У Полуниных, Аксиньи и Матвея, долго не было детей. Сердечко Аксиньюшкино сразу после свадьбы замирало – в самом счастливом ожидании… Думала, что в положенный срок родит Матвею сыночка, а через год-другой – второго, а потом и дочушку, – синеглазую, в Матвея, красавицу. И год прошёл, и другой, и третий… Матвей прижимал к себе Аксиньюшку, тихонько гладил её плечи, губами касался волос, что даже зимою пахли мятой и ромашкой, а она плакала у него на груди – горько и безутешно. У всех, у кого свадьба была тою же осенью, что и у Матвея с Аксиньей, уже по трое ребят. А Глаша Свиридова вот-вот четвёртого родит. Аксиньюшка радовалась за подружек, крестила младшенького Фроси Ермилиной, навязала крестнику Алёшеньке носочков тёплых, распашонок нашила. Пирожки с вишней пекла – на гостинец Фросиным ребятам. И Матвей тоже крёстным был, тоже души не чаял в крестнице своей, Христишке, Никифоровых Григория с Марией черноглазой дочушке. А Аксиньюшку свою с каждым годом всё больше любил и жалел, всё новые, самые ласковые слова для неё находил…
Как-то летом – до зорьки, ещё не светало даже, – вышла Аксинья на крылечко. Матвей в рыболовецкой артели работал, и ещё вчерашней ночью ушли они с мужиками в море. Сегодня ждали рыбаков домой – надо хлеба свежего испечь, тесто ночью поставила, а щи у Аксиньюшки ещё с вечера готовы.
А на крылечке, на нижней ступенечке… Либо свёрток какой-то?.. Удивилась Аксинья: будто ничего не оставляла на ночь на улице. И вдруг замерла: послышалось ей тихое покряхтывание, – ровно младенец новорождённый проснулся… и ждёт, когда мать поднесёт его к груди. Не дышала Аксинья, и земли под ногами не чуяла, пока спускалась по ступенькам, – словно по воздуху шла. Подняла крошечный свёрточек, и тут же бессильно присела с ним на ступеньку крыльца… Не помнила, сколько времени прошло, пока решилась откинуть уголок стёганого одеяльца. Не помнила, как тронула губами крошечный лобик. И расслышала, как сердечко бьётся, и потоком хлынули у Аксиньюшки слёзы, – от такого невозможного счастья.
Так, на крылечке, с крохой в стёганом одеяльце, и застал её вернувшийся с моря Матвей. Тоже замер – ещё у калитки. И пока шёл к крыльцу, ему тоже казалось, что идёт он по воздуху – земли не касается… Смог вымолвить лишь имя жены:
- Аксиньюшка…
Хотел взять у неё крошечный свёрток… А у Аксиньи пальцы не разгибались, и шептала она:
- Это мой… Наш это, Матвеюшка! Никому его не отдам!
Матвей присел рядом, обнял Аксинью с младенцем, тихонько баюкал обоих, что-то ласковое говорил, – сам своего голоса не слышал… Целовал Аксиньюшкины волосы, руки. И отдала ему Аксинья малютку в одеяльце. И пошли они в дом – Матвей нёс кроху на руках, а Аксинья следом шла, крестила Матвееву спину… Положил Матвей свёрточек на их с Аксиньей постель, развернул осторожно – мальчишечка!.. Разогнулся, на Аксинью взглянул:
- По святцам Сергий сегодня. Так и будем звать – Серёжей. Сергеем Матвеевичем он у нас будет. Мальчишечка снова закряхтел, – ровно от удовольствия, что звать его Сергеем станут, да ещё – Матвеевичем. А Матвей с Аксиньюшкой оба заплакали и рассмеялись – одновременно.
Потом метнулась Аксинья – козу Тучку подоить. Кипячёной водицей разбавила Тучкино молоко, и снова они с Матвеем не дышали, – пока мальчишечка счастливо, взахлёб сосал молоко.
И этот день стал сбывшимся счастьем. Матвей и Аксиньюшка так и представляли счастье: сыночек спал в плетёной из липовой коры люльке. Сплёл её Матвеев дед Парамон – в ожидании правнуков. Долго ждала весёлая и уютная зыбочка, когда в неё бережно уложат малютку (Зыбка – исконно славянское, ласковое и красивое слово, им называли детскую колыбель, что подвешивалась к потолку. Зыбка – от слова зыбкий, то есть – колышущийся, – примечание автора). Аксиньюшка управлялась с печкой, с хлебом, стирала Матвеевы штаны и косоворотку, в каких он с моря вернулся. Во дворе, заросшем спорышом, Матвей разложил невод – надо было осмотреть его и залатать дыры, а это лучше Матвея Полунина в местной рыболовецкой артели мало кто умел делать: Матвея с малых лет учил этому дед Парамон, самый старый и опытный рыбак в Новониколаевской. А сыночек спал в плетёной зыбочке, – ровно по-другому и быть не могло: чтоб не появился он у Аксиньюшки с Матвеем в эту предрассветную рань, когда ночушка ещё не уступила место зорьке.
С самого первого дня замужества у Аксиньи всё ладилось: и хлеб умела испечь, какой не у всех хозяек получается, и щи никогда не случались пересоленными либо несолёными, и бельё у неё отстирывалось – белее снега… А с этого дня, когда плетёная зыбочка перестала пустовать, в Аксиньюшкиных руках любое дело спорилось ещё ловчее. А ночью Матвей замечал, что теперь на его ласки Аксиньюшка откликается не прежней робкой покорностью, а желанием – ещё не посмелевшим, стыдливым, но всё равно – счастливым…
А Матвей скрывал от Аксиньи какую-то свою, нелёгкую, видно, думу… Не хотел даже взглядом встревожить её счастье, когда они вместе купали сыночка в золотистом отваре череды, а потом Аксиньюшка заботливо и умело пеленала малютку, кормила его Тучкиным молоком, укладывала в зыбочку и тихонько пела какую-то немыслимо ласковую колыбельную песенку, от которой у Матвея перехватывало дыхание… И держал он тревогу свою в сердце. А дума его была и правда тревожной: не то, чтобы боялся Матвей людской молвы – соседи душевно порадовались появлению у них с Аксиньей младенца… Всякое же случается: вот и дал Бог им радость, – по их молитвам горячим. И чужое дитё, коль желанное такое, родным становится. А у Матвея с Аксиньей хватит любви, – ну, и Храни Господь их такое простое и желанное счастье.
Батюшка Димитрий напомнил, что младенца окрестить надо. С именем Сергий согласился: раз найден мальчонка в день, когда церковь чтит память об этом событии – Обретение мощей преподобного Сергия, игумена Радонежского, так тому и быть, Сергием и окрестили.
Матвей грамотным был. И знал, что на всё есть Закон… Поэтому – понятно, тайком от Аксиньюшки, – отправился к Еремею Фомичу, становому приставу. Рассказал, как дело было. Еремей фомич выслушал Полунина. В задумчивости барабанил пальцами по столу. Поднял на Матвея глаза:
- Ступай пока. Выясним.
Никогда так тяжело не было на сердце у Матвея, как в эти дни… Всякое передумал. Извёлся так, что с лица спал. Может, не надо было – к Еремею Фомичу-то… А… Если потом вдруг отыщется мать, – опомнится, уразумеет, что сделала… Или другие родственники найдутся у малютки… И сердце разрывалось от Аксиньиной радости… И надо было зажать эту боль в кулаке, чтоб Аксиньюшка ничего не заметила. Только рассмотрела она, забеспокоилась:
- Не захворал ли, Матвеюшка, родной мой, хороший?..
- Устал немного. – Оживился, через силу улыбнулся: – Осетры сегодня шли – пребольшущие!.. Красавцы! Севрюга ещё… (В 19-м веке в Азовском море под Мариуполем ловили такую рыбу. Мелководное и тёплое Азовское море сильно опресняется за счёт впадения в него Дона и Кубани, поэтому водилась такая рыба – осетры, белуга, севрюга, сельдь, судак, тарань. Мы надеемся, что после возвращения Донбасса домой рыбный промысел в Азовском море восстановится. Подобное, совершенно дикое варварство по вылову рыбы, которое господствовало при украинском хозяйствовании, будет прекращено. И мы с вами ещё покушаем бутербродов с настоящей чёрной икрой, вполне доступной по цене, – примечание автора).
А наутро во двор вошёл становой пристав Еремей Фомич Тетерин.
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 3 Часть 5 Часть 6
Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10 Часть 11
Навигация по каналу «Полевые цветы»