... продолжение
ЖИЗНЬ теплилась только в центре города у магазина, известного всем как «первый номер». Хлебная норма все уменьшалась, стали выдавать по 150 граммов.
Каждое утро мой друг Алька кричал под окном:
— Юрка, выходи! Айда в «первый номер»!
Магазин с утра заполнялся бледными, не слишком хорошо одетыми людьми, женщинами и подростками. Стояли по полдня: пока привезут в фургоне хлеб из пекарни, переносят, взвесят, примут, пока подойдет очередь. Хлеб развесной, буханки резали на прилавке хлебным ножом с широким лезвием, опуская его время от времени в воду, взвешивали. Нелегкой была работа продавца.
Мальчишкам надоедало бездеятельное ожидание, начиналась борьба, озорство. Женщины ругали их, они затихали, но скоро все начиналось опять.
Мужчина был один, старый, заросший белой щетиной одноногий инвалид. Он стоял, опираясь на костыли, между стеклянных дверей с холщовой сумой через плечо и просил подаяние. Подавали плохо, самим было впору просить, а крохотные довески сами собой так и исчезали во рту еще у прилавка.
В один из таких дней к прилавку подошел молодой человек в штатском, подал продавщице бумажку, она свешала и подала ему три с половиной буханки хлеба. Увидев в дверях инвалида, он на мгновение остановился. Старик поднял на него выжидательно-заискивающий взгляд. Тот решительно подал ему полбуханки и стремительно вышел. Старик, растерянно озираясь, дрожащими руками держал свои дар, губы его вздрагивали, он долго и неловко запихивал хлеб в суму.
Хозяевами в городе стали мальчишки. Было интересно и жутковато ходить по пустым раскрытым зданиям. Пахло запустением, горелой бумагой.
Старшие ребята, комсомольцы, с винтовками дежурили в райкоме партии на Рабочей улице. Стали ходить с ними на дежурство и мы с Алькой, ночевали на столах в комнате инструкторов. Через год и мы вступили в истребительный батальон и тоже получили оружие.
Газет не носили, радио молчало, радиоприемники были сданы еще в начале войны. По вечерам сидели с коптилками, занимались обычными домашними делами. Кругом шла война, гремел фронт, особенно слышный по вечерам, полыхали пожарища, а город, затаившийся, припавший к заснеженным берегам Селигера, был как бы в стороне от всех этих страшных событий.
Но вот в январе сорок второго Четвертая ударная армия генерал-полковника А.И. Еременко начала успешное наступление от Осташкова на Пено—Андреаполь—Торопец и далее. Была восстановлена и стала активно работать железнодорожная линия Бологое—Осташков—фронт. Через Осташков пошли военные грузы. И начались регулярные бомбежки станции и города.
К ОСЕНИ сорок первого как-то сама собой произошла переоценка жизненных ценностей. Очень важной стала вдруг забота о пище и тепле.
Сразу за городом, за его окраиной, называемой Америкой на Ольшице, стали продавать горожанам добываемый там торф. Повезли оттуда тачки с мешками и матрацами, наполненными кусковым торфом. Узнали, что в совхозе «Покровское» продают турнепс, поехали туда на лодках за этим овощем.
Жестко экономили соль, берегли каждую спичку для растопки печи, лампы заменили коптилками на мелких пузырьках. Курители смастерили самодельные огнива: кремень, кресало — обточенный кусок стального рашпиля, и трут — обожженные на одной стороне обтирочные концы или вата от старой фуфайки, всунутые в латунную трубку.
СЕЛИГЕР в сорок первом становился в сильный ветер.
Замерзающий лед ломало, озеро так и застыло неровными плитами с выступающими краями. Пока снега не было, дорога на коньках была открыта во все стороны. Прошел слух, что на Ольшицком мысу против Дубка во льду снеток. Мальчишки привязали коньки и с топориками отправились на промысел. На самом мысу, над песчаной косой, далеко уходящей под водой в озеро, весь лед был усеян рыбкой, вмерзшей во время шторма при ледоставе. Ребята вырубали куски льда и складывали в сумки. Дома снетки оттаивали и прыгали.
В ТЕМЕНИ первозимних ночей за Селигером на западе и на севере все полыхали зарева пожаров. Горела земля, как встарь при половецких набегах. Цивилизованные варвары вышли к истоку Волги, рвались осквернить всю нашу жизнь, замутить сами истоки ее. В вечерних сумерках женщины, зачерпывая студеную воду из проруби на Знаменском берегу, долго и печально смотрели на багровые сполохи чужой беды:
— Господи, вся земля горит! Что же будет?..
Немцы заняли Селижарово. Выход из города остался один — в сторону Бологое. Деньги обесценились, купить на них было нечего. Начался натуральный обмен: товар за товар. Пошли в ближайшие деревни со своим товаром: бельем, платьем, чулками, платками и другим обменивать на хлеб. С утра отправлялся я по льду через озеро за пять километров в Сорогу к знакомым старикам Болотниковым. Они помогали обменивать вещи на рожь. У них же в сарайчике молол на каменных жерновах зерно, бережно сметал крылышком муку в мешочек и к вечеру возвращался домой. Походы эти были не совсем безопасны. На севере, где-то в стороне Светлицы, часто слышались винтовочные выстрелы и тревожные очереди пулеметов. В один вечер, когда я возвращался со своим мешочком, на берегу Ольшицы против меня остановилась лошадь с санями, с них сошли два человека, один в белой командирской шубе другой в длинной шинели, и стали кричать мне. Было далеко, я не понял, что кричали, и шел дальше. В меня стали стрелять. Я отчетливо видел, как человек в шинели вскидывал винтовку, целился в меня. С шуршащим высвистом, будто по самому льду, звонко шелестели пули. Я тогда еще не знал, что просвистевшая пуля уже не твоя, побежал, поскользнулся на неровной льдине и упал навзничь.
— Что это? — подумал я, — убит или только ранен?
Боли нигде не было. Больше не стреляли. Опустились зимние сумерки. Скоро я вышел на городской берег.
С топором и деревянными санками ходили за дровами через озеро в лесок на берегу между Покровским и Дубком. Однажды я заметил катившиеся под ветром на снегу в береговом тростнике бумажки. Догнал и поднял одну. Это была немецкая листовка-пропуск с призывом сдаваться в плен великой немецкой армии. На обороте рисунок. Громила звериного вида, занеся правой рукой высоко над собой кирпич, держал левой за воротник такого же карикатурного типа. Под рисунком надпись: «Бей жида-политрука, рожа просит кирпича». Эти убогие нацистские вирши от ведомства Геббельса лучше самой умной контрпропаганды наповал сражали самих авторов. Даже тринадцатилетний мальчик из отрезанного войной от мира городка, стоящий один посреди пустынного завьюженного, казалось, совсем вымершего пространства, зримо и четко представил себе, какую культуру несли ему фашисты. Как же все мы, живущие сегодня, и те кто будет жить после нас, должны быть благодарны защитившим нас от этой «культуры»!
— Для кого же раскиданы эти листовки! — думал я.
На этих печальных берегах, укрытых глубокими снегами, было тихо и мертво. Откуда было знать нам, что после разгрома фашистов под Москвой велась невидимая титаническая подготовка наступления и здесь, под Осташковом, в деревне Сорога, в простых крестьянских избах находился штаб Четвертой ударной армии. Это теперь мы все стали стратегами и знаем армии и дивизии Великом Отечественной, а тогда знали только то, что видели своими глазами.
Газета "Заря коммунизма", № 3 (8659), 5 января 1985 г.
продолжение следует...
