть родителей от алкоголизма. Выпуск 1987, тот же домик, ремонт, надежды. Парнишка из ПТУ – совсем юнец, влюбленность, беременность. Но вновь одиночество, крушение надежд, болезнь – отголосок старой травмы. Любовь-соседка, Софья-дочь, Любаня-подруга, Софочка-дочурка, Алексей-постоялец, Леша-друг - это уже я.
Кровь единым потоком - одним потоком на двоих – по венам: единым пульсом, едиными переживаниями, воспоминаниями, и единой болью даже душевной.
Пламя. В кисти бушует целый пожар, и Олеся морщится, но ровнее дыхание, боль отступает, потоком блаженство спокойного сна, провал в черную бездну, а оттуда сразу же на поверхность - но уже светлую и чистую, полную надежд. Полную жизни. Жизни ценной – от опыта постоять на краю ее, от опыта пережить смерть. Ценной жизни, прекрасной теперь при любых обстоятельствах, полной чудес и блаженства… при любых испытаниях. Я все еще молюсь: "Боже, исцели…"
- Эй, ты чего? – Олеся подняла голову с каталки и обращается ко мне - голос звонкий и в нем смех. – Ты чего делаешь?
Я выныриваю из пучины наркоза, отпускаю ее ладонь. Гляжу во все глаза на обновленную Олесю и не узнаю.
Юность, свежесть, белизна - это про нее. Мягкий румянец, темный глубокий взор – она святая Мадонна. После болезни, и в сравнении – она роза, минуту как распустившаяся, тянущая нежные лепестки к солнцу. Она сама весна, возрожденная после долгой ледяной зимы, после вьюг и буранов. После всех невзгод. И теперь жизнь бьет ключом: а какой она будет, дальнейшая жизнь? Только Олесе решать, но в любом случае лучше прежней.
Ну вот, моя миссия здесь выполнена – я свободен, хотя уходить и не хочется, но надо, нельзя подвергать опасности Олесю и Соню.
Я жму тонкую руку без следов от пореза уже - диск заживил и их:
- Не спрашивай и не думай обо мне. Живи, Олеся, живи дружище. У тебя дочь, береги ее… - вложил в эту руку пачку с долларами, - вам надо будет уехать на время, на пару лет… к морю поближе. Или еще куда… Поезжайте, начните новую жизнь, начните жизнь с чистого листа. А когда Соня подрастет, передай ей, что я полюбил ее, и никогда бы не бросил: ни во сне, ни наяву. Передай, чтобы не забывала. И ты не забывай: мало ли придется еще встретиться?
Пожал руку вместе с деньгами и не дав Олесе опомниться, вышел за дверь. Молча прошел мимо Доктора, который тут же кинулся в палату к больной, что отныне здорова. Подошел к Соне, которая по-прежнему сидела на руках у рыжей медсестры и пила чай из ее кружки. Взял ее, поцеловал, стиснул, прижал, и отдал обратно.
Доктор из-за двери вскрикивает, зовет свидетельниц чуда, а я ухожу....
********
Быстрым шагом, от больницы через проспект, на старую тихую улицу, усаженную по линейке тополями. Затем, минуя высотное общежитие кондитерской фабрики по тротуару, через дорогу, через перекресток.
Куда я иду? Судя по всему, к родному дому. Зачем? На разведку, подсмотреть хотя бы: не случилось ли чего?
Захожу во двор, к металлическому детскому городку, усаживаюсь на скамью, что скрыта от обзора круглой поломанной каруселькой. Вглядываюсь в черный проем подъезда, и предчувствие окутывает завесой и без того воспаленный мозг. Что-то будет! Что-то произойдет!
И в этот раз предчувствие не обмануло. Подъехала машина – иномарка, коих не увидеть на дорогах разваленной страны в этом времени. Из нее вышли трое молодых, бритоголовых ребят громко переговариваясь и сверяясь с адресом, вошли в мой подъезд. Сейчас что-то будет!
Я покидаю свое укрытие и крадусь за ними. Затаиваюсь в темноте лестничной клетки первого этажа: отсюда не видно, только слышно, как стучат тяжелые шаги, как соловьем заливается наш звонок, скрипит дверь, грохот, матерная брань, вскрик матери, пистолетный выстрел. Началось!
Что делать? Взгляд из подъезда падает на штырь поломанной карусельки. Бегу туда, выдергиваю основание, отвинчиваю штырь, бью по остову карусельки, проверяя на прочность, иду обратно. Зачем? Своим вмешательством, я помогу или наврежу?
Вряд ли я осознаю что делаю, ведь моя задача сейчас очевидна и инстинктивна – я должен защитить семью, самого себя, отца и мать. Я военный - умею убивать голыми руками, если это необходимо. А если что, так у меня диск за щекой.
Захожу в подъезд, поднимаюсь на свой этаж, встаю возле двери и прислушиваюсь. Кто-то плачет, может мать, может я-ребенок. Мужские голоса бубнят, изредка переходя на крик, и в унисон им, истеричный визг, и рыдания.
И вдруг, разрезает пространство вопль, громкий, отчаянный вопль:
- Убили! Он мертв!
Медлить больше не в моих силах -
этот вопль, как сигнал, как красная тряпка. Все, я уже не контролирую себя. Я зол. Нет – я в ярости, я в припадке и колотит меня изнутри, от бешенства.
Здесь сыграло все: и незапланированное напрасное убийство, и болезнь Олеси, и Доктор – молодой гений со своей незаконченной пластиной, и подстава отца, и предполагаемое сиротство Сони, и богатыри и «саранча» и мутанты… и сын…
Все перемешалось в полоумном хороводе, в дикой пляске перед глазами - все скачет, прыгает, хохочет, корежится и злит безумно.
Мне плевать, справлюсь ли я с тремя головорезами или они справятся со мной, мне надоело собственное бессилие, мне надоело быть слабым, я хочу быть сильным, злым, жестоким. Предельно злым и жестоким.
Остервенело дергаю ручку двери: они даже не подумали запереть за собой – привыкли быть неуязвимыми! Влетаю в темную прихожую, пинком выбиваю распашную дверь, ту, откуда голоса и плач, а потом…
Первый бритоголовый подвернувшийся под руку, отлетает в стену, получив удар в челюсть. Второй, что стоит спиной ко мне, над свернутым в клубок телом моего отца - стальным штырем по затылку. Третий у распахнутого окна, в ногах у него лежит ниц моя мать, а на подоконнике над пропастью – мальчик-я.
Держит его топорная бандитская рука, мальчик разглядывает меня удивленно и кажется что он не осознает что происходит, а просто спокойно ждет развязки, просто думает: «Что дальше?» А дальше…
Штырь от карусельки с размаху летит в голову его обидчика, что не подготовлен, не ждет, ведь у него козырь в рукаве, точнее в руке.
Штырь шибает бандита точно в лоб, заставляет отпустить мальчика и он подняв кверху руки, падает спиной с подоконника в бездну, глядя прямо перед собой все также удивленно и отрешенно. А я уже рядом - отпихиваю пораженного штырем, хватаю себя-ребенка за штанину, рывком тяну на себя и затаскиваю обратно в комнату.
Поднимаю штырь, вижу мать, вижу бездыханное тело отца, его череп – кровавое месиво, по-прежнему удивленного мальчика-себя, вижу дуло пистолета, направленное на меня с пола. Один из головорезов очнулся. Все? Все да не все. У меня диск за щекой, я - бессмертен и кое-что еще могу.
В неудержимой, выплеснувшейся ярости машу железякой, получаю пулю за пулей, но продолжаю.
Вот, выбито из рук нацеленное на меня оружие. Вот, владелец его, с пробитой головой утыкается мордой в пол. Вот, второй, так и не вставший, получивший до этого по затылку, прибит к линолеуму штырем как гвоздем. Вот, третий, что у окна, вылетает в него, падает, шлепаясь об асфальт, и мне не хочется посмотреть что с ним.
Я хочу успокоиться, вбираю легкими воздух, я обессилен, трясусь мелко: «Еще три трупа!» Подхожу к отцу, пытаюсь прощупать пульс: «Нет, четыре…» - и все четверо на моей совести.
Тоненько скулит мать над мертвым телом. Мальчик-я, в ступоре над ними - глаза его бездумны и пусты: он только что потерял отца. Его душевная травма, вместо травмы головы – тоже на мне.
А я весь в крови, но диск работает, выбрасывает пули из моего тела, бурлит моя кровь – красная, с голубыми вкраплениями… Исцеляет диск, а в мозг сверлом: «Что же я наделал? Пустоголовый, забывчивый дурак! Создал роковую цепочку случайностей, понесшую только смерти и разрушения. Еще четыре трупа, один из которых – отец…»
Я не вижу валяющихся забитых до смерти, я не вижу выживших мать и себя-ребенка, что глядят на меня исподлобья, не зная, бояться или благодарить: я ухожу. Не дай-то Бог, еще чего набедокурить здесь.
Я вставляю в холодную руку мальчика пачку с деньгами и устремляюсь к выходу. Теперь надо вернуться в свое время, в свой мир, и я знаю, как это сделать с наименьшими потерями, и с наибольшей пользой для человечества.
Проторенным маршрутом иду в больницу, под ливнем, весь в крови, но не замечаю этого, не замечаю провожающих взглядов прохожих и сигналящих авто.
Милиции нет на улицах – время такое, вызвать неоткуда, ведь ни одного целого телефона-автомата во всей столице, а мобильников еще не настряпали - не время для мобильников.
Да и от прохожих, кроме взглядов – ничего. Люди не удивлены окровавленному мужику - это тоже сопутствует времени: не удивляться подобному.
Дома – серой безликой грядой выстроившиеся вдоль дороги, принимают на себя потоки дождя, а небо хмурое и мрачное. Нет просвета сейчас никому: ни небу, ни домам, ни людям. Пока нет. Время диктует правила, а время беспросветно жестокое. Пока жестокое.
Темнеет уже, рабочий день заканчивается, - хоть бы не опоздать, хоть бы застать Доктора.
Вот и больница: светится окнами, блестит мокрым от дождя внутренним двориком и сумрачным сквером в нем. Слякотная дорожка, а по дорожке идет, сунув руки в карманы зеленой болоньевой куртки – Доктор. Вот удача! Я все-таки застал его!
- Доктор! Постойте!
- А? – Доктор весь в себе, и сперва будто не узнает меня. Затем щурится, оглядывает с головы до ног, замечает кровь, приподнимает брови. – Вы? Что с вами стряслось?
Я отмахиваюсь:
- Не обращайте внимания, Доктор, пришлось повоевать. Я к вам вот по какому вопросу…
Доктор перебивает, и видно, что ему неприятна наша встреча:
- Если вы по поводу Олеси М., то можете не беспокоиться - она здорова теперь. После ваших, гм, манипуляций. И дочь при ней. Если по поводу денег, что получил я от вас, так отдать их я не смогу, деньги уже потрачены.
- Доктор, я к вам не за этим, и не за деньгами тем более, я дам вам еще, за одну услугу…
Доктор заинтересовался, но вновь оглядел меня – вымокшего, заляпанного побуревшей кровью, и замотал головой:
- Какую еще услугу? Я не стану оказывать никаких…
- Доктор, я прошу вас использовать меня как подопытного. Я хочу быть первым опробовавшим ваше изобретение. Пластину...
Доктор ошарашен:
- Разве вы больны онкологией? И вы тоже?
Я достаю деньги, пихаю Доктору:
- Я не болен, но есть во мне один порок. Травма с детства. Я хочу избавиться от нее! Хотя диск и исцеляет ее то и дело, но... Травма всегда преследует меня, в лице некоего Пришельца…
Доктор выносит вердикт:
- Вы точно сумасшедший…
- Доктор, я такой же сумасшедший, как и вы! Вы же знаете мою историю! – я пытаюсь всунуть доллары Доктору в карман. – Эти деньги, они помогут вам закончить эксперимент, они помогут человечеству побороть рак! А я помогу в первичном испытании пластины. Мое тело поможет! Моя голова!
Доктор вздохнул, посмотрел мне в глаза, поцыкал, помялся, приосанился решаясь, и взял деньги:
- Пойдемте. Здесь недалеко, пара улиц. Но за итог я не ручаюсь! Я не брал у вас анализов, я не делал вам снимка, не знаю…
- Да и не надо знать, Доктор!
Идем. Общежитие. Судя по гаму из-за дверей, по катающимся на велосипедах по бесконечно-длинным и узким коридорам детям, по вывешенному на всеобщее обозрение белью, по запаху борща, вперемешку с вонью из общего туалета. Пыльно, шумно, захламлено и суетливо. Как же эти коммунальные хозяйства отличаются от тех, что видел я в мире победившего коммунизма!
Доктор остановился у одной из дверей, достал ключи, и принялся открывать:
- Я снимаю здесь комнату. Условия, прямо скажу, не фонтан. Но снять что-то более подходящее, для ученого – проблема. Дорого очень. Проходите.
Зажег свет: тускло и ржаво осветилась комнатка. Раскладушка, деревянный табурет вместо стола, а в центре металлический постамент приблизительно два на два метра - все, что поместилось в этой каморке.
Доктор подошел к окну, задернул шторы, повернулся к постаменту, выжал что-то, и поверхность загорелась синим светом.
- Как вам это удалось? – спросил Доктор, выкручивая какой-то рычаг.
- Что?
- Излечить Олесю?
Я подошел к окну, глянул между штор. Ветер и ливень, и темень из-за нехватки работающих фонарей. Я прощаюсь с этим временем. Есть в нем своя прелесть – азарт новшеств, перемена сознания, вседозволенность, открытый вандализм, наглость – второе счастье, и простота, что хуже воровства.
Полно недостатков, но есть и достоинства, если приглядеться. Свобода, второе дыхание, юность будто заново рожденного общества. Как и любое время перемен – оно непредсказуемо, кроваво, цинично и опасно, но прекрасно, если видеть в нем продолжение истории, новый поворот, продолжение жизни.
Жизни, так похожей на ту карусельку, которую я разобрал сегодня. Она крутится по оси, усаживая в свои твердые железные сидения разный народ. Всегда по кругу, всегда есть кому подтолкнуть ее, или замедлить, но и ее ход не вечен.
Каруселька старится, ломается, все еще катает желающих, но уже не так резво, и нет у оседлавшего ее, былого удовольствия,… но катает. А потом приходит такой как я, разбирает, доламывает, вытаскивает ось – основу движения, останавливает привычный ход и убивает этой основой троих…
- Вы не ответили! – напоминает о себе Доктор. – Как вам удалось излечить Олесю?
- По вере, Доктор, только по Вере…
Доктор просит меня раздеться, укладывает в центр постамента, достает из-под его основания конусообразной формы крышку, изнутри расчерченную полосами, словно по линейке.
Ровный мужской голос просит меня расслабиться и подождать диагноза. Но диагноз мне не нужен, а нужна смерть. Нужно избавление от застарелой травмы, вместе с органом, носителем травмы - вместе с головой.
Через стеклянное отверстие в крышке, я вижу, как Доктор достает откуда-то сбоку миниатюрную золотую пластинку, вставляет в верхушку конуса, и в известном жесте поднимает вверх большой палец, мол: «Все отлично!» И этим же пальцем жмет, загоняя пластину глубже…
На мгновение становится страшно - но всего лишь мгновение, за которым огонь пожирающий изнутри. Взрыв тела на миллионы частиц, вой, рев, круговорот. Блаженство…