В то утро, часов около пяти, я проснулся от детского крика. Соня кричала надрывно, и кажется давно, поскольку захлебывалась она, и икала, как бывает у детей в состоянии истерики.
Рассеянно заглядывали бледные рассветные лучи через плотные шторы, на улице тишина, прерываемая криком петуха с участка Любани, да где-то далеко не переставая лаяла собака. Соня плакала громко, призывно, а я недоумевал, спросонья: почему Олеся не успокоит ее? Где она вообще?
Я потер глаза, встряхнул головой, разгоняя сон, мутное сознание стало проясняться, и чем больше оно прояснялось, тем больше закрадывалось предчувствия и страха. Я вскочил, как был, в трусах, выбежал в смежную комнату, и сразу к кровати Олеси.
Потряс ее, потряс сильнее, прошептал:
- Э-эй? Ты как?
Проговорил:
- Олеся, не пугай меня!
Прокричал:
- Вставай! Вставай!
Олеся в сознание не приходила - лежала белая, какая-то посиневшая, остывшая и только по хриплому дыханию можно было понять, что жива еще.
Соня, от моего крика залилась еще пуще, я в панике взял ее на руки и заметался по комнате. Я искал выхода. Я заходил в свою каморку, не зная: одеваться ли, или на это уйдет слишком много времени?
Я сбегал на кухню, налил воды Соне, затем вышел в предбанник, намереваясь выйти в трусах на улицу и кричать. Я встал, поставил Соню, потер виски, пытаясь сконцентрироваться: «Любаня! Бегом к Любане!»
Любаня не спросила ничего, видимо, по одному виду моему, поняв, что стряслось. Только округлила глаза при виде моих семейных трусов-парашютов, покроя начала века.
Она понимающе кивнула, выскочила за калитку, через улицу добежала до таксофона, по странной случайности уцелевшего и не пострадавшего в это смутное разрушительное время. Деловито сказала что-то в трубку, продиктовала адрес, и вернулась к нам с Соней.
- Иди домой! Я приду через минутку… - видя, что я все еще в ступоре, прокричала, - иди! Ты в неглиже, у меня муж ревнивый! – потрясла меня, - Леха! Опомнись! Иди! – развернула на сто восемьдесят градусов, и подтолкнула к домику Олеси.
Как же я не хочу возвращаться туда! Как же я слаб, совсем не выношу чужих страданий. Хотя участвовал в боевых действиях, хотя и убивал не раз, и даже сына…
Домик мрачный, окутанный октябрьским холодным туманом, как избушка бабы-яги в дремучем лесу. Одинокий, покосившийся, с щербатой крышей, с ржавыми перилами и расколотым крыльцом.
Там умирает Олеся, там я бессилен что-либо сделать, там сама смерть празднует удачную охоту, хохочет над нашими бесплодными попытками перехитрить ее, обвести вокруг пальца. Смерть смеется надо мной, а мне хоть плачь, как не хочется идти в этот дом!
Но Соня вздрогнула от студеного воздуха, вздохнула судорожно, и напомнила что я не один. Возвращаюсь.
Скорую ждали около двух часов: и чего мне стоили эти два часа! Олеся все еще тяжело дышала, лежала как-то неестественно набок: вспухшая, посиневшая, лицо пятнами – как покойница.
В этот день особенно сумрачно в доме, в контрасте с солнечным деньком, особенно сыро – словно в склепе, и запах - тошнотворный, мягкий, обволакивающий ноздри. Запах горя, запах мочи и рвоты, запах человеческой слабости перед смертью. Перед высшими силами, что творят наши судьбы, что решают не спросив нас, уйти нам или остаться, бороться – побеждать, или бороться – проигрывать…
Перед Богом слабость, перед Всевышним, Творцом, Вездесущим, и еще много… - но так ли важно, как называть, если вот-вот увидишься с Ним, и узнаешь настоящее имя Его?
Я боялся подойти к Олесе, хотя с нее совсем слетело одеяло и не включал свет. Я боялся потревожить, навредить. Только прижимал к себе крепко Соню, и сидел впотьмах, покачиваясь как маятник из стороны в сторону.
Я вслушивался в хриплое дыхание и замирал каждый раз, когда оно вдруг затихало. Я ловил слухом каждый вздох - пугаясь, что этот вздох станет последним.
И как я желал выздоровления Олеси еще недавно, так теперь желал смерти. Избавления, освобождения, и скорее всего для себя. Из своего эгоизма я желал, чтобы все закончилось, чтобы меня отпустили домой, отпустили восвояси.
И тут же ловил себя на мысли, что не уйду, что повязан с этим временем, что повязан с Соней. С ребенком, что молчит и не шелохнется, чувствуя судьбоносность момента, чувствуя, что сейчас надо молчать и сидеть смирно.
А мне всё чудились шорохи по углам, слышался чей-то шепот – предупреждающий, предостерегающий шепот. Я вслушивался, но слышал лишь утреннего петуха и монотонный собачий лай издали.
И я молился о том, чтобы Господь принял Олесю, такую, какая она есть – слабую, несчастную, но молитва казалась пустой затеей, и все – каждое движение во спасение Олеси, каждый порыв, казались пустыми…
«Вспоминай!» - прошептал кто-то в ухо. Но что я должен вспомнить?
Наконец пришла Любаня. Громкая, добрая, краснощекая, как всегда – энергичная, она внесла коррективы в мое настроение.
- Бегом! Воды! Одеяло! Открой окно! – и тут же сама сделала все, что поручила мне.
Похлопала по щекам Олесю:
- Ничего-ничего, милая, ща доктора приедут, потерпи… - набрала в рот воды, и выдула ей в лицо миллионами мельчайших капель. – Очнулась, кумушка-голубушка? Так-то лучше, перепугала всех…
Олеся открыла заплывшие глаза, приподняла голову, поперхнулась, потерла лоб:
- Что со мной? Я вроде уснула? – откинулась на подушку, и засмеялась. - А сон-то какой хороший снился! Будто я в рай попала! Ангелы там – такие красивые! А вокруг! Чудеса… я летала и украшала видимое – одним взглядом! Какой прекрасный мир…
За окном послышалось громыхание мотора, фырканье, скрип: видимо скорая помощь подъехала. Только их изношенный автопарк, может воспроизводить подобные звуки.
В дверь заколотили. Не дожидаясь ответа, в проеме показалась перегидрольная молодая головка, алый рот жующий жвачку, а на порог ступила джинсовая пухлая ножка вчерашней студентки медучилища:
- Что у вас? – не поздоровавшись и не вынимая жвачку, спросил алый рот.
Любаня шикнула на меня, намекнув, чтобы я ушел и увел Соню. Я подчинился, вышел в свою конуру, оставив Любаню разбираться самой. Вскорости, за дверью тихий разговор и объяснения переросли в шум, в сборы, на улице заскрежетало, завизжали ремни тормозов и зафырчал мотор.
Звуки из комнаты переместились к звукам машины, перемешались, что и не понять ничего, только фраза Любани:
- Ехай, не боись, приглядим мы за твоей Софочкой, чай не бросим…
Хлопнула дверь, и ожесточенно сотрясая воздух, машина тронулась с места. Увезли Олесю, а в доме тишина такая, словно не в больницу ее увезли, а прямиком на кладбище.
Погромыхало еще, отдаляясь - запчастями и гайками-болтами посудины, коей не повезло исполнять роль скорой помощницы в эти бедовые времена - погромыхало, и стихло, оставив после себя холод, и не просто тишину, а тишину могильную.
- Что, сироты? Без мамки остались? – Любаня обвела взглядом мое лицо. - Что пригорюнился? Иди завтракай, и того! На работу! Я с Софочкой побуду… - и обращаясь к Соне, - иди ко мне, дитятко, иди моя куколка. Отпускай дядю Леху, он работать должен… - и так далее, вот только Соня, ни в какую не хотела отцепляться от меня, пришлось Любане отдирать ее силой.
А я смотрел на Любаню и видел, что она очень устала, что ее бравада на исходе, что ее, возможно, тоже посещают дурные мысли, как и меня сегодня, что также она опустила руки и смирилась, что также тайно желает смерти Олесе. Смерти не ради смерти, а ради хоть какого – но финала, ради хоть плохого – но конца…
Придя на базу, я застал Рафика раздающего ценные указания, и в чемоданном настроении. Он собирался на неделю в Турцию - отдохнуть и заодно заключить договора на поставки мандаринов к Новому году. В хорошем расположении духа, он не стал ругать меня за опоздание.
Даже наоборот, похлопал по плечу, и улыбнулся, сверкая золотыми зубами:
- Пока меня нет, будешь за главного, а мой Эдик, тебе поможет… – и обращаясь к молодому человеку в спортивном костюме. - Да , племяш?
Эдик выпучил красивые черные глаза:
- Канэщно, дядя…
Недослушав племянника, Рафик потащил меня к закутку, что служил его кабинетом, достал из барсетки четыре пачки новеньких купюр в долларовом эквиваленте:
- Четыре фуры должны прийти, каждому экспедитору, отдашь по пачке. Смотри! Я доверяю тебе так, как не доверяю племяннику. Не обмани моего доверия… - поразительно хорошо он говорит по-русски, хотя и азербайджанец. - Если что не так, - сделал жест пальцем по горлу, - нам всем плохо будет! Бабки общаковские, братки тоже в доле в этот раз.
Спохватился, засобирался, посетовал, что может опоздать на самолет, хлопнул меня по плечу, сжал его с силой, словно напоминая, что ждет того, кто посмеет обмануть братву, - и был таков.
А я остался. Держа в руках пачки с наличностью, все думал: «Что за время такое? Доверить такие деньги чужому человеку!» - но понятно - ни один, даже самый смелый чужой человек, не пойдет против бандитов-рэкетиров.
«Братки в доле…» - это наверняка фикция, дабы запугать меня, дабы внушить опасения. Но я не страшусь ничего сейчас и не опасаюсь.
Олеся в больнице - она на грани, и если я хочу сделать ненапрасным целый год работы на износ ради спасения ее, если я все еще хочу помочь, то должен...
«И почему Рафик мне доверился? Почему не доверяет Эдику?» Ответ на эти вопросы не заставил долго ждать себя…
Как только Рафик перешагнул за порог - сотрудники овощебазы – люди старой закалки и высоких амбиций, решили вернуться к привычке напиваться в стельку в рабочее время и на рабочем месте.
Тут же организовали в подсобке стол с закусками в виде яблок и арбуза, откупорили бутылку со спиртом – предназначенным для обработки рук, и принялись праздновать отъезд хозяина, высказывая в тостах глубочайшее уважение к этому хозяину, попутно желая ему всех благ, и желая ему отлично отдохнуть: «они уж тут позаботятся!»
Я не поддерживал их, но и не мешал, все мне было на руку, все по маслу. Кроме Эдика, который тоже не проявил к застолью никакого интереса.
Зато Эдик, странно поблескивая глазами в мою сторону, принялся разглагольствовать о любви, о женщинах-азербайджанках – красивых, чистых, честных и верных.
О родине своей, где эти фрукты, что продаются здесь втридорога - растут в саду-огороде в его селе.
А село его - такое чудное место! Там воздух, горы, сады, люди… там мать и отец, там возлюбленная ждет не дождется. Там ждут его с большими деньгами, заработанными в России, - в России - где и воздух не тот, и люди не те, а о женщинах вообще - говорить нечего…
Я было засобирался поставить Эдика на место, убедить проявить уважение к стране, что дает ему возможность заработать, и приехать в родное село богачом. За женщин заступиться хотелось. Напомнить ему, что жена его дяди, как раз русская, и не выбрал бы такой уважаемый человек себе в жены плохую женщину, и не наделал бы троих детей с ней, будь она плохой матерью и женой…
Но из подсобки послышалась пьяная брань, стуки, затем, двое дравшихся прикрывая синяки и ссадины отчалили «к врачу». Остальные уже вдрызг – кто-куда, не отчитываясь, а криво извиняясь за поведение и состояние: «по-другому, ик-как…»
Мы с Эдиком остались наедине и до обеда отпускали покупателей, толком не перемолвившись и словом, только-вот... Чудился мне то и дело его взгляд в спину: черный, жгучий, недобрый взгляд в спину.
А когда по советскому распорядку мы закрылись на обед и уселись за железный стол, на котором обычно резали капусту – Эдик заговорил, затараторил, будто продумывал до этого, будто заранее готовил речь:
- Нэ могу больще на Рафика пахать! Нэвэста свадбу ждет, и клянется… - сделал щуп из пальцев, - вийти за другого, если скоро нэ вэрнусь… – н-да, у этого Эдика, в отличии от его дяди жуткий акцент. - За Рустамчика вийти клянется, соседа моего! – «Вот тебе и прекрасные люди, вот тебе и честные женщины! Так же все, как и у нас…»
Я посмотрел на часы:
- Эдик, фуры вот-вот подъедут, нам еще выгружать, чего ты хочешь?
Он так зыркнул, что стало страшно, и сразу стало понятно - у него те же планы на эти деньги, что и у меня:
- Я знаю, дядя бабки тэбе дал, нэмалые… Бабки мне нужны… бабки всэм нужны. Раздэлим их и разойдемся. Ты убэжищь, я прикрою. Но вина на тэбэ, ты украль, а я смогу уехат, но Рафик на мэне, я его задэржу и отвлэку… - он шепчет, в запале оплевывая меня, в нетерпении коверкая слова, и горят дико его выпуклые глаза…
Глядя в эти глаза, я понимаю, что и без меня он собирается осуществить задуманное. Что я ему такая же помеха, как и он – мне, да и делиться он вряд ли собирается, а собирается выставить меня козлом отпущения.
Он боится: и дядю, и «крышу» его, но соблазн пораньше сыграть свадьбу, опасения потерять суженую перевешивает страх перед последствиями.
Все как у меня, только у меня Олеся при смерти.
Я лихорадочно соображаю, под уговоры, под увещевания, под жалобы на несправедливость дяди-работодателя, который совсем не хочет платить. Под жалобы на невесту, на родных ее, что торопят, ставят в тупик, подозревают в изменах и нарочном затягивании времени.
Вспоминаю лицо Олеси, все в лиловых пятнах, почти трупных, почти по всему надутому как мяч телу.
Снова гляжу в глаза говорившему, но глаза эти - на меня не смотрят, а смотрят на тесак для резки капусты. В глазах этих: темных, плотски-красивых – отчаянье и решимость, ведь я молчу и теперь знаю тайну обладателя их. Что стоит такому горячему горцу как Эдик, убить меня? Как барана зарезать? А затем выставить все как ограбление? Ничего не стоит…
Эдик отер пот со лба, замолчал, придвигаясь ближе к тесаку. Он почти дотронулся до него, почти взял. Он решается, все еще сомневается, все еще ждет от меня ответа, но… но шум подъезжающей фуры заставил меня действовать на опережение.
Я встал во весь рост:
- Знаешь, Эд, не будет у тебя свадьбы…
Он сглотнул:
- Почему?
Я не ответил, а ударил его в лицо. Затем, как в тумане, еще несколько ударов, тесак, кровь, рухнувшее через стол тело…
Проверил валюту - она в кармане, пробежал через раздевалку, черным ходом на тропинку пустыря, а оттуда, бегом что есть мочи, по влажным бурым травам, по мусору и свалке, до ветхого домишки, где Любаня с Соней, и мой крик, будто в трубу:
- Я нашел деньги! Олеся будет здорова!
Глядя на меня, заплакала Соня, а Любаня побелела, но быстро пришла в себя, кинулась к шкафу, выискала одежду:
- Быстро! Переоденься!
Я осмотрел себя: да я же весь в крови! Да я же весь испачкался! Быстро сменяю рубашку, брюки, перекладываю наличность в куртку, под замок.
Любаня не спрашивает, не спорит, не проявляет эмоций и говорит только по делу:
- Беги! Тебе бежать надо! Отдай деньги за операцию, и в бега… - складывает пеленки и бутылки, - Здесь все, что нужно Софии, ее возьмешь с собой, пока… Ей нельзя оставаться. Да и я не могу привлекать к себе внимание, у меня семья, муж… сын в армию уходит скоро. Я не могу подвергать их опасности!
Остановилась, застегнула чемодан, обвела дом прощальным взглядом:
- Если кто посторонний спросит, скажу, что не знаю, и не ведаю ничего… - вдруг заревела в голос. - Ох, Леха, Леха! Что же ты наделал? – захватила ртом воздух, - идите! Меня здесь не было, а тебя я и знать не знаю… О-ой… Ну что же это? Ну как? – схватила Соню, расцеловала ее с головы до ног. - Дитятко мое, как же я без тебя? Пусть дядя Леха тебя к маманьке отвезет, на время, пока все не уляжется… О-ох, я приеду, пусть все утрясется! Ох, Леха, страшно-то как!
Сунула Соню мне в одну руку, в другую чемодан, подтолкнула к выходу:
- Сюда не возвращайся! Я закрою здесь все и присмотрю за домом, - идите!
Расцеловались, обнялись, - разошлись пути. Любаня в соседний дом, старостью не отличающийся от дома Олеси, а мы с Соней, в противоположную сторону, на автобус, к метро, в больницу, где в реанимационном отделении, на гемодиализе лежит ее мать.
*********
Гулко стучат мои шаги в больничных стенах. Они как удары сердца – боязливые, торопливые, убегающие… Только здесь, в больничном безмолвии, я понял что натворил.
Я присел на стул для ожидания, усадил рядом с собой Соню. Я хватаюсь за голову, рву волосы, все беззвучно, чтобы не привлечь внимания. Я закрываю лицо руками, словно прячась от мира и от самого себя.
Облегчение от скинутой ноши рабского труда во имя спасения Олеси, от скинутого напряжения, от понимания, что все позади - словно скинуло шоры с глаз, словно заставило прозреть.
«Я убил человека! Ради спасения одной жизни, я сгубил другую! Молодую, рьяную, влюбленную душу погубил! А ведь Эдика родители ждут… Невеста. Боже!»
Маленькая, прохладная ручонка тянет от лица мою ладонь, другая обнимает за шею, гладит по голове. Соня жалеет меня! Годовалая Соня, - что она может понимать? А ведь понимает и немало…
«Я убил человека, - убил, чтобы украсть деньги, потому что ослеп и оглох в тот момент, и действовал на чистейшем подсознательном инстинкте. Этот инстинкт – как паук плетет свои сети, и попадают в них такие вот горячие, амбициозные грешники как я. Я отнял жизнь, ради шанса на жизнь. Но то – жизнь, а то – всего лишь шанс!»
Мне хочется реветь медведем и выть волком: «Вот чего избегали жители реальности победившего коммунизма! Таких моментов, таких инстинктов! Инстинкта – ради близкого человека – идти на все, даже на преступление…»
Соня не плачет и не капризничает - только маленькая ладошка гладит меня по голове. А в глазах моих плывет, искрит, колышется,… шепчет голосом Любани: «Что ты наделал?» Кричит голосом Доктора: «Что ты наделал? Разве тебе обязательно было так поступать? Вспоминай!» - и шепот: «Вспомни…»
- Папаша, проснитесь! – передо мной Доктор. Тот самый Доктор, что неотступно со мной и во снах, и наяву, в параллельных реальностях, во всех отрезках времени, что я посетил когда-либо.
Я разглядываю его и мне смешно уже от того, как он может меняться. Здесь он молод достаточно, около двадцати пяти, вчерашний интерн, в очках с простыми стеклами – для солидности, в заляпанном, пожелтевшем от старости медицинском халате с чужого плеча, со стетоскопом на шее, а шея худая, и торчит из-под воротника, выдаваясь вперед острым кадыком.
- Вы к кому, папаша? – интересуется он, попутно снимая с вспотевшей Сони шапочку.
- Я к Олесе М., я приехал забрать ее в клинику. У нас операция, очередь подошла… - я зачем-то достал пачки банкнот. - Вот! Деньги…
Доктор посмотрел на меня, на пачки, потом снова на меня:
- Спрячьте! Вы не в себе. Пройдемте в мой кабинет.
В одной руке чемодан, в другой руке Соня - я захожу в пахнущее лекарствами помещение кабинета. Кушетка – обитая рыжим брезентом, стол со стеклом на столешнице, деревянные рамы незанавешенных окон. Обстановка под стать общей по стране – так же упадочно, устарело и грязно.
- Еще раз и поподробнее. Что за клиника? Что за очередь? – спросил Доктор, усаживаясь за стол.
Я в нетерпении закатываю глаза:
- Онкологическая клиника С…! Мы стоим в очереди на операцию с декабря прошлого года.
Доктор недослушал:
- С декабря? Вы шутите, наверное? Разве есть столько времени у раковых больных? – он усмехнулся печально и зло. - Вашу жену не возьмут уже ни в одну клинику, и не положат на операционный стол! Надо быть самоубийцей, чтобы взяться за ее опухоль. Она давно переросла операбельные размеры.
Я оплеван, я растоптан, я почти убит:
- Как, Доктор? Зачем же? Тогда зачем я?… - порылся в чемодане, достал кипу бумаг. - Ее анализы… направление… место в очереди… - я снова достал доллары. - Не хватало только оплаты!
Доктор разозлился:
- Да уберите же деньги! Кроме этих ваших бумажек, есть еще такое понятие, как врачебная этика и репутация! Их не купишь… Олеся М., в тяжелейшем состоянии, боюсь, вы опоздали.
Я молчу, не могу поверить, что все вот так. Все напрасно.
Доктор сжалился надо мной:
- Давайте позвоним, если хотите, может я ошибаюсь. Может еще можно помочь вашей жене.
Он подвинул к себе стационарный телефон, покрутил диск, сверяясь с номером на бумажке придавленной стеклом на столе. Мягко потребовал главврача, но застал лишь дежурного на подмене, поговорил, продиктовал фамилию, номер в очереди и свежие результаты анализов.
Положил трубку:
- Подождем…
Минуты ожидания кажутся вечностью, а трель звонка – пожарной сиреной.
Доктор взял трубку, скривился и отодвинул трубку от уха:
- Сам главврач! А то – дежурный… Хм, так я и поверил!
Я придвигаюсь ближе, и весь – слух, а воздух сотрясает властный высокий мужской голос. Он вещает о том, что с очереди больную М… снимут сегодня же. Что пациентов полно, найдется на ее место кто-то порасторопней. Что надо было раньше побеспокоиться, а теперь, с такой запущенной стадией, ей нечего делать в такой уважаемой клинике. Тем более, в условиях рыночной экономики.
Короткие гудки, и все… - нет надежды, нет будущего у Олеси, только что ей подписали смертный приговор.
А у меня оборвалось все, будто мне отмерили такую пощечину, что слезы градом.
Слезы градом. Я прижимаю к себе Соню и уткнувшись в детское плечико - рыдаю. Молчание со стороны собеседника, безмолвие в помещении, только Соня перебирает пальчиками мои волосы, и прикладывает сверху свою головку на мою.
Безмолвие - только холодный ветер начала ноября порывами задувает в щели окутанных паутиной рам, только шелестит жухлой листвой под колесами автомобилей подъезжающих к приемному покою.
Все зря! Работал как вол – зря, убил человека – зря, обокрал работодателя – зря. Все кончено, на этот раз точно – все… Или?
Или не все? Это же - Доктор! Этот Доктор - гений! Его рук дело – все пластины, что видел я в других мирах и временах! На уничтожение - своя пластина. На подчинение – своя. На коллективное подчинение - тоже имеется...
Я оторвался от плеча Сони и глянул в серые глаза Доктора: сколько сочувствия в его взгляде! Сколько душевности!
- Доктор, помогите! – шепчу я. – На вас одна надежда! – я упал на колени перед ним.- Эксперимент! Наверняка вы проводите очередной эксперимент! Наверняка вы изобретаете что-нибудь…
Доктор поднялся со стула:
- Что вы несете? Встаньте сейчас же! Вы сумасшедший!
Но я не встаю и непреклонен:
- Я знаю вас, Доктор. Я верю в ваш потенциал! Да, вы преследуете меня везде - вы рядом, где бы я ни оказался… - я опустил глаза, мельтешу и тараторю. - Если вы смогли создать пластину изменяющую сознание человека, или уничтожающую целый континент дикарей, так неужто не сможете вылечить опухоль? Все лишь одну-единственную опухоль, одной-единственной женщины? Которая вовсе не жена мне, и даже не родня, но я почему-то взял на себя ответственность за жизнь ее… – подтолкнул вперед Соню. - Ради этой девочки. Олеся – мать ей. Ради девочки, что в будущем убережет меня от гибели… от распятия на кресте собственным сыном. Но и это не цель… нам суждено с ней – встречаться в разных мирах. Как и с вами, Доктор…
Молчание. Я осмелился, и посмотрел на Доктора.
Доктор как выуженная из воды рыба, открывает рот, дышит тяжело, и трясется в негодовании:
- Выйдите! Не то я вызову санитаров! – сдавленно шипит он.
Доктор в негодовании, и заражает негодованием и меня.
Я подхватываю его тон, и так же шиплю:
- Кто вы Доктор? Откуда здесь? Кто ваши родители? Где получили образование? Ответьте!
Доктор отвернулся к окну, судорожно вбирая воздух, затем выдохнул шумно и ответил вдруг нарочито спокойно:
- Откуда вам известно о пластине?
Я торжествую: «Значит, есть пластина! Значит, не все потеряно!»
- Откуда вам известно, что я не помню ни своего прошлого, ни родителей? – продолжает Доктор.
Я встал с колен и бухнулся в стул, усадив на коленях Соню, и дав ей в качестве игрушки шариковую ручку со стола:
- Присядьте тоже, Доктор, разговор будет долгим…
С час мы беседовали, я объяснял ему свое, а он мне свое. Я рассказывал обо всех мирах и реальностях, что выпало мне увидеть - он лишь о том, что не помнит себя в них, и вся его сознательная жизнь – здесь в больнице и началась, а продолжалась до этого момента, и вплоть до этого момента. Он никогда не задумывался о прошлом своем – просто жил по схеме, осевшей в его голове, заранее зная, где живет, как-что лечить, и как вести себя в обществе…
- Насчет пластин… - напоминаю я.
- Пластина есть, - соглашается Доктор. - Одна. Да и она не закончена... – полистал историю болезни Олеси, глянул лукаво, - по удивительному совпадению, эта пластина должна побороть онкологию.
Я воодушевлен, я окрылен, целую скучающую Соню, ловлю руку Доктора для дружеского рукопожатия:
- Вы спасете Олесю? Вы исцелите ее?
Доктор досадливо одергивается:
- Я же сказал, пластина не закончена! Хотя пластина и распознает рак, и действует точечно, в данный момент, она уничтожает опухоль вместе с клетками органа, который является носителем опухоли. Хотя… опыты ставились на крысах и мышах. Но, у Олеси затронуты обе почки. К тому же метастазы. Боюсь, пластина убьет ее.
Я вновь поник:
- Так что же делать?
- Операцию делать. Попробовать влиять на орган открыто, без воздействия на весь организм… - Доктор сжал виски, хотя и понятно, что ему не терпится испробовать пластину на человеке. - Но это очень опасно! Непредсказуемы последствия, непредсказуем эффект, - все непредсказуемо! Я пока не работал с людьми. Если вы пойдете на этот эксперимент, Олеся станет первой. И… я не ручаюсь за ее жизнь…
Воцарилось молчание. Только Соня, перебирая ручонками и лопоча на своем языке, нарушала его. Надо что-то решать…
Надо решить: довериться Доктору - новому для меня Доктору, молодому и неопытному, или… или…
Время. Потеряно время для раздумий, потеряно, упущено, ушло. За словом «или» уже ничего. Да и есть ли у меня основания не доверять вездесущему – фантастически вездесущему Доктору?
- Сколько ей осталось? – только спросил я.
- Нет ответа, - ответил Доктор. – От пары дней, до пары месяцев…
- Мы согласны, Доктор, нам уже нечего больше терять. – проговорил я и прижал к себе Соню, так, чтобы он понимал, от него теперь и судьба этой девочки зависит. – Когда вы планируете начать? Хотелось бы повидаться с больной. Может напоследок…
- Мне нужно подготовиться, отвести глаза свидетелей, прикупить кое-что из необходимых препаратов, наркоз, обезболивающие, реабилитация…
Я положил на стол пачку валюты:
- Возьмите, Доктор, не отказывайтесь. Делайте свое дело, эти деньги должны помочь.
За окном стремительно темнело, а нам еще надо устроиться на ночлег, поэтому я засобирался.
Доктор зажег свет и спрятал доллары, а я вновь покрепче обнял Соню и всмотрелся в детское личико. Она не понимает, что от двух взрослых дядек, задумавших нечто из ряда вон, зависит жизнь ее матери, а значит и ее дальнейшая жизнь. Она доверяет, спокойна, хотя голодна, хотя и не спала в обед. Она такая теплая, живая, маленькая, ведет себя совсем по-взрослому терпеливо, ведет себя героически, и во многом героичней меня. Она заслуживает уважения, она заслуживает здоровой матери и полноценной любящей семьи. Она сама – семья для меня теперь…
- Вы можете навестить Олесю завтра, – сказал Доктор, прощаясь, - теперь главное, не упустить время. Надеюсь, трех дней на подготовку мне хватит. С такими деньжищами-то… - Доктор помолчал, глаза за стеклами очков забегали. - Кстати, а откуда у они у вас? Вы ограбили кого-то?
Я уже на пороге:
- Вы попали в точку, Доктор! Впрочем, как всегда… - и вышел, под лопотание Сони, под удивленное покачивание головой Доктором, и с призрачной, но надеждой на благополучный исход, хотя и без полной уверенности, ведь все предложенное Доктором, совсем не истина в последней инстанции.
К вечеру, когда я уже выдохся таскать на руках девочку, когда хрупкое детское тельце стало для меня тяжелее мешков с овощами, что грузил я на овощебазе, мне удалось найти комнату в коммуналке. Единственное место во всей столице, куда меня согласились пустить с ребенком, и лишь потому, что комната та, соседствовала с комнатой, в которой проживали буянящие по ночам пьяницы. Да и сдавшие мне жилье женщины – такие же пьяницы, просто перебрались за стенку к соседям на время нашего проживания, где благополучно продолжили банкет на вырученное от сдачи в наем комнаты.
Мне было плевать уже. Мне нужен был ночлег и кров. Соне нужно было слезть с моих рук и отдохнуть, поесть, и нормально выспаться. Мы погрызли сушек с молоком, заели странными, нового пошиба ярко-красными сосисками и улеглись на вонючий диван, где я, несмотря на переживания, на беготню, глупое, ненужное убийство - тут же уснул.
«Вспоминай! Вспоминай!» - кричал мне Доктор во сне, а затем закрыл глаза, и полушепотом: «Где твой отец, мальчик?» И я отвечаю: «Его убили плохие люди! Бандиты…»
Я проснулся, с колотящимся сердцем, весь в испарине. Дышу тяжело и понимаю: я работал по документам отца - мы похожи словно близнецы, особенно теперь, когда мне перевалило за тридцать. Да я подставил его! Черт, черт, Боже! Я вновь подставил его! Как и тогда, когда потащил к пирамиде, как и тогда, когда позволил выдать себя за Князя…
Так это я должен был вспомнить? Так об этом мне намекали во снах?
За тусклым заляпанным окном темень кромешная, пасмурно, и потому ни одного луча в комнату. Соня сладко сопит рядом – одинокий беззащитный ребенок, вот-вот лишится матери.
Соседи пьянствуют за стеной, бранятся, хохочут и чокаются стаканами, и я бессилен предпринять что-либо в данный момент. Мне не с кем оставить Соню, да и что я могу противопоставить «браткам»? Свою неуязвимость? Они запытают меня, а методы в этом времени самые варварские: от утюга, до паяльника. Или закопают живьем: попробуй потом выберись!
Хотя я бессмертен с диском во рту, но есть куча способов наказать меня за преступление совершенное против преступников.
А Соню куда? Пока ее мать в больнице, пока при смерти, я не могу оставить ее.
Как же поступить? Оставить все как есть? Тогда и травмы головы не случится. Нет отца – нет травмы, нет травмы – нет и способности прыгать во времени из параллели в параллель, а значит, жизнь моя пойдет по другому: разве не этого я добивался?
Потечет моя жизнь – жизнью обычного человека: женюсь, сына воспитаю или дочь. Соня мне уже как дочь… Да и дочь, ведь она моя крестница, а я ей - крестный папа. И даже если ее мать не выкарабкается, даже если Доктор не сможет ей помочь - я не брошу ее, как тогда в лесу. Теперь не брошу.
Но отец! Ему не сладко придется, ой, как не сладко! Если его убьют сразу, это самое лучшее чего можно ждать. Смерть в этом времени при конфликте с бандитами - скорее избавление, чем наказание. Как же быть?
Я раздираемый сомнениями, мечусь по дивану. Я вскакиваю и брожу из угла в угол. Я разрываюсь меж двух огней. Соня или отец? Выбор - вот что плохо у меня получается, я совсем не умею выбирать! Точнее, выбираю не то.
Словно почувствовав мое настроение, Соня проснулась, заплакала и потянула ко мне веточки-ручки.
- Ч-ш-ш, - я сел рядом, обнял, прижал к себе. – Не бойся, кроха, дядя Леша рядом. Нет, не так. Папа рядом. Я рядом…
Все. Все решено и назад пути нет, так незачем и думать об этом. Но все-таки я думаю. Завтра проведаю Олесю, оставлю Соню с Доктором в больнице и схожу к дому своей семьи. Проверю обстановку.
Авось обойдется. Авось пронесет.