— Дорогой, хоть убей, хочу лето, — сказала Рина, смотря на мужа пустым взглядом.
Кузнецов, может, был бы и рад отправить свою любовь хотя бы в Крым, но на дворе — морозная зима семьдесят восьмого. Теплом не пахло даже на юге СССР. Лето было далеко за границей, куда путевку почти невозможно достать. Но “нет” жене он не мог сказать.
— Ты просто подожди, — шепнул Кузнецов и нежно поцеловал Рину.
Поджав ноги, она сидела в кресле, обитом красным бархатом. Как и остальная мебель вокруг, кресло отличалось от привычных советских гарнитуров. Гостиная в целом больше напоминала султанские покои своими пестрыми коврами и метровыми пальмами в расписных горшках. Да и госпожа Кузнецова была скорее царицей, чем домохозяйкой. На её длинном шелковом халате, словно живые, порхали журавли. Казалось, стоит ткани слегка шелохнуться, одна из птиц сбежит и стащит с тонкого запястья массивный золотой браслет.
Сам Кузнецов выглядел довольно посредственно: к тридцати годам он уже обзавелся лысеющим затылком и сгорбленной спиной. Эдакий Квазимодо, безнадежно влюбленный в красавицу Эсмеральду. По нему даже нельзя было сказать, что он ведущий сотрудник Госбанка, у которого водились большие деньги.
— Это тебе, — Кузнецов с осторожностью вложил в ладонь жены круглую побрякушку размером с мизинец. — Когда полетим на юга, будем следить за направлением.
Женщина пригляделась к вещице. В её потухших глазах, вновь заиграли огоньки интереса. Это был крошечный компас с настолько же крошечной красной стрелочкой. Боясь оставить на золотом корпусе даже малейшую царапинку, Рина взяла его со всей осторожностью и заботой, что оставалась в её ослабевших пальцах.
— Словно из музея выкрал. Его даже будет страшно на юг вывез… — прервалась Рина на полуслове. Что-то в её груди дрогнуло, и радостная улыбка сменилась плотно сжатыми губами.
— Я тебе словно ребёнок, а не жена. Игрушки какие-то носишь.
Она встала из кресла. Медленно, тяжело упираясь в резные подлокотники. Её тело будто бы было налито свинцом, но даже так она двигалась с грацией Роксоланы, что пыталась пленить движениями Сулеймана Великого. Только за собой она не оставляла аромат розовых масел и пряностей. Лишь какой-то лекарственно-горький запах. Такой можно услышать в больницах. Кузнецов же остался в гостиной. Один на один с красной стрелочкой, что неизменно указывала на юг. Туда, где зиму и лето не разделяли бесконечные полгода.
Кузнецов обожал жену, потакал каждому её желанию. Даже не обижался, когда она трезвонила ему на работу и просила: “Феденьку позвать”. Он, как верный пес, мчался к трубке со словами: “Душа моя, не злись. Я постараюсь пораньше”. А она все недовольная была, вечно грустная, словно каши ей не доложили. Хотя не было и дня, когда Кузнецов не обивал порог начальства с просьбой о заграничной путевке.
— Совсем ты её избаловал, — заворчал Николай Николаевич, начальник Кузнецова, когда тот в очередной раз нагрянул к нему в кабинет, — То шубу ей, то немецкий гарнитур, а теперь захотела в тёплые страны! Тебя совершенно не жалеет!
В ответ Кузнецов тяжело вздохнул и в отчаянии схватился за голову.
— Не избаловал я её. Коля, мне позарез нужна путевка. Чтобы фить и уже в феврале полететь.
— Фить и в феврале? Да ещё и за рубеж? У тебя фантазия не разгулялась?! — расхохотался Николай Николаевич, да так, что показалось: ещё немного, и со стен посыпятся портреты вождей партии. Затем он замолк и резко стал серьезен.
— Ты мне только красивую картинку дай в отчетах, а я взамен нарисую вам путевку. На Кубу куда-нибудь.
И Кузнецов послушно подчинился. Ему было неважно, горбился ли он над столом, словно побитая собака, или тонул в бумагах. В мечтах он вновь и вновь видел, как Рина бодро идет по пляжу, её ступни утопают в морской пене, а раскрасневшиеся под палящим солнцем щеки сияют. Вдвоем они были там, где неважно, зима или лето. Там, где тепло исцеляет любую болезнь.
Каждый в банке знал: Кузнецов себя не пожалеет, а женушке своей что-нибудь неприлично дорогое достанет. Марину Кузнецову видели исключительно в соболиных мехах, которые она снимала в Метрополе под звон фарфоровых тарелок. Все пытались сосчитать, сколько золота, драгоценностей и даже шелковых пижам с южными птицами она выпросила у своего супруга.
Вот только под халатами с рукавами, длинными, как у китайских императриц, она прятала выпирающие ребра и бледную, почти бесцветную кожу. Рина очень часто и тяжело болела. Бывало, она неделями безвылазно сидела в карантинном плену, где её собеседником выступало лишь эхо кашля.
Какой там Метрополь? Раньше Рина почти все время лежала в больнице, пока не взмолила мужа забрать её. “Невыносимо смотреть, как другие, ещё более мертвые чем я, поправляются. А я всё лежу и лежу… Хочу тоже самой отсюда уйти…” Врачи на колени падали, не хотели выписывать её, но Кузнецов был непреклонен. Вернувшись домой, Рина заметно повеселела. Перестала задумчиво вглядываться в окно и безвылазно лежать на койке. Вот только её здоровье не стало лучше.
— Даже умереть не страшнее, чем болеть вечность… — часто говорила она, когда болезнь возвращалась с новой силой, а ничего не помогало. Бледная кожа, истосковавшаяся по солнцу, кажется, только серела с каждым днем. Но Кузнецов держался за последнюю надежду. За юг. За теплое море. Там-то ей точно станет лучше.
Но его мечты, словно волны, о камни разрушались от слов Николая Николаевича.
— Федь, дел у нас по горло. Ещё ничего не могу сказать.
А дальше было только больше работы и бессонных ночей. Отчеты. Расчеты. Пересчеты. Но переработки не могли заставить Кузнецова отказаться от обещанного. Ради этого он мог даже пожертвовать одной ночью с Риной. Нет, даже неделей. Эту высокую плату он мог бы заплатить за её маленькое счастье. За улыбку, что появится на её лице, когда солнце поднимется из-за моря. Может, хотя бы на миг, она забудет, что закат так близок? Эти мысли только сильнее заставляли трудиться.
Ближе к январю Николай Николаевич сам вызвал Кузнецова в кабинет. Сердце его бешено билось. Он чувствовал себя победителем в лотерее. Как же он хотел увидеть, как загорятся глаза Рины, когда он скажет “Пакуем чемоданы! Мы едем за границу!” И не было сомнений, что после этой поездки все наладится. И у них будет ещё много-много лет… И…
— Я тут подумал, а почему бы вам не съездить в Гагры? Вот лето наступит, и фить у вас море, пейзажи красивые, — заговорил Николай Николаевич, не смотря Кузнецову в глаза.
Кузнецов несколько мгновений сидел неподвижно. Внутри него ещё тлели огоньки надежды, что с каждым словом начальника превращались в прах. К горлу подкатил ком. Почти шепотом, едва двигая губами, он спросил:
— Какие Гагры, Коль? Какое лето? Ты мне что обещал?
— Ну погорячился я. Не распределили на нас. Всё, — Николай Николаевич не переставал отводить взгляд на стену. Он выглядел смущенным и виноватым, что только сильнее злило Кузнецова.
— Значит, тебе в прошлом году распределили на Кубу? А мне нет?! Тогда для чего я все это делал?! Пахал как проклятый, пока ты меня кормил обещаниями?! — с каждой фразой голос Кузнецова все больше срывался на крик. В нем кипела злоба, которую было невозможно сдержать.
Резко Николай Николаевич ударил по столу.
— Ты, Федор, совсем оборзел?! Да я тебе такую путевку урвал, а ты ко мне как к скотине последней! Не убудет твоей Мариночке, уж потерпит полгода, а в следующем году, клянусь, будет и заграница!
Кузнецов замер. Неожиданно вся ярость испарилась, как кипящая вода. Оставалась только лишь пустота.
— Нет у нас полугода, — сказал Кузнецов и заплакал. Поток слез хлынул из самых глубин его души. Подобно самому едкому растворителю, слезы обжигали кожу и вместе с этим навсегда съедали призрачную надежду, которой Кузнецов жил эти годы.
— Федь, ну ты чего?
Когда разбитый Кузнецов вернулся домой, он тихо снял ботинки и на цыпочках прошел в гостиную. Кузнецов нашел Рину сидящей в кресле в окружении размашистых листьев пальм. Ему трудно было поднять на Рину глаза. Все его внимание было приковано к её тощим запястьям, больше напоминавшим две паутинки.
Кузнецова охватила такая вина, какой прежде его нежное сердце не чувствовало. Сколько времени Рина провела в одиночестве, пока он гнался за воздушными замками? Сколько времени было потрачено зря?
— Милый, посмотри на меня.
Это было тяжело, но Кузнецов наконец-то взглянул на лицо жены. В покрасневших то ли от слез, то ли от простуды глазах Рины читалось умиротворение. Молча она достала из кармана компас. Тот самый, что много дней назад он ей подарил. Она опустила взгляд на его стрелку. Меж черных бровей появилась морщинка.
— Компас сломался.
— Как это?!
Кузнецов уже хотел рвануть к жене, но та его остановила.
— Прошу, отойди правее.
Послушно Кузнецов сделал несколько шагов в сторону пока она не кивнула одобрительно.
— Стой там.
Пошатываясь, она встала. Шелковые полы её халата струились от каждого шага. Ещё немного, и стая журавлей сорвалась бы с ткани и взлетела бы вместе с ней высоко-высоко. Туда, где о зиме даже не знают.
— Вот только так он правильно работает.
Кузнецов опустил глаза. Красная стрелочка указывала на него. Горячая ладонь Рины легла на его заросшую щетиной щеку.
— Хватит уже, Федь. Неважно, что до теплых стран мне не добраться. Главное ты со мной останься. Ведь ты — моё лето! Мой юг!
Второй раз за день из глаз Кузнецова полились слезы. Однако они не были горькими. Одновременно он плакал от счастья и оплакивал смерть возлюбленной. Его любовь к этой женщине была настолько безумна, насколько велика его печаль от скорой её потери.
Кузнецов без устали стал покрывать Рину поцелуями, а она отвечала на них вдвойне. Под его губами кожа Рины пылала. Не от здоровой страсти, а от лихорадки, что приливами накатывала по ночам. Иногда Рина теряла равновесие, но Кузнецов крепко держал её. И с этого момента больше никогда не отпускал.
В феврале Кузнецов стал преподавать. Денег в университете было не так много. Не было ни шелка, ни шуб, ни увесистых золотых браслетов. Да, даже о заграничной путевке там нельзя было мечтать. Но зато там было время. А для Кузнецовых оно было ценнее чего-либо.
