Вспомнил эпизод из собственной повести о командире "Варяга" Всеволоде Рудневе, написанной в 1988 году. Показался актуальной иллюстрацией к характеристике "коллективного Запада", потому и публикую.
Игорь ДЬЯКОВ
--------------------------------------------------------------------------
…В семь тридцать утра Рудневу сообщили о начале военных действий Японии против России. С императорского судна "Нанива" на борт всех иностранных судов, за исключением русских, поступила телеграмма адмирала Уриу: "Я должен атаковать военное судно... со всеми силами, состоящими под моей командой... Имею честь быть вашим покорным слугой, Уриу, контр-адмирал".
В девять утра капитаны стоящих в Чемульпо судов съехались на "Тальботе". Там Руднева и ознакомили с телеграммой. В полной тишине Всеволод Федорович прочел текст. Левис Бэйли, битый час проговоривший с Уриу за плотно закрытой дверью, и не столь сухо, как в пересказе Рудневу, следил, затаив дыхание, за русским капитаном. Итальянец Бореа смотрел с оттенком мистического ужаса, относясь к Рудневу как к капитану покойников. И только капитан "Паскаля" Виктор Сенес был полон глубокого сострадания. Сколько раз говорил он Рудневу, что климат Чемульпо вреден для его здоровья. Но русский капитан вежливо улыбался, делая вид, что принимает шутку за чистую монету, безо всяких намеков.
— Как видите, мистер Руднев, — вкрадчиво произнес Бэйли, — нам ничего не остается кроме того, чтобы покинуть Чемульпо до полудня. Ведь эти вероломные японцы начнут, как сказано, в четыре, их ничто не остановит. Увещевания, к моему глубокому прискорбию, ни к чему не привели...
— А что, если мы проводим "Варяг" до нейтральных вод? — спросил Сенес. — Команда "Паскаля" полна решимости...
— Это будет расценено как нарушение нейтралитета, — отрезал Бэйли, и, обращаясь к Рудневу, спросил:
— И что же вы, мистер Руднев, намерены теперь делать?..
О, англичанин знал много вариантов решения! Опыт, за столетия накопленный "владычицей морей", стоял за ним. Можно было формально продать "Варяг" тем же французам, можно было бы, в конце концов, сдаться японцам — не столь уж сложная дипломатическая игра обезопасила бы команду от каких-либо уничижений. Все равно ведь это не будет считаться позорным при таком-то перевесе сил противника. Мало ли что бывает в этой жизни?.. Впрочем, все иное — явно безумно. Морская история не знала таких тяжелых условий. Один крейсер "Асама" превосходил по количеству артиллерии оба русских корабля. Нельзя представить себе, что этот офицер, знакомый со всеми океанами, побывавший во всех цивилизованных странах, способен проявить фанатизм, присущий этим варварам...
А Всеволод Федорович в эти секунды видел перед собой родное село Ятское Тульской губернии. Белую церковь с голубым куполом. Огромный пруд неподалеку от их флигеля с огородом, а в пруду — самодельную лодку, сделанную вместе с отцом. И отца в морском сюртуке с "лиселями" — красным "нахимовским" воротником — который следит за мальчишескими "сражениями", время от времени отдавая сиплым голосом команды-советы. Всякий раз после "боя" отец гладил русые вихры сына и все равно — битому или небитому — напоминал "главный пункт устава Петра Великого":
—Запомни, Водя, корабли российские ни перед кем не должны спускать своего флага... Жаль, не суждено мне увидеть тебя моряком!
—Ваше решение, мистер Руднев!? — повторил Бэйли.
—Мы будем прорываться.
Выходя, он не подал руки никому из ошеломленных капитанов.
Катер с Рудневым отвалил от борта "Тальбота". С этой минуты ситуация стала напоминать цирковое зрелище времен гонения христиан язычниками. Иностранные суда в почтительном отдалении превратились из носителей морской чести в зрителей, смотрящих с безопасных трибун на смертельный турнир двух русских судов с целой эскадрой, — гладиаторов, вынужденных идти на бой с почти игрушечными мечами в руках.
На "Варяге" Всеволоду Федоровичу вручили пакет из русского консульства с разрешением выйти из бухты... Руднев заперся в каюте. Наступили самые трудные в его жизни двадцать минут одиночества. Вспоминалась Россия, детство, молодость. Он мысленно попрощался с семьей.
Офицеры восприняли известия Руднева хладнокровно. Единодушно решили в случае неудачи взорваться вместе с кораблем, но ни в коем случае не сдаваться в руки неприятеля. Производство взрыва было поручено ревизору крейсера, мичману Черниловскому-Соколу.
Команда "Варяга", замерев, слушала своего командира:
— Сражаться на нейтральном рейде не будем, — говорил он твердым голосом. — И помните, что у русских слова "сдаваться" нет! Сдаваться позволительно только при игре в шахматы. Честь обязывает нас идти на прорыв...
И напомнил слова устава Петра Первого.
— Исполнять свои обязанности точно, спокойно, не торопясь, особенно комендоры, — продолжал Руднев, — помня, что каждый снаряд должен нанести вред неприятелю. В случае пожара тушить его без огласки, давая мне знать...
Руднев перевел дыхание. На него во все глаза смотрели старшина трюмных Семенов, вестовой Чибисов из деревни Рахлево, горнист Ярославцев из села Покча, комендор Крутиков из рязанской Ольховки, минер Бокалов из-под Воронежа, боцман Кузнецов из Астраханской губернии, вся команда, — вся крестьянская Россия, привыкшая собирать в кулак все силы во время сева и уборки урожая. Или воевать, если придет нужда.
Боцман Петр Орешин запасся вторым кормовым флагом, чтобы не было повода думать о сдаче. Командиры напутствовали матросов:
"На вашу долю выпало первыми засвидетельствовать свою любовь к Отечеству". О себе они не думали. Па суше русские офицеры того времени шли в бой во весь рост, одновременно командуя, чтобы солдаты ползли, и несли потери вдвое большие, чем нижние чины, а что уж говорить о море!..
— Помолимся Богу перед походом, и с твердой верой в милосердие Божие пойдем смело в бой за Веру, Царя и Отечество. Ура! — так закончил свою речь капитан.
В 11.20 "хитро изловленные и попавшие в безвыходную западню" русские, как выразился корреспондент "Дейли Мейл", снялись с якоря.
"Варяг" шел впереди и казался колоссом, решившимся на самоубийство, — писал очевидец-итальянец. — Волнение оставшихся иностранных моряков было неописуемым. Палубы всех судов покрыты были экипажами..."
"Бо-оже, Царя храни!.." — грянул с русских кораблей шестисотголосый хор. На "Эльбе", не стесняясь, плакали эмоциональные итальянцы.
"...Си-ильный, державный,
Царствуй на славу, на сла-а-аву нам!''
На мостике "Варяга" неподвижно и спокойно стоял капитан. Воздух был чист, и море успокоилось. Подвиг великого самопожертвования принимал эпически размеры.
' 'Ца-арствуй на страх врагам,
Ца-арь православный!.."
Русский гимн подхватывали иностранные экипажи, оркестры и "Эльбы", и "Паскаля", и "Тальбота". Молча следили за происходящим лишь американцы. "Варяг" с "Корейцем" удалялись, но пение было еще слышно..
Иностранные офицеры вооружились биноклями, моряки, затаив дыхание, напрягали зрение. Иностранцы переживали непростой момент, провожая людей на явную гибель. "Варяг" был обречен при всех комбинациях, особенно же при совместном действии с лодкой "Кореец", малый ход которой стеснял "Варяга", а пушки старой системы не достигали цели.
В конце концов Бэйли и Сенес подписали совместную телеграмму Уриу: "На основании международных законов порт Чемульпо нейтрален... Мы энергично протестуем..." Но было поздно. Да и без того японцы прекрасно понимали, что Уриу не имел права входить в переговоры с командиром "Варяга", и, строго говоря, обязан был действовать через Корею. "Советуя" нейтральным судам покинуть нейтральную гавань, Уриу шел на откровенное самоуправство и оскорбление Кореи.
Руднев в эти минуты думал только о том, с какого борта окажется противник, силы которого даже ему были неизвестны. Думал и о горячих проводах незнакомых людей: пойдет ли это на пользу, не подорвет ли дух экипажа? Сознание страшной ответственности за людей и корабли затемняло остальные мысли. Без твердой уверенности в матросах он вряд ли принял бы решение о вступлении в бой.
Двадцатилетний граф Алексей Нирод припал к окулярам дальномерной станции: прямо по курсу показались японские корабли.
В строю пеленга стояли громады японских крейсеров "Асама", "Нанива", "Такачихо", "Чайода", "Акаши", "Нитока", да еще восемь миноносцев. Оба выхода из бухты были перекрыты. Соотношение в крупной артиллерии, как позже выяснилось, было 84:24, мелкой — 97:10, в количестве минный аппаратов — 42:6 в пользу японцев. Облитый крупповской броней, совершенно непроницаемый миноносец "Миказа" с 38-ю орудиями на борту в принципе один мог бы справиться с несколькими такими крейсерами, как "Варяг", практически лишенный всякой брони.
Нирод доложил: "На адмиральском — сигнал сдаться!"
На "Варяге" и "Корейце" взвились русские флаги. Отказ сдаться японцы приняли за... оскорбительную насмешку.
Священник Михаил Руднев торопился провести молебен, но не успел облачиться, лишь осенил "Варяг" крестным знамением — громыхнул первый выстрел с "Асамы". А через несколько минут один из снарядов пробил иллюминатор, и вся утварь утонула. Стрелки корабельных часов подходили к двенадцати. "Варяг" не отвечал: Руднев решил выйти за пределы корейских вод. Вся команда действовала четко, как на маневрах. Ровно в полдень — минута в минуту — с "Варяга" раздался первый ответный выстрел.
Японская эскадра из шестнадцати вымпелов била только по "Варягу". На обреченный крейсер обрушился шквал огня.
Сразу был снесен верхний мостик, в штурманской рубке возник пожар, перебиты фок-ванты. Старший офицер Степанов обходил крейсер, руководил тушением пожаров.
— Убит мичман Нирод! — доложили Рудневу. — И все дальномерщики первой станции.
Сердце сжалось. Это было только начало.
От юного графа осталась лишь рука с дальномером, да на орудии № 2 — ребро и внутренности.
Чуткий слух капитана улавливал прорехи в орудийном гуле.
— Третье орудие? — запрашивал он.
— Вся прислуга убита или ранена, — докладывали ему. — Мичман Губин отказывается от перевязки, разбита чашка ноги. И тихо добавляли: "Пожар на шканцах, горят патроны с бездымным порохом".
Черниловский-Сокол полез в открытые двери порохового погреба, с ним — двое матросов с брандспойтами.
— Й-эх, иллюминация какая! — успел подивиться он, глядя на громадные языки пламени. Через две минуты все залили водой аж по колено.
Загорелись рундуки броневой палубы. Черниловский-Сокол поспел и тут. Платье его уже было изорвано осколками снарядов.
Одно за другим выбивало орудия. Руднев, чтобы лучше осмотреться, сошел с мостика. И в эту минуту мостик разнесло в щепки. Две гранаты впились в бока "Варяга". И, хоть жерла орудий раскалились докрасна; хоть осколки разбивающихся о воду снарядов сыпали непрерывно, впиваясь в спины целыми горстями, комендоры заметили, что мостик разбит, и перекрестились:
— Всеволод Федорович... Царствие ему небесное!
Но тут капитан выбежал на остатки мостика — без фуражки, в запачканном кровью мундире:
— Я жив, братцы! Целься вернее!
Капитан был ранен в голову и контужен. При разрыве снаряда рядом с ним были убиты наповал штаб-горнист и барабанщик, ранен в спину рулевой старшина Снегирев, не заявивший о ране до конца боя. Раненный в обе руки ординарец командира квартирмейстер Чибисов завязал раны платком и молчал о них до конца боя, как и мичман Губонин, раненный в ноги и в грудь, лежавший в луже собственной крови и продолжавший отдавать команды.
В машинном отделении, где старшим был инженер-механик Николай Лейков, люди задыхались от удушливого дыма и многочисленных пожаров. В любую секунду они были готовы к прямому попаданию или внезапным пробоинам. Но не это их мучило. Томила неизвестность: дорого ли отдаем жизнь? Уж не целы ли япошки? Не выдержали, послали кочегара на палубу, наверх — разведать, как идет бой. Палуба была залита кровью, устлана телами и частями тел, посыпана осколками, как крупным песком дорожки. Но кочегар на все это не обратил внимания. Он всматривался вдаль: не дымит ли "японец". У ближайшего орудия увидел раненого комендора.
— Пошли, братец, им от меня гостинец!
Помог зарядить, навести. Раздался выстрел. Снаряд достиг цели: на японском крейсере закурился дымок. Успокоенный кочегар сбежал вниз, успокаивать товарищей. Потные, почерневшие от копоти мускулы задвигались веселее.
Вокруг "Варяга" море точно кипело. Грохот канонады разносился среди холмов и гор, окружавших залив. Пушечные выстрелы ясно доносились до Сеула, и вся русская колония во главе с посланником собралась в храме при миссии на молебен. Все горячо и со слезами молились о даровании победы над врагами, столь жестоко и вероломно напавшими на беззащитных.
В это время священник на "Варяге" напутствовал умирающих, утешал страждущих, воодушевлял сражающихся, ухаживал за ранеными. Михаил Руднев причастил пятнадцать человек. Потрясенный тем, как живые юные люди на глазах превращались в трупы и калек, он был в состоянии оцепенения. В предсмертном бреду матросы грозили японцам, клялись отомстить им за себя и за Родину. Раненые строго-настрого наказывали: "Никуда меня не перевозите, отец Михаил! Потону вместе с "Варягом"!
"Варяг" выпускал около двадцати снарядов в минуту. Непоколебимая стойкость и отличная выучка комендоров изрядно потрепали японцев. Тысяча сто выпущенных снарядов — и на "Асаме" прекратили огонь, — разрушен мостик, возникли пожары, повреждена кормовая башня, убит капитан. Затонул крейсер "Такачихо" — еле успели спасти команду, в том числе двести раненых. "Чайоду" ожидал капитальный ремонт в доке...
Но когда на "Варяге" снаряд перебил рулевой привод — толстую железную цепь, при помощи которой поворачивают руль в разные стороны — Руднев понял: положение ухудшилось радикально. Пришлось перейти на ручной штурвал в румпельное отделение. Но там из боевой рубки не было слышно команд командира, а крейсер и так плохо слушался — сильное течение несло его на камни и отмели.
Огонь продолжался. После сдвига одного из котлов образовалась первая течь. Через пять минут — другая, в угольной яме. Вода подступала к топкам. Кочегары-квартирмейстеры Жигарев и Журавлев задраили угольную яму, а Степанов со старшим боцманом Харьковским под градом снарядов наложили пластырь. Но "Варят" продолжал крениться влево.
Харьковский с неутомимым Черниловским-Соколом потушили и пожар в провиантском отделении, где горела мука после того, как японский снаряд прошел сквозь офицерские каюты. Потушили и коечные сетки.
Крен становился все заметнее. И Руднев решил возвращаться в Чемульпо. Чтобы попытаться подготовиться к новому бою.
"Кореец", по которому японцы "забыли" стрелять, пошел следом. "Варяг" попытались преследовать, но меткими выстрелами с кормы преследователи были отогнаны — один миноносец утонул сразу, другой — позже. Адмиралу Уриу было явно не до атаки…
Накренившийся крейсер возвращался в бухту. Покрытый осколками бомб, залитый кровью, черный, мрачный, он был неузнаваем. Наблюдатели с ужасом взирали на горы трупов среди гор бомб и осколков, на грязные лужи крови, среди которых дымились еще не разорвавшиеся фанаты. На палубе не было видно ни одного живого существа. Пушки были разбиты, вентиляторы и шлюпки превратились в решето, дымовая труба искорежена. В пробоины вливалась вода. Верхняя палуба пробита насквозь, в четырех местах прогорела. Даже командирское помещение из дубовых досок, окованных в железо, было разнесено в щепы. Четыре подводные пробоины довершали картину. Для исправлений требовался по меньшей мере месяц. Когда умолк шум машины, сохраненной броневыми крышками, стали слышны стоны раненых. На борту "Варяга" осталось всего пятнадцать снарядов. Было ясно: драться невозможно. А гибель всей команды без нанесения ущерба неприятелю — бессмысленна.
Бросили якорь в трехстах шагах от "Тальбота". "Кореец" зашел чуть глубже в порт.
«Варяг», — писал Руднев, — геройски отстояв честь российского флота, не прибавил ни одного листка в победный венок, который собирались плести японцы". "Подарка" императору ко дню восшествия на престол не получилось. А настроение команды передано в письме одного из офицеров: "В плену я не буду — держу цианистый калий в кармане, и в случае выдачи нас японцам — конец. Самое тяжелое было — ожидание боя. В самый бой чувствовал себя хорошо". Что же касается нижних чинов, то они были полны решимости в том случае, если варяжцев не примут на иностранных судах, взять оружие и пешком идти в Артур.
Тридцать восемь убитых захоронили по морскому обычаю — в море. Около двухсот раненых распределили на иностранных судах. Там же разместилась и команда. С "Варяга", над которым развевался сигнальный флаг "терплю бедствие", "Тальбот" принял 242 человека, из которых шестеро умерли в первую же ночь, 179 приняли на "Эльбе". Большинство раненых и 49 человек с парохода "Сунгари" нашли приют на "Паскале". Отказались принять кого бы то ни было лишь американцы на "Виксбурге". Они не участвовали ни в совещании командиров перед боем, ни в манифестации во время прохождения русских кораблей на неравную битву, не подписали и протест иностранных командиров. Отказ принять раненых на "Виксбурге" объясняли неимением разрешения от своего министерства. Между тем впоследствии все командиры иностранных судов получили от своих посланников одобрение и благодарность за их гуманные действия…